— Какой ты злой. Налей еще рюмочку.
— Не хочешь — не рассказывай.
— Ты знаешь… — Он прислоняется виском к его руке, к липкой, пожелтевшей, веснушками покрытой коже Петра Валентиновича; краем глаза он видит колючий подбородок, его локоть на скатерти с поблекшим зеленоватым рисунком; он шепчет:
— …ты знаешь, мне бывает так страшно… Ночью. Как будто что-то такое… Опускается на меня из темноты. Так, не сразу… А я сначала прямо как цепенею, ну, не могу пошевелиться, потому что не пойму, что это такое, а когда догадываюсь, тогда… — Он умолкает.
— Да, оно опускается, оно всегда опускается, Стасик… А что оно, а? Что это такое, Стасик?
— Да твой комар, Петруша, дурья башка!
— С-с-сволочь, — поднимается Петруша. — Откуда же берется такая сволочь!
Я комар-р-р-р! Я стр-р-рашный комар-р! — буйствует, мечется в Петрушиной квартире Стасик, в комнате его мечется.
Петруша!
Убей комара!
На потолке он сидит. Один. Чай собирается пить, с ветчиной; он думает: гаденыш… когда же я успел сболтнуть ему про комара? вчера, что ли?
Лежит он, не может заснуть. Откуда эта сволочь берется?
Ему не спалось. Он не мог найти удобное положение; каждую минуту он менял его: со спины переворачивался на бок, с боку — на живот; он натягивал одеяло на голову, на уши, чтобы только избавиться от этого звука, этого звона, от которого он, казалось ему, сейчас сойдет с ума, спятит.
Казалось, он чувствует: это действительно произойдет с ним; и вот он отбрасывает скомканное одеяло, встает и… идет. Идет! Он подходит к шкафу /может быть, к серванту/; там /на пианино/ не первый месяц пылятся газеты, какие-то журналы. Он скатывает из верхней трубку, слегка сплющенную; пробует ее, гнет; он — готов, приступает.
— Ну?
— Чик! Комар Выбора — ты стал пятнышком на газете-мухобойке.
— Чик! чик! Комар Одиннадцатого Часа. И ты — пятнышко грязи на известке потолка, тебя нет.
— Чмок! Комар Второго Часа! И тебя нет, как нети…
— Оп-па! Комар Веры.
Комар Черемухи. Там же.
— Чмок! Комар Сумки — тебя уже не будет никогда!
— И-и-эх! Судьбы комар — ты пятнышко грязи, да-да, крови и грязи на обоях, ну да уж черт сними.
Петруша!
Петруша!
— Его нет.
— Как это нет?
— Всё, никого нет.
— В смысле?
— А смысла уже давно нет.
— А, понятно. Петруша!
— Да нет же его!
— Вот он сидит, сукин сын, ветчину жрет! Петруша!
— Это? Это не Петруша. Это — так.
А Петруши — нет. И сукиного сына — нет, а ветчины — сроду не было. Ничего нет.
— Никого?
— Ничего. Ибо — никого.
Нетмь их.
Аз есмь.
Аз есмь комар Комара
/но голос мой тонок/.
В однокомнатной квартирке на седьмом этаже углового дома, справа, если смотреть с Погонного проезда, в холостяцкой, как говорится, квартирке, где жил Петр Валентинович Лидин, никого не было. Угол простыни свисал с кушетки на пол, одеяло просто валялось на полу рядом. Из-под подушки робко выглядывал потрепанный сборник «Искатель»; та книжка, что лежала в кухне на холодильнике, вообще была без обложки и первых десяти страниц; на столе там лежал обгрызанный карандаш, еще была чашка с недопитым холодным чаем. Пустые бутылки он складывал в ящик под раковиной, за помойным ведром. Вера Ефимовна, которая звонила ему в дверь примерно в то время, чтобы по обыкновению своему «одолжить» папирос, говорит, что она не знает, что и думать. Никто, впрочем, не выказывал уж такого особого беспокойства. Капитан, которого привела Марина со второго этажа /он был ее братом/, по большей части помалкивал, сидел на единственном в комнате стуле, щурился, морщился и стряхивал пепел на пол. Светлана за его спиной в разговоре тоже не участвовала. Надо сказать, выглядит она не ахти. Вера Ефимовна спрашивает ее: как парень? Она отвечает: лодырь. И все. Да, еще была Настя: зашла, поглядела на постные физиономии, на окно и ушла. Окно было открыто.
Его нет.
Но он… идет.
Идет! Он пересекает безлюдные, освещенные кое-как улицы, исчезает в опасных подворотнях, чтобы появиться вновь за какой-нибудь остановкой трамвая; идет пустырем мимо высвеченного лунным светом мусора; идет не разбирая дороги, будто не видит /а он и не видит: зенки-то залил опять на ночь глядя!/, не знает: что перед ним, где он? Он не уходил ниоткуда, он никуда не возвращался — он /волосы его редкие ветерок треплет/ идет. Идет он.
Он не идет.
1987 г.
РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА
О. Дарку
О Dark Dark Dark
He знаю, есть ли смысл рассказывать то, что всем и так известно. Мазурика кунали рожей в чан с помоями. Иванченко хотели бить, но он обделался — и вовремя: его не тронули. Он лежал, зарывшись лицом в покрытые слизью капустные листья, и плакал как ребенок. Фейнмана убили. Палыч допил вторую и заснул на скамейке в автобусной остановке. Фаину никто не насиловал, даже Дим Димыч. Илья съел на ужин студень с хреном, а шпроты не стал. Когда-то и я любил уйти не расплатившись.
