«В селе заявился кобзарь. Народ мутит, на панов поднимает».
Как крикнет тут пан: «Взять мне того кобзаря, хоть живого, хоть мёртвого!»
Кинулись гайдуки, как лютые звери, но опередили их хлопцы:
«Тикай, диду! Бегут за тобой!»
«Не боюсь я панских собак!» — отвечает, а сам встал, руки в кулаки, брови нахмурил.
«Ты не боишься, так мы за тебя боимся», — ответили парубки и, подхватив старого, спрятали его в нашей Старой балке, у Больших пней. Чащоба там такая, что волк не пройдёт… Знаешь то место, сынку?
— Знаю, тату, рассказывайте.
— Парубки и говорят:
«Просиди тут, дидусь, ночь, а на заре выведем тебя на дорогу. Хлопчика твоего спрятали в другом месте».
Тем часом по селу рыскали гайдуки. Метались до вечера и… ничего. Снова докладывают пану. А тот аж затрясся.
«Закатую, забью! — кричит. А когда опамятовался немного, говорит: — Берите, дурни, собак».
Подняли псов. А у собачьего пана, известно, их сотни. Искали, вражьи диты, до полуночи, и снова… ничего. Тогда пустили старого кобеля, тот хоть кого найдёт. Здоровый, чёрный. Куда твой волк! Он и пошёл по следу, а за ним побежали собаки, гайдуки, псари. Услыхал старый кобзарь лай, крики и понял, что не вырваться ему. Взял он бандуру в обе руки, прижался щекой к струнам:
«Бандура моя, бандуринька, поднимала ты народ, будила ты спящую волю, разгоняла смутные думки… послужила народу… А теперь прощай, дружина моя верная, подруга моя подорожная…» Застонал старый кобзарь. Тяжёлые слёзы скатились на золотые струны.
А погоня близка. Вот она уже тут.
Расстегнул кобзарь свитку, сорвал подкладку и выхватил кинжал. Взял он его в одну руку, в другую взял бандуру и стал спокойный.
Первым кинулся чёрный кобель-ведун. Ударил его слепой кинжалом. За псом повалился панский гайдук.
И когда почувствовал старый бандурист, что много ран на теле, что смерть близка, ударил бандуру о землю и разбил её в щепы.
«Пусть как разбилась эта бандура, так разобьются и панские цепи!» — крикнул он в последний раз.
— Убили его, тату? — Петрусь прижался к отцу.
— Убили, — тихо ответил Степан. — Там, в балке, и лежат его кости. С тех пор старые люди говорят, что рано поутру плачет и голосит бандура, а тот, кто услышит её, будет стоять за правду, за которую отдал свою жизнь старый кобзарь.
Долго молчали отец и сын. Наконец Степан сказал:
— Ну, сынку, иди спать. Завтра тебе на работу к дьячку, а мне с Катериной на панщину.
Когда Петрусь вышел из хаты, на дворе уже стояла ночь. Было душно и тихо. На небе бледными светляками мигали звёзды. Вспыхнувшая зарница осветила небосклон и мгновенно растаяла в темноте. Потянул ветерок, с рокотом зашумели, заметались листья, и снова тихо. Петрусь оглядел предгрозовое небо и направился к клуне.
Скрипнула дверь. В лицо мальчику пахнуло нежным ароматом свежего сена. Протянув руки, он ощупью пошёл к душистому ночлегу, где лежала отцовская свитка — постель мальчика.
Петрусь лёг, но сна не было — образ кобзаря не выходил из головы. Он лежал, устремив глаза в темноту, прислушиваясь, вздрагивая от малейшего шума. Вот что-то тяжёлое прокатилось по небу и, грозно ухая, замерло вдалеке. Всё ярче и продолжительнее сверкали молнии. Петрусь заснул. Но чем ближе надвигалась гроза, тем беспокойнее становился его сон. И когда скрестились огненные лучи молний, когда от грохота и гула задрожала земля, Петрусь заметался.
— Диду, тикайте, тикайте! Идут за вами! — кричал он, поднимаясь и снова в бессилии опускаясь на свитку.
Но гроза уходила всё дальше, и сон Петруся становился спокойнее.
Пасмурный рассвет заглянул в щели. Петрусь встал, с минуту стоял неподвижно, будто что вспоминая, затем взял свитку и вышел из клуни.
Его встретили лениво стряхивающие влагу деревья, хмурое небо, окутанная туманом даль. Кругом было тихо — село ещё спало.
Петрусь перескочил плетень, засучил штаны, накинул на голову свитку и, оглядевшись, побежал. Хлестала по ногам росистая трава, ноги закоченели, а Петрусь мчался всё дальше. Миновав огороды, он подбежал к излучине Старой балки. Навстречу поднялись густые заросли, образуя свод, под которым медвежьей берлогой зияла дыра. В неё и юркнул Петрусь.
Задетые ветви обдали мальчика дождём брызг, свитка намокла, давила голову, но мальчик упрямо спускался вниз, пока не очутился в середине потока, на дне балки. Пройдя шагов сто по течению ручья, Петрусь свернул в чащу.
— Теперь уже близко, — шептал Петрусь.
Заросли расступились. На маленькой полянке зачернели пни: когда-то здесь стояли могучие дубы.
— Тут, — сказал себе Петрусь, с замиранием сердца опускаясь на корточки.
Мальчик насторожился. Но, кроме всплесков ручья и отдалённых криков петухов, ничего не было слышно.
Угрюмое небо снова набухло дождём. Время шло, Петрусь терял терпение.
«Может, нагнуться, тогда будет слышно?» подумал мальчик.
Припав к земле, он опустил лицо в мокрую траву, И вдруг над его головой послышался слабый звук, будто кто струну щипнул.
