А вот и пастухи, поодаль от стада. Их группа выделяется белым пятном.
Вся природа охвачена истомой, но мальчики не чувствуют этого — лица напряжённы.
Старший, шестнадцатилетний Василь, рассказывает, остальные пастухи слушают. Петрусь лежит в стороне и что-то палочкой чертит на земле. Василь часто на него поглядывает, словно ему важно его внимание.
— А дальше пошло… — тянет Василь. — Дядько Барило как кинется грести до берега, а водяной обхватил руками чёлн и не пускает. Тут Барило понатужился так, что очи вылезли, как у жабы. Вырвался-таки. Подплывает до берега, глянул, а рыбы нема — водяной утянул, да ещё разом с садком!.. Вылез он из челна, снял шапку. «Крый меня, боже!» — шепчет. А тут он сам и выплывает.
— Кто?
— Водяной.
Белоголовый Мирон испуганно оглядывается. Лаврик подтягивает ноги, словно ему холодно. Один Петрусь остаётся спокоен, хотя слушает с любопытством.
— Вылез он вон из той гущи…
Глаза пастухов следят за рукой товарища и словно впервые видят широкий раструб реки, где на середине горстями снега белеют лилии.
Между ними плавают зелёные блины листьев, торчат жёлтые головки кувшинок. Заслоняя горизонт, прямо из воды поднимается стена тростника. Отсюда, всколыхнув тишину, нет-нет да и выпорхнет стая уток, а то вылетит и жалобно заплачет чайка. Но сейчас всё было тихо, лишь сорванным бурей листком под облаком кружил ястреб.
— …А тут голова раскидала листья и поднялась, — продолжал Василь уже шёпотом. — В волосья понабилась тина, сучья, что в невод. После вышли из воды руки, длинные, чёрные, на пальцах ногти, будто он их год не стриг, и давай чиститься. Почистился, протёр кулаком очи, осмотрелся. Но тут вышло из-за тучки солнышко, ослепило чертяку, он и пошёл под воду.
— А что с Барилом?
— Трясётся. Прочитал молитву, а потом и говорит: «Чтоб тебе там и потонуть!..» И пошёл до дому. Говорят, с того часу и рыбалить бросил.
Наступило короткое молчание.
— Теперь я не пойду купаться, — боязливо говорит Мирон.
— И я, — вторит ему маленький Лаврик.
Третий, низенький и коренастый Панько, растерянно оглядывает товарищей:
— А как же не купаться? Жарко ж.
— А как хотите: купайтесь не купайтесь, а водяной сидит и своего дожидается, — равнодушно, как о чём-то непреложном, роняет Василь и взглядывает на Петруся. — А ты, Петрусь, будешь купаться?
— Буду. Да ещё поплыву туда, где водяной сидит.
— Вот не поплывёшь!
— Поплыву!
— Там и без водяного запутаешься, — вставляет Панько.
Мирон взглядывает на солнце:
— Хлопцы, ещё рано. Пойдём раков тягать?
— Зачем они? — лениво отзывается Василь.
— Как — зачем? Наварим да будем есть.
— Не отравиться б, — замечает Панько.
— Паны ж едят!
— То паны. У них брюхо до раков приспособлено, а у мужика не примет, — уверенно заявляет Василь. — Еда — то панская.
— Батько говорил: что у пана, что у мужика брюхо одно, — вмешивается Петрусь. — Будем есть.
— Давай попробуем! — поддерживает Лаврик.
Василь вопросительно смотрит на товарищей и вдруг оживляется:
— А правда, давай!
— Пошли! — вскакивает Мирон.
Василь оглянулся на стадо:
— А кто останется?
— Я, — вызвался Петрусь.
— Ты? Добре. Гляди только, чтобы часом коровы не потянулись к Чёрному бучалу.
— Не бойся, Василь, догляжу.
— Лаврик, корзинку бери! — кричит Мирон.
Поравнявшись со стадом, Лаврик, заложив пальцы в рот, пронзительно свистит.
Откуда-то из-под берега вырывается мохнатая собачонка и со звонким, заливчатым лаем несётся за пастухами.
Петрусь оглядел дремлющее стадо и пошёл к берегу, на своё любимое место. Это был маленький зелёный мысик с низкорослой ивой и чёрной корягой, с которой ребята лягушками прыгали в воду.
Прислушиваясь, как ива, опустив свои гибкие зелёные ветви, шумно полощет их в быстрине, как какое-то насекомое басовито жужжит над ухом, мальчик задумался.
«И чего это Василь врёт? Водяной… Ведь то пустое. Где он?» — спрашивает себя Петрусь и вглядывается в реку.
Солнце пронизывает прозрачную толщу почти до дна. Вдруг в этой россыпи воды и света появляется рыбка. Её розовые плавники тихо шевелятся, рот беззвучно глотает воду. Рыбка боком взглядывает на мальчика и, вильнув хвостом, уплывает.
А Петрусь всё смотрит.
Вон под водой колеблется зелёная борода водорослей. Развеваемая течением, она словно кивает ему. На середине вереницей поднимаются со дна маленькие пузырьки, будто вода закипает. Василь говорит, что это дышит водяной, но Петрусь знает, что на дне рак.
Вдруг из глубины выносится тёмная извилистая лента и, клюнув воздух, штопором уходит в воду.
— Угорь! — шепчет Петрусь.
Он смотрит в густую чащу лилий и кувшинок. Рука мальчика разжимается — бич валится на землю. Мгновение — и Петрусь сбрасывает рубаху.
Несколько секунд он стоит обнажённый на солнце.