Расплата. Рыжий попал Майклу в коленную чашечку лопатой, и Женька закричала. На крик прибежали сторож и Кулик. Сторож не мог понять, как можно зарыться лицом. Ему показал, как это делается, Лев: он рыл капустные листья носом, двигая шеей вперед-назад, затем, когда достаточно углубился, — из стороны в сторону. Екатерина (из «Грозы») порвала колготки и сняла их вместе с грязными трусами. И тогда он вынул… нож… ницы.
Безошибочно чувствую фальшь. Час подряд вдыхать запах перепрелого лука невозможно. Надо бежать. И Вадим побежал. Но как-то бочком, как побитая шавка. Алина бросилась за ним, но споткнулась о замерзшую мочу и, прихрамывая, вернулась. Здесь уже ждали. Вот что значит пожалеть в свое время рубль.
Но пришло время несколько систематизировать впечатления той ночи. Было около одиннадцати (двадцати трех), и Олейник еще не успел остыть. На его теле насчитали одиннадцать пальцев рук. Член отрезан не был. Ноги сложены отдельно, в скрученный проволокой контейнер у ворот базы. Босиком. Мандариновый сок не лез в глотку. Дуло.
Теперь — кое-что поинтересней. Как их насиловали. Марину — стоя. Машу завалили на ящики, Олю — стоя. Доставила им хлопот Тоня: Сергей держал ее за левую руку, Федор — за правую, Клавдий сдвигал колени, а Игорек, зажав ей уши своими коленями, кормил виноградом без косточек. Алина видела все и ничего не сказала следователю, отдаваясь ему в приемной на кушетке. Хирург же проделал это прямо на каталке. Итого: еще 2 тысячи (или «штуки», как сейчас говорят).
А нечего было строить глазки, когда угощают коньяком! Одним словом — до свадьбы поживет. А вот Гарик до своей свадьбы не дожил. Связался с наперсточниками. Про него говорили: хер с ушами. Да он и был им в институте и позже, в Армии (Спасения). Из них только Ритке с пятого удалось спастись.
Убили Витька. Пробили ему голову, потом — вторую, из третьей потекло. Ксения выслушала относительно спокойно, решила, что это черный юмор. Хуюмор! Я собственноручно засовывал им туда бутылки с отбитыми молотком горлышками. Бутылки не приняли. Вот тут-то бес и попутал нас: с ними, «сними», — шепчу ей.
А у меня тогда еще борода была. Жена, дом, кот, торт и сто рублей денег. Останавливаю фургон какой-то. Так, мол, и так. Михалыч в грязи лежит, в крови. В коровьей, естественно. Она даже юбку снимать не стала: задрала, трусы — грязные. Борисыча тошнит. Один Толян вел себя достойно. Как началось, дал беззубому по яйцам коленом, тот согнулся только, вопит: «сучара! сучара!» «справа!» — кричу: на него начальник их на каре: задком кара по стене его хотел размазать, но, видно, не рассчитал спьяну — одно колесо зависло, смотрим — медленно-медленно кар заваливается вбок. Едва он выскочить успел, а жаль. Кар там до сих пор на боку на путях лежит. Неисповедимы пути Твои!
Входит. Все оторопели. Этот, с бельмом, наклоняется над ним, зажигает сигаретку, берет за конец, за фильтр, и, погано сощурясь, спрашивает: «где конец?» Какой уж там конец! Хоть с начала читай, хоть с середины — разницы нет никакой абсолютно. И Александра Ильинична одно и то же заладила: «все одно и то же, грязь, кровь, блядство». А куда денешься? Иван, он самый молодой был, кричит: «автора на сцену!» Оказывается, пока мы там дискутируем, он, под присмотром майора, разворошил вторую кучу арбузных корок и наткнулся таки на полуразложившуюся голову Александра Александровича. Майор кладет ее в полиэтиленовый пакет. Народ не расходится.
Мне скажут: «говори всё». Как было. Можно было бы, конечно, воспроизвести все слово в слово, с матом, короче говоря. Но мат бы занял не менее половины, а у нас тут и так бумаги дефицит. Вам это, думаю, трудно понять. У вас, знаю, нашествия кенгуру. Стали думать, что делать. Степкин, секретарь, предложил сплести канат из соплей. Сплели. Первую, как самую легкую, запустили Ленку. Юбка джинсовая задралась, а под ней, оказывается, нет ничего. Валерий сорвал травинку, щекочет.
Домой я шел — как ворона летает. Рассказываю все, как было, руки трясутся, голос дрожит. Отец выставил мать из кухни, дверь закрыл, налил мне полстакана и говорит: «выпей и рассказывай, и со всеми подробностями». Я и давай. Смотрю, отец понемногу багровеет. Продолжаю излагать, а сам посматриваю на дверь. Точно. Мать приоткрыла щелку и слушает. Отец ничего не видит, закрыл глаза ручищами и только стонет: «волчара… волчара…» Вдруг замолчал и сидит неподвижно совершенно. Тут мать и не выдержала, дура: «Колинька! — кричит, — Колинька! успокойся, миленький мой!» Отец очнулся, допил то, что я не допил, и спокойно говорит: «вот ведь, как выходит у нас, сынок, проститутка, выходит, у нас мамка, так-то вот, сынок». И смотрит на маму. А я спрятался под раковину, где мусорное ведро, и на него смотрю через щелку.
Вижу, у него руки ищут тяжелое. Хотел мясорубку схватить, да не оторвал: хорошо привинчена оказалась. Вдруг как заорет: «посмешищем меня сделала?» — и ручкой ее, ручкой от мясорубки.