«Бандура!» — вздрогнул Петрусь.
Но только он приподнял голову, как над ним тоненько зазвенело: тень-тень-тень…
Подними Петрусь глаза, он увидел бы маленькую птичку на ветке ольхи, но Петрусь, уткнув голову в траву, не смел пошевелиться.
«А что, если из земли выйдет дед и схватит меня?» — подумалось мальчику.
Неожиданно по листьям застучал крупный дождь. Петрусю показалось, что сзади кто-то подходит. Он вскочил и, объятый ужасом, бросился бежать.
Мокрые ветви яростно стегали по лицу. Чудилось, что чьи-то руки хватают за плечи, а кругом всё кричит: «Лови его! Вот он! Лови!»
Мальчик сбился с пути, паутина залепила глаза, острые шипы стащили свитку. В ручье он провалился по пояс.
Как Петрусь добрался до клуни, он сам того не помнил.
Устало переводя дыхание, он глубоко зарылся в сено и, согреваясь, подумал: «Зачем бежал? Чего испугался? Разве боялся кобзарь?»
Ему стало стыдно своего страха.
— Не буду больше трусить, не буду! — твердил Петрусь, засыпая под ровный шум дождя.
Часа через два Петрусь бежал к дьячку отрабатывать взятый зимой хлеб. Солнце, пробиваясь сквозь голубые окна в облаках, ярко освещало деревенскую улицу.
3У ДЬЯЧКА
— Бери-ка вот корыто, мешок со стручками да садись у крыльца лущить. И чтоб мне до обеда управился. Слышишь?
— Слышу, — с опаской отвечает Петрусь, косясь на дьячиху.
— То-то. Приду — погляжу.
Дьячиха ещё раз оглядела начавшего работать мальчика и удалилась.
— Опять эта дрянь стоит с вёдрами! — уже со двора донёсся её голос.
Оставшись один, Петрусь принялся за дело. Скоро он убедился, что заданной работы хватит не только до обеда, но и в день не управишься. Однако мальчика это не смутило. Он живо вытаскивал из мешка хрустящие пучки: стручки лопались и с сухим треском роняли беленькие яички фасоли. Петрусь проводил по ним рукой, и они гремели, как камешки. Особенно веселило его, когда среди белых фасолин попадались цветные: фиолетовые с крапинками, коричневые, чёрные… Петрусю они напоминали яички маленьких птичек, и он каждую новую цветную фасолину бережно прятал за пазуху.
Неожиданно появлялась дьячиха.
— Лущишь? — односложно спрашивала она.
— Лущу, — в тон отвечал Петрусь и чувствовал, как маленькие глазки дьячихи следят за каждым его движением.
— Да ты скорее пальцами вороши, — говорила она, — как паучок ножками. Вот так… — И толстые её пальцы медленно шевелились. — Видал?
— Видал, — спокойно отвечал Петрусь, а сам думал: «Чего это она такая толстая? А если бы её поделить — сколько из неё вышло бы дьячков?»
Не успела дьячиха отойти, как звякнула щеколда, и на дворе появился дьячок. Петрусь взглянул и сравнил:
— Шесть, как на весах…
А Харитон Иванович, пересекши заросший травой дворик, остановился перед мальчиком.
— Здравствуйте, — сказал Петрусь, порываясь встать.
— Сиди, сиди, — поспешно произнёс Харитон Иванович, махая сухонькой ручкой на мальчика.
Он вытащил синенький в крапинку платочек и стал тщательно вытирать слезящиеся глаза с красными веками.
Мальчик видел его так близко впервые. В церкви, когда Харитон Иванович пел или читал, Петрусю всегда казалось, что внутри у него сидит овца и жалобно блеет. Поэтому он с любопытством оглядел рыжие, стёртые сапоги, серенький просаленный подрясник, маленькое личико с бородкой, похожей на клок сена, и косичку, перевязанную синей лентой.
Протерев глаза, дьячок дружелюбно глянул на Петруся:
— Работаешь, хлопче?
Петрусь молча кивнул головой.
— А чей будешь?
— Потупы Степана.
— А-а-а… Ну, работай. Бог труды любит.
— А вы видели его? — спросил Петрусь.
— Кого это, дитятко? — опешил дьячок, останавливаясь.
— Бога, — тихо ответил Петрусь, глядя на Харитона Ивановича тревожными, пытливыми глазами.
Тщедушная фигурка дьячка согнулась вдвое, рот открылся, глаза налились слезами. Дьячок потрогал мальчику голову, будто хотел убедиться, здоров ли он, и даже перекрестил ему рот.
— Христос с тобой, дитятко! — наконец вымолвил дьячок. — И что ты такое непутёвое выдумал? Да где же мне, грешному, сподобиться такой благодати?
— А отец Евлампий видел?
— А чем же отец Евлампий лучше? Ежели не… — Харитон Иванович хотел что-то сказать, но вместо этого хукнул в кулачок.
— Обедать! — послышалось из окна.
Мальчик бросил работу и вошёл в горницу. На столе уже дымились миски, наполняя воздух вкусным запахом мясного борща.
Петрусь сел и сразу заметил, что миска у него самая маленькая, у дьячка — побольше, у дьячихи же — огромная, налитая до краёв. Густой пар закрывал лицо хозяйки. Отдуваясь, она прихлёбывала борщ.
Петрусь удивился: «Как она не обожжётся? Наверно, остыло» — и, схватив ложку, глотнул.
Раскалённый борщ ожёг рот. Петрусь закашлялся, исподлобья взглянул на дьячиху.
— Ты чего это вылупился?! — напустилась она, Петрусь поспешно схватился за ложку и уже не смел поднимать глаз.