— Да не, Василь, я задумался, лёг, а он и наскочил!
Никто не проронил ни слова. Все, как по команде, обернулись и долго смотрели вслед удалявшемуся всаднику и ковылявшему за ним Мирону.
— Петрусь, не журись… Ты пойди помойся, а мы одни управимся… — тихо сказал Василь и повернулся к ребятам: — Панько, поднимай стадо! А ты, Лаврик, заходи с того боку!
Залаяла собака, захлопали бичи, и проголодавшееся стадо дружно поднялось на вечернее пастбище.
Петрусь почувствовал, как нахлынувшая теплота зажгла лицо, подступает к глазам, и, как был полуодетым, он скользнул в воду, повернулся к товарищам спиной, чтобы те не заметили, как он плачет.
Слёзы, мешаясь с водой, уносили последние следы пережитого, а Петрусь, обращаясь к кому-то, повторял:
— Пойду до пана, пойду… Посмотрю…
6АНДРЕЙКА
Наконец-то Петрусь попадёт в усадьбу к пану!
Всё было улажено: гайдук, приставленный смотреть за пастухами, заболел, а старший пастух согласился отпустить Петруся.
Оставались родители. Мальчику не хотелось поверять им свои замыслы — боялся, что ему помешают, а то и вовсе могут не пустить. Но в то же время нельзя было не сказать, что один день он не пойдёт пасти скот. Когда вечером он сказал об этом родителям, Степан вопросительно поднял брови, а Катерина, резавшая хлеб, придержала нож.
— Чего так? — коротко спросил отец.
— Да будет другая работа, — нехотя ответил Петрусь.
Утомлённые тяжёлым дневным трудом, родители не стали дальше расспрашивать.
Ночью мальчик спал плохо. Он поднялся рано, вышел во двор.
Оглядывая предутреннее бледно-зелёное небо с редкими, слабо мерцающими звёздами, Петрусь подумал: «Скорее бы солнце вышло!»
За завтраком он рассеянно, торопливо глотал картошку и, против обыкновения, молчал.
Степан давно заметил волнение сына и ждал, когда тот сам заговорит. Наконец он не выдержал:
— Куда это ты так торопишься?
— Дело есть.
— Какое?
— Так, маленькое.
— Говори толком.
— Я ж говорю — маленькое. Вот сделаю — расскажу…
Потупа сурово глянул на сына, но подумал: «Твёрдый, это добре».
— Ох, Петрусь, — отозвалась Катерина, — смотри не попадись панским волкам на зубы!
— Не бойтесь, мамо, я никуда не попаду.
Катерина покачала головой:
— Гляди, хлопче.
Петрусь уже не слушал мать и выбежал из хаты.
Мальчик знал, куда идти: давно было облюбовано им место у гребли на Большом шляху, откуда он проберётся в усадьбу графа.
Слыша, как тревожно бьётся сердце, Петрусь думал: «Вот пойду до пана и погляжу, какой он есть».
Выбравшись на шлях, огибающий панскую усадьбу, мальчик неожиданно увидел больного Андрейку. Его фигура, освещённая солнцем, резко выделялась на пустынной дороге. Худой, как шест, без шапки, покрытый выцветшими лохмотьями, он что-то высматривал в бездонном синем небе.
— Гей, Андрейка, что ты там видишь? — крикнул Петрусь.
Больной отпрянул в сторону и с опаской оглянулся… Не раз слышал Петрусь рассказы односельчан о причине безумия Андрейки.
Несколько лет назад любимая курица мальчика перелетела ограду панского сада. Всё дальше и дальше мелькал в густой траве её гребешок.
Андрейка полез через ограду. Здесь его и поймал сторож. Напрасно мальчик уверял, что он не вор, что он только Рябку хотел поймать, сторож его не слушал.
Упирающегося Андрейку сторож потащил к графу Казимиру Шауле в террариум. Стоя возле клетки, владелец усадьбы наблюдал за кормлением удава.
Мальчик отшатнулся, увидев, как чудовищная змея, метнувшись вперёд, схватила кролика…
— Воришку поймал, ясновельможный пан, — доложил сторож.
Холодный взгляд графа мельком остановился на Андрейке.
— Бросишь его завтра удаву. А пока — в погреб.
— Будет исполнено, ясновельможный пан, — вытянулся сторож.
«Я не брал яблок, не брал…» — хотел было крикнуть Андрейка, но рот его лишь беспомощно кривился.
Плачущего Андрейку втолкнули в погреб. Могильный мрак обступил мальчика. Из темноты доносился тонкий крысиный писк.
Андрейка поверил, что его бросят на съедение удаву. Да как было не поверить — ведь это приказал сам пан граф! Мальчик устал кричать и плакать. Всё ярче возникала перед ним картина предстоящей расправы; всё неотступнее маячила перед ним пасть удава. Чтобы не видеть её, Андрейка, закрывая глаза руками, забился в угол, но образ змеи преследовал его и тут.
Когда дверь погреба открыли, перед панскими слугами лежал, скорчившись, потерявший разум Андрейка.
Обо всём этом от них и узнали люди…
Жалость к Андрейке охватила Петруся. Он подошёл к больному хлопцу и взял его за руку:
— Не бойся, Андрейка! Это я, Петрусь.
Взгляд Андрейки, до этого дикий, блуждающий, стал детским. Только глубокая грусть светилась в нём.
— Андрейка, вспомни меня, я же Петрусь… Помнишь Петруся? — допытывался маленький Потупа.
Мучительное напряжение появилось на лице Андрейки, лоб покрылся морщинами.
