— Да-да, бог весть. Нет, я не уверена. Общение с вами тем не менее уже является мне в некотором смысле наградой.
Эвелина улыбнулась откинулась в кресле, шелковый рукав блузки упал, пикантно обнажив спираль фиолетовых опухолей, спускающуюся от запястья к локтю. Доброслава опять затошнило — на этот раз от последней волны молодежной моды, к которой ему уже, видимо, не адаптироваться никогда. Эвелина сверкнула глазом, поправила рукав, скрывший плод месяцев косметических курсов.
— А можно вопрос?
— Разумеется, Эвелина.
— В каком году было Наполеоновское нашествие?
— Странно. Я вновь чувствую себя на экзамене. Наполеоновское нашествие?
Жмет на Память. Но цепочки памяти Хоффмана (или Хартмана?) не заработают, пока не прекратится действие тетра… неважно, пока будет работать лишь ассоциативная память, а от нее мало толку.
— Наполеоновское нашествие пришло в Россию в 1812 году. Горела Москва.
— К чему вы клоните, Эвелина?
— Вы же были на курсах повышения квалификации, общались с физиками, но вы не знаете или не помните о поджоге Москвы, об уланах, Денисе Давыдове…
— Я должен оправдываться?
— Да нет же! Вы не помните об этом потому, что вам это не интересно. Потому что вы историк боговой милостью, как говорили когда-то, и вы мыслите исторически. Мне же бывает иногда интересней не конструирование фактов, а сами факты. Быть может, я… зануда.
— Вы? Полноте. Быть может, вы просто плохо информированы. Вы романтизируете физическое мышление, а ведь, по сути, современная физика, возьмите хоть ту же физическую археологию, соревнование миксеров. Вы бы посмотрели на эти лица, распираемые спесью. Ведь по сути… техногенное быдло с мозгами, распухшими от модной дряни, изобретенной таким же собратом физиком с разъеденными катализаторами клеточными мембранами! Факты! Вы шутите! Они уже сами путают, где факт пятой виртуализации, а где шестой, где след, а где след следа, а где след следа следа. А где…
— Вам плохо? Вы побледнели.
Черт. Опять передавил, кажется. Сначала не шло, а может, казалось, что не идет, о-о, что-то нехорошо. Мутит. Чертово старье, все, надо покупать новый миксер. И чтоб прямо в вену, как сейчас делают.
— Доброслав Мирославович!
— У-y. Нет, ничего страшного, сейчас пройдет.
Отхлебывает чаю.
Молчат.
Что она так на меня смотрит?
— Я плохо выгляжу?
— Что вы! Я… любуюсь. Вам так идет эта бледность!
И вдруг она кладет ладонь ему на коленку. Робко перебирает пальцами. И так же внезапно, будто спохватившись, отдергивает руку.
O-о, сладкая…
— Да, вы правы. Мы стали зависимы, мы и двух шагов не в состоянии сделать без этих миксеров… чертовых миксеров.
— А они ведь и запрещенные катализаторы себе в мозг гонят, я вам говорю. Человечество ждет скорый крах. Да и человечество ли это?
— Крах?
— Ну, в смысле скорый конец.
— А можно задать вам личный вопрос?
— Хм.
— Я понимаю, что ставлю вас в неловкое положение, но… строгость законов в нашем злосчастном субдомене компенсируется невозможностью их исполнения.
— Эвелина, я не собираюсь стучать на вас в соответствующие органы. Задавайте личный, любой.
— Вы даос?
— Нет.
— Извините. Продолжайте, пожалуйста.
Эвелина откидывается в кресле, обнажая запястье, поправляет рукав, краснеет, молча сосет соломинку миксера.
Хе-хе. Что продолжайте? Доброслав жмет на Душевность.
Глаза их встречаются. Учитель кашляет в кулак, отводит глаза, не выдержав взгляда бесстыжих, безлинзовых глаз.
Кхе-кхе. Он жмет на Душевность снова, потому что ничего не смешалось через соломинку идет воздух.
— Вы такой милый, Доброслав Мирославович…
Она вновь кладет ладонь на его колено, на этот раз решительно, и убирать ее не собирается.
— Я… я…
— Я знаю, вы сейчас нажимаете Нежность…
— Я… я не знаю, как мне сказать… я…
— …а ваш миксер сломался, потому что его давно пора бы выкинуть и купить новый, но вы не можете этого себе позволить потому что вы…
Я… я…
Жмет на Душевность, хотя и так понятно, что ничего не выйдет.
— Оставьте вы его в покое, Доброслав Мирославович, или возьмите мой, если…
В голове учителя бушует испорченная физиками химия, мышцы деревенеют, слова путаются.
— Да погодите, идите же сюда…
Учитель судорожно встает, выхватывает из кармана пульт миксера, вырывает из воротника соломину и, швырнув на пол, топчет в ярости. — Проклятая рухлядь! — кричит он, прыгая на остатках устройства, выплясывая какой-то нелепый танец на глазах слегка опешившей аспирантки. Наконец в изнеможении падает на колени, тело его обрушивается на журнальный столик, сотрясаясь рыданиями.
— Милый, милый Доброслав Мирославович.
Меж тем незаметно подкралась ночь. Ночь нежна. Она ласкает богатых и бедных, старых и молодых, если те устали. От борьбы с дневной нелегкой жизнью, или сами с собой, или просто силы вдруг кончились.
Теперь учительская его голова, отрыдавшись, покоится между укрытыми шелком коленями девушки.
Какая же знойная сучка — думает учитель, впадая в сладкую дремоту.
