— Боисся? — усмехнулся мальчишка.
— Нет, — ответил Петрович напряженным голосом.
Забияка, казалось, огорчился.
— Ничего, — пробормотал он, — щас забоисся…
Пока он заговаривал зубы, его приятель зашел Петровичу за спину и стал на четвереньки. Тогда первый, вдруг прервавшись на полуслове, сильно толкнул Петровича в грудь. Расчет был верен: не сразу даже сообразив, что произошло, Петрович оказался на земле. Впрочем, он недолго оставался в лежачем положении, а быстро вскочил и с красным от гнева лицом запальчиво крикнул:
— Вы!.. Что вам надо?
Мальчишки удивились его прыти, и тот, что был поразговорчивее, насмешливо спросил:
— Ты из какого дома, щегол?
— Вон из того, — показал он сердито.
— Вот и уходи к себе во двор!
Но беда была в том, что Петрович не любил, чтобы им командовали. Он и сам очень хотел уйти, и он, конечно, ушел бы… если бы они не приказывали.
— Не уйду, — заявил он, и это уже было полным безрассудством…
Петрович падал много раз от толчков, либо скошенный подножкой, но не сдавался, а даже лежа на спине, отбивался от противников ногами.
— Дур-раки!! — кричал он им, от ярости не чувствуя боли.
Наконец, мальчишки, сами запыхавшиеся от борьбы, уселись на Петровича верхом и, скрутив ему руки, лишили его всякой возможности сопротивляться.
— Что будем делать? — спросил один другого.
Подумав, тот предложил:
— Давай накормим его песком.
Это уже было слишком! Петрович завопил так громко, что старушки, дремавшие на лавочке, вздрогнули и очнулись. Одна из них даже встала и заковыляла к дерущимся.
— Вот я вам! — еще издали она показала палку.
Мальчишки отпустили Петровича и приготовились дать стрекача.
— Санька, паршивец! — пригрозила старушка. — Смотри, поймаю — к матери за ухо отведу!
— Поймала! — отозвался тот, к кому она обращалась.
Но старушка, конечно, и не пыталась никого ловить. Она подслеповато вглядывалась в Петровича:
— Чей это? Не пойму…
— Он с того двора, — хором пояснили мальчишки.
— Ишь, куда забрел, — удивилась старушка. — С того двора, так и ступай к себе. Не то бока тебе намнуть.
Впрочем, бока ему уже намяли. Петрович покинул поле боя не в лучшем виде, довольный лишь тем, что сумел не расплакаться.
Какая разница между его вчерашним возвращением домой и сегодняшним! — Ирина была потрясена. А когда она вышла из потрясения, то принялась Петровича отмывать и мазать его царапины зеленкой. Тогда он узнал, что лечить боевые раны еще больнее, чем их получать.
Но когда вечером пришли Генрих с Петей, то оба они сказали, что, по их мнению, не случилось ничего страшного. Драки, — заявили они, — дело мужское. Ободренный Петрович поведал им о своем сражении — во всех геройских подробностях, частью даже присочиненных. Только об одном он не стал распространяться: о том, с какой целью ходил он в соседний двор.
А ведь было еще одно, утешительное для Петровича соображение — скорее даже не соображение, а фантазия. Отчего-то ему казалось, что пострадал он сегодня не просто так, а во имя чего-то важного. И всякий раз при этой мысли Петровичу грезилась она — синеглазая Вероника…
Даже когда уложили Петровича в постель, когда погашен был в детской свет, события минувшего дня не хотели его отпускать. Они только преображались тем сильнее, чем дальше ко сну клонилось его сознание. Вот опять он увидел Веронику, — она вышла во двор со скакалками и… сейчас же была взята в плен кровожадным Санькой. Петрович вмиг оценил он ситуацию; в руке его оказалась увесистая палка. «Паршивец!» — вскричал он и бросился Веронике на выручку. Санька от страха даже не смог убежать; под градом ударов он упал на землю и что есть мочи принялся вопить. «Накормим его песком?» — предложил Петрович. «Не надо, — сжалилась над поверженным Вероника. — Видишь, он и так описался». Она подошла к своему спасителю и потрепала по волосам…
Назавтра Петрович проснулся под перестук дождевых капель, — за окном непогодилось. Правда, дождик был весенний и вскоре кончился, но облака продолжали морщить небо, придавая ему то унылое, то беспокойное выражение. На душе у Петровича тоже было неясно. Сегодняшней прогулки дожидался он с некоторой тревогой.
Подавая ему одежду, вычистить которую после вчерашнего стоило немалых трудов, Ирина хмурилась.
— На улице сыро, — предупредила она. — Ты уж постарайся сегодня не драться.