— Петрусь, — наконец прошептал он. — Потупа.
— Ага, Потупа! Ты ещё учил меня на дудке играть! — радостно отозвался Петрусь.
— На дудке… помню, — тихо выговорил Андрейка, и глаза его стали ясными, чистыми. Казалось — вот-вот прорвётся тонкая пелена, отделяющая сознание от мрака.
— Вспомнил, смотри! Вспомнил, как на панском лугу мы под дубом играли! — удивлённо воскликнул Петрусь.
— На панском… панском… пан… — невнятно забормотал Андрейка и, будто увидев что-то страшное, отшатнулся, прикрывая рукой вновь появившийся в глазах странный блеск.
— Андрейка, не бойся, я же Петрусь — не пан! — отчаянно крикнул Потупа.
Но было уже поздно: Андрейка, как бы отталкиваясь от него рукой, попятился, затем повернулся и опрометью пустился бежать. Вскоре он скрылся за поворотом дороги, и только облако тонкой пыли напоминало о том, что здесь был Андрейка.
— Эх, то я его паном напугал! — вслух сокрушался Петрусь, оставшись один. — Нехорошо мы делали, что смеялись над Андрейкой. То ж пан его…
Но тотчас мысленно перебил себя: «А може, не пан?.. Вот я узнаю…»
И Петрусь вдруг вспомнил, куда он идёт и как ждал этого дня.
От нетерпения видеть пана, узнать правду о нём Петрусь уже не мог идти шагом и бегом пустился к гребле.
7ЗА ОГРАДОЙ
Протекающий под греблей ручеёк вырывался из небольшой круглой арки в ограде, за которой широко раскинулся графский сад. По сторонам ручья тесно переплетались покрытые налётом дорожной пыли побуревшая крапива и ещё зелёный, с колючими шишками дурман. Растения плотно обступили ручей, прикрывая отверстие арки. Это и было то место, откуда Петрусь собирался проникнуть в барскую усадьбу.
Подбежав к гребле, мальчик оглянулся. Убедившись, что вокруг никого нет, он быстро сбежал с мостика и, засучив штаны, опустил ноги в холодную воду илистого ручья. Раздвигая руками удушливо пахнущий бурьян, Петрусь обжигался крапивой, натыкался на острые шипы головок дурмана.
Наконец показалась арка. Один только оставшийся ржавый прут мешал мальчику влезть в проход. Еле держась в гнезде, он сиротливо торчал над водой.
Ухватившись за прут, Петрусь сначала потянул его на себя, потом с силой толкнул вперёд. Послышался короткий визг — прут выпал из гнезда и шлёпнулся в воду. Лицо Петруся обдало холодными брызгами. Мальчик замер, прислушиваясь к громким ударам сердца. И только когда, словно сквозь сон, послышалось далёкое конское ржание на селе, Петрусь пришёл в себя, быстро нагнулся и, вздрагивая от прикосновения воды, полез под ограду.
Огромный сад изнемогал от обилия плодов. Нежно и заманчиво светились они на отягощённых ветвях. Время от времени слышался шелест падающего созревшего яблока и гулкий удар его о землю. Тучи насекомых — ос, пчёл, шмелей — копошились на влажной мякоти груш, наполняя воздух ровным, протяжным гудением. Это гудение, похожее на тонкий звон, изредка покрывалось мощным жужжанием шершня.
Вокруг царила безлюдная тишина — тишина созревающего сада, как это бывает в знойный день позднего лета. Но Петрусь знал, что это обманчивая тишина, что сад стерегут сторожа, а также цепные псы, возможно спущенные в эту пору.
В это время старший сторож, прозванный мальчишками «Пьяна звирюка», дневалил у себя в шалаше. Он сидел на покрытых овчинами досках и курил длинную черешневую трубку. Рассеивался дым — появлялись рыжие усы, красно-бурое, в веснушках лицо.
На деревянной тумбе перед сторожем высился штоф с водкой, лежал хлеб. Тут же валялся нож с загнутым, как у ятагана, концом. У входа белела прислонённая к стене дубина.
От кислого запаха овчин, водки, табачного дыма в шалаше стоял тяжёлый смрад. Было душно, но, несмотря на это, сторож сидел в охотничьих сапогах и кафтане, застёгнутом до самой шеи.
Обхватив заскорузлыми длинными руками голову, «Пьяна звирюка» что-то напевал, наполняя тесное помещение низкими, басовыми звуками. Замолкая, он вытягивал голову и долго прислушивался.
Но как бы он вскочил, если бы знал, кто стоит рядом, у его логова, чьи пытливые глаза давно следят в щёлку за его движениями, ощупывая взглядом каждый предмет в его шалаше!
Когда «Пьяна звирюка», положив голову на тумбу, захрапел, Петрусь медленно пополз дальше.
Из сада мальчик прошёл в цветник. От обилия диковинных цветов у него зарябило в глазах: цвели георгины. Ему показалось, что они необыкновенно пахнут, и, наклонив крупный, как подсолнух, георгин, Петрусь припал к нему лицом, но тотчас разочарованно отпустил: «Такие красивые, а не пахнут!.. А что это?»
Посреди круглого водоёма возвышалась каменная статуя. Сильные струи воды дробились в воздухе, серебристым дождём падали в мраморную чашу бассейна.
В водоёме плавали словно вылитые из червонного золота рыбки.
Отойдя от фонтана, мальчик засмотрелся на оранжереи. Сверкающие стеклянные крыши делали их похожими на маленькие дворцы.
«Должно, пан живёт там. Пойду погляжу».