ДОНКИХОТ СКРИПУЧИХ УКЛЮЧИН
Еще одно субботнее утро Мурра. Мурр развалился в кресле. В левой руке тарелка с яичницей-глазуньей, в правой вилка и граненый стакан с пивом. Он зевает, отхлебывает пивка, ставит стакан на пол и пытается отломить вилкой кусок яичницы. Она не дается. Мурр засовывает кусок целиком, жир лоснится на его небритых щеках. Прожевав, Мурр приказывает: Новости! В углу слышно движение, пупс выходит шатающейся походкой из-за платяного шкафа на середину комнаты и открывает пухлый гуттаперчевый рот, прокашливается. «Доброе утречко, Мурр, мурреночек ты наш. Позволь…» — Дальше, — прерывает пупса Мурр. «…затянулось до поздней ночи. Парламентарии-хренарии…». — Опускаем политику! «…ожидается похолодание, не отморозь, драгоценный ты наш, себе…» — Спорт. «O-о, это моя любимая тема. Новый вид спорта придумали жители СубАвстралии: в водах Тасманийского пролива…» — Уходи! — Мурр зевает. — Извини, я не в форме что-то сегодня.
Пупс поворачивается в одну сторону, потом в другую, прокашливается. — Нет-нет, уходи.
Пупс благодарит за внимание, раскланивается, издавая во время наклонов непристойные звуки задним динамиком, скрывается за шкафом. — Нострадамус! — выкликает Мурр. За шкафом вновь начинается движение, на этот раз оно сопровождается шумом, похожим на возню, потом стуком тела об пол. Мурр заинтригован, однако не настолько, чтобы оторвать тяжелую задницу от старомодного статического кресла. Из-за шкафа появляется голова Нострадамуса без головного убора, затем и сама кукла на четвереньках. Ее опережает Агент, лоб которого светится красным — сверхважное сообщение. — Что еще?
«Год 2222 обещает быть…» — Нет, не ты! Абрамчик, что там стряслось?
«Буквально в эту минуту освободился квартириум в частном шельфе Скрипучих Уключин.
Престижность района оценивается как Весьма-и-весьма. В случае если вы желаете…» — Каком случае, Абрамчик? — Мурр кряхтя выбирается из кресла. — Немедленно оформляй заявку! Во сколько это мне обойдется? А ты чего рот разинул? Да не ты. Дамус, ушел!
Нострадамус разворачивается на четвереньках и отбывает за шкаф, волоча полы сюртука. «Квартириум принадлежит к категории Субвесьма и обойдется вам 0,15 года».
— Хорошо, оформляй, да поживей.
Мурр плюхается в кресло, но ему не сидится. Он начинает готовиться к переезду, фиксирует полки и стойки, заливает липкой пеной кухонную утварь.
К вечеру формальности улажены, годы проплачены и квартира Бесценный Ларчик, качнувшись и поскрипев, покидает свой нынешний квартириум и трогается в неблизкий путь. Торопиться, впрочем, теперь некуда, место теперь никто не займет.
Уже под утро Мурр приближается к шельфу Скрипучих Уключин. Он стоит у окна-стены, вглядываясь в размытые огонечки широких проспектов, в сигнальные прожекторы рифа, в которых мечутся колонии мальков. Пол мерно покачивается. На экране сервисного блока Муррова звездочка почти вплотную приблизилась к кружочку квартириума.
Проходит еще добрых часа три. Звездочка запрыгивает в кружочек, но проходит еще часа два, пока стуки, покачивания и поскрипывания утихаают, шипение гидросистем смолкает. В полдень из-за шкафа выходит Юнга и докладывает об успешном окончании разгерметизации. Мурр не слышит. Обессиленный, он уснул в кресле.
* * *
Новая жизнь Мурра. Вечерами Мурр, приодевшись, выбирается в свет. Променад широк и уходит в бесконечность, во всяком случае, он ведет к рифу с его увеселительными заведениями, лифтами и портами. Эспланады. Проспекты. Чистильщики обуви под пальмами. Запахи водорослей, солярки и выброшенной на берег рыбы из замаскированных под старинные урны для мусора ретрофорсунок. Население Уключин прогуливается неспешно, демонстрируя напускную, а может, и подлинную праздность. Здесь улыбаются, встречая знакомых и незнакомых, ведут неспешные беседы о литературе и театре былых или небылых времен — в общем, делают все то, что и положено делать «новым молодым», составляющим, похоже, большинство населения квартала, тех, что заполнили своими телами, говором и запахами бесконечные проспекты, анфилады и эспланады Скрипучих Уключин.
Через несколько месяцев мы видим нашего персонажа преображенным: он опрятен, похудел, раскланивается с соседями, он подходит к группке «новых», ведущих бесконечные беседы о Фолкнере и Твардовском, бросает пару фраз и, растянув толстые губы в улыбке, отходит в сторонку, закуривая «сигарету». У него даже появилась кличка: ДонКихот. «А вот и наш ДонКихот», — приветствуют его барышни в декольте, с шеями, иссеченными грубыми шрамами пластических операций, подкрашенными кармином. «Бонсуар, — отвечает ДонКихот в тон, — вы сегодня свежи как никогда». «Никогда не говорите никогда. Мы только из парилки. Присоединяйтесь как-нибудь». «Ни будь», — улыбается он. «Как сам?» — поворачивается он к юноше лет двухсот, отхлебывающему светящееся «пиво» из горла «бутылочки», стоящей целое состояние. «Вашими молитвами. Не присоединитесь ли вечерком к нашему обществу? Будут нарды, чипаевцы. Вы играете в чипаевцы?» «Я пас», — мило улыбаясь. И группка наблюдает неспешно удаляющуюся спину Мурра, жителя Скрипучих Уключин.