Петровичу и самому не улыбалось быть битым во второй раз. Сегодня он не пошел сразу в чужой двор, а, забравшись в палисадник, отыскал там палку, какими мальчишки пользовались для своих потешных сражений. Лишь вооружившись таким образом, он осторожно обогнул свой дом и выглянул из-за угла, чтобы оценить обстановку. На сей раз за домом царило полнейшее безлюдье. По случаю плохой погоды не было даже старушек на лавочке, — только в некоторых окнах виднелись их лица между цветочными горшками…
И снова для Петровича потянулось ожидание. И снова, словно специально, чтобы развлечь его, откуда-то появилась вчерашняя желтая кошка. Ее-то что выгнало на улицу? — голуби все попрятались от дождя под крыши, так что шансов у нее сегодня было не больше, чем у Петровича. Она то и дело гадливо трясла лапами, а промокший хвост ее тащился сзади, извиваясь как пойманная змея. В итоге своих унылых и бесцельных блужданий кошка набрела на Петровича и, поняв вдруг, что перед ней человек, замерла настороженно. Чтобы она не боялась его, Петрович отвел взгляд; он отвел взгляд от кошки, и… в это мгновенье произошло чудо. Он увидел, как дверь Вероникиного подъезда отворилась. Подъездная дверь проскрежетала пружиной и хлопнула, выпустив во двор Веронику собственной персоной. Девочка выпорхнула, и пасмурный день тотчас расцветился. Все на ней было в оттенках красного: и незастегнутый шуршащий плащик, и шерстяное платьице с пояском; и даже блестящие, легкие не по погоде туфельки. Шапки на Веронике не было, потому что не нашлось бы такой шапки, чтобы вместила огромные, словно два облака, банта… Петрович был ослеплен, однако, одолевая нахлынувшую застенчивость, он все-таки решился подойти.
— Петрович! — узнала его Вероника. Она хихикнула, но тут же приняла важный вид, достойный своего великолепного наряда.
— Ты — гулять? — робко поинтересовался он.
— Не-а, — ответила девочка, — сейчас мама выйдет. — И со значением пояснила: — Мы в Дом пионеров.
«Ясно, — подумал Петрович. — Вот почему она во всем красном». Он видел пионеров: они носили красные галстуки и ходили под красными флагами. Пионеры были лучшие из школьников — им даже в парках ставили памятники. Непонятно только, какое отношение к ним имела Вероника, ведь на взгляд она казалась не старше Петровича. Можно было спросить у нее — спросить, что общего между ней и пионерами, но он постеснялся. Вообще разговор у них как-то не клеился. Петрович молчал, морща палкой лужу на тротуаре, а Вероника поминутно оглядывалась на подъездную дверь.
И вот опять вскрикнула дверная пружина, и из дома выплыла Вероникина мать — та самая красногубая женщина. Сегодня она накрасилась еще ярче — будто ела варенье и не утерла рот. Пальто на матери было бордовое, сумочка при ней была лаковая розовая, — словом, нельзя было не заметить, что в цветовом отношении она и дочь вполне гармонировали. При виде Петровича Вероникина мать рассердилась:
— Ника, я же тебе запрещаю водиться с кем попало!.. Кто это? — Она, не глядя, ткнула в него пальцем.
Голубые Вероникины глазки немедленно увлажнились, а губки надулись:
— Откуда я знаю… Он сам ко мне пристает! — И, повернувшись к Петровичу, она топнула ножкой: — Иди отсюда… дурак!
Красноногая Вероника со своей красноротой матерью давно уже погасли в конце тополиной аллеи, а Петрович все стоял и светился над лужей. Цветом своего лица в ту минуту он вполне бы мог составить компанию ушедшим женщинам…
Но прошло несколько минут — четверть часа, не более, и природа вдруг повеселела — вспомнила, должно быть, что на дворе весна и апрель. Над головой Петровича неожиданно показалось солнце, желтое, какой была кошка, пока не выпачкалась. Облака, недавно еще стоявшие тесно и плотно, побежали врассыпную, и только одно из них, словно шаля, брызнуло напоследок искристым дождиком. Спасибо дождику, — после него все лица делаются мокрыми, а отчего — уже и не разберешь.
А кошка пересидела дождик под кустом. Петрович заметил ее, единственную свидетельницу его конфуза, и погрозил пальцем:
— Смотри, не проболтайся!
Часть вторая
Рыбалка
Что может быть слаще заслуженного безделья? Вздрогнув от мысли, что опоздал в школу, ты вскидываешься в постели, да тут же и вздыхаешь облегченно — свободен!.. А через открытое окно слышно, как ширкают по проспекту проснувшиеся машины — словно хлопотливые шлепанцы. Со двора доносятся хлопки подъездов, и кашель, и скорый стук по асфальту многочисленных каблуков. Дым свежераскуренных папирос поднимается, достигает твоего окна, тревожит нос… Нет, нет — все в порядке, спи спокойно… Воробьи, фыркая крыльями, падают на подоконник и, насторожась, посматривают: что за непорядок? Чик-чилик? Они не предполагали застать тебя в постели, да ведь им-то, глупым пичугам, невдомек, что у человека бывают каникулы.
Жаль только, что сон уходит. Звуки утра щекочут уши; солнце непрошеное гуляет по комнате, везде заглядывает, будто явилось с уборкой. И даже немного обидно делается: где же сны твои — те, что недосмотрел ты за учебный год… Но такая уж их казачья служба ночная: ходят сны, караулят в потемках берег твоего сознания, а брода не перейдут. Грянет будильник — и яви регулярные войска наведут понтоны, пойдут по которым танки разума, полки мыслей — куда против них легкой ночной кавалерии. А уж если солнце взорвется, прожжет веки бомбой сокрушительного света, тогда чисто станет в голове — зови не зови, а снов не докличешься.
Хорошо проснуться без камня на сердце. Можно успеть еще поймать за хвост последнее, не сумевшее улепетнуть, сновиденье — и почувствовать, как хвост его тает в твоей руке. А потом… зевнуть, потянуться и снова закрыть глаза. Никаких прыжков с кровати, никаких гимнастик — насилие над собой противно человеческой природе. Просто дай заполнить себя новому дню. Пусть шестеренки твоего разума сами войдут в зацепление; пусть кровяной и нервный токи установят сообщение в организме; пусть все члены твои нальются согласной силой и попросят действия — тогда только