«Поплыву… нарву лилий и покажу хлопцам, что нет водяных!» — решает Петрусь и прыгает в воду.
Летят брызги, перед мальчиком широко катится водяная дуга. Мысик позади. Холодные языки течения лижут тело, тянут назад, но Петрусь удваивает усилия. Чтобы не было страшно, он гулко хлопает ладонями по воде, плескается, шумно дышит.
«Надо бы тише, — думает Петрусь. Но тут же ободряет себя: — Нет водяного, то Василевы враки».
Под ним появляется бредень водорослей, стебли щекочут, и мальчику кажется, что вот-вот из этой водяной пряжи появится рука, чёрная, длинная…
Лилии быстро надвигаются. Вода становится тёплой, как парное молоко. Петрусь видит на краешке листа кувшинки стрекозу. Золотистой синевой искрится сеточка крыльев, голубое брюшко то поднимается, то опускается. Насекомое вспархивает и, пошевелив крылышками, садится мальчику на плечо.
Петрусь мгновение косится на зелёные глаза стрекозы. Цепкое прикосновение лапок неприятно. Мальчик встряхивает плечом — ноги уходят в глубину. Петрусь испуганно отталкивается ногами и уже ни на что не обращает внимания.
Кругом лилии. Рука мальчика опускается. Скользкий стебель натягивается, как струна, гулко рвётся. Одна лилия, две, пять… Довольно! Ещё несколько кувшинок. Всё. Сердце усиленно колотится. Скорее назад! Но Петрусь не торопясь, зная, как здесь опасно запутаться, переворачивается на спину, кладёт цветы на грудь и осторожно гребёт ногами. Он плывёт всё быстрее. Но вот его подхватывает холодная струя течения и подносит к берегу.
Петрусь на четвереньках карабкается на мысик.
«Эге, да в стаде неладно!»
И правда: несколько коров пасутся в стороне, а Красавка, любительница пошкодить, уже на пути к Чёрному бучалу — торфяной трясине, засосавшей пастуха и не одну корову.
Петрусь хватает бич, резкий щелчок оглашает воздух. Красавка насторожилась. Удар повторился — и строптивая коровёнка нехотя трусит к стаду, куда послушно вернулись и другие коровы.
Мальчик оглянулся — никого.
«Заловились», — улыбнулся Петрусь и, быстро одевшись, подошёл к лилиям. Он спрятал их в ветвях ивы, а сам с наслаждением раскинулся на спине. В его теле — ощущение лёгкости и прохлады, на сердце — чувство огромной радости и гордости.
«Я теперь смелый, как тот кобзарь… один плыл», — думает Петрусь и смотрит на небо. Оно кажется беспредельным, синим, как васильковое поле, глубоким-глубоким. Облако снежным комом валится на солнце, и ползучая тень крадётся по земле. Ещё миг — и солнечный поток стремительно вырывается из-за края облака, обдавая Петруся горячей лаской.
«Как хорошо! — радуется Петрусь. — Кабы люди были добрыми, как солнце… И не было таких людей, как староста… А пан? Может, он тоже такой…»
Петрусь вспомнил одно событие, и яркий день потускнел.
Случилось, что минувшим летом подул суховей. Его горячее дыхание захватило много земель, дошло и до Вербовья.
Казалось, не миновать голодной беды, но хлеба уже дозревали. Спелые колосья покорно поникли над полевыми дорогами.
Надо было торопиться с уборкой, а люди, брошенные на панщину, должны были шесть дней работать на графских загонах и только один день — на себя. Крестьянский хлеб осыпался. Чтобы спасти драгоценные зёрна, Степан с Катериной, как и односельчане, работали на своём поле по ночам. При свете месяца, измученные за день, они урывали несколько часов короткого ночного отдыха.
Лица людей осунулись, глаза лихорадочно блестели. Обессилев, они валились на землю и с серпами в руках засыпали.
А суховей всё дул. Серая мгла задёрнула багровое солнце. Горел торф, и едкий дым, стелясь по земле, душил работающих.
Истощённые люди заболевали.
Степан два дня боролся с недомоганием. На третьи сутки он с трудом оторвал отяжелевшую голову от подушки, силился подняться, нс не мог.
Катерина, увидев его шарящую по стене руку, громко вскрикнула:
— Степан, что с тобой?.. Захворал ты?
Она подбежала к нему, помогла подняться.
— Нездоровится, — выдавил тихо Степан.
Печь, качаясь, поплыла в противоположный угол — Степан пошатнулся.
— Ложись, ты хворый! — умоляюще просила Катерина.
Она пыталась его уложить, но Степан, собравшись с силами, отстранил жену:
— Пойду… не хочу, чтобы панские псы канчуками выгоняли меня в поле.
— Нет на свете такого, чтобы хворого гнали на работу! — плакала Катерина.
— Нет, а у панов есть. Свалюсь — так на поле, — упрямо сказал Степан и вышел.
Когда он и люди стали на краю загона, солнце освещало их спины.
Потупа нагнулся — кровь прилила к голове, в ушах зазвенело.
«От болезни это», — думал Степан и всё чаще припадал к деревянному жбану, заливая водой горящее внутри пламя. Но это не облегчало, лишь крупнее становились падающие со лба капли.
А солнце жгло затылок всё нестерпимее, звон усиливался.
«Должно, и правда звонят», — думает Степан и разгибается.
— Сынку, — обратился он к Петрусю, вязавшему снопы, — чуешь — звонят?
— Где звонят, тату? — испуганно отозвался Петрусь и невольно посмотрел на сверкающий купол далёкой церкви.