Возможность поговорить о любимой работе как целебный бальзам смягчила его недавнюю раздраженность.
— Но как можете вы удивляться тому, что сами же и пишете?
— Слова могут быть и моими, однако, вложенные в уста Риммлера, они приобретают совершенно новый характер. Лично я никак не могу похвастаться сколь-нибудь большим писательским талантом, однако Риммлер — несомненный гений. Я с нетерпением жду возможности увидеть эту книгу в завершенном виде. Никто из нас не имеет ни малейшего представления, какой поворот может она принять.
Было видно, что куратор готов говорить о своем Риммлере часами, однако Шенк пришел сюда совсем не ради этого.
— Я хотел спросить вас о писателе Спонтини. Были уже написаны какие-либо из его книг или нет?
— Не помню я что-то такой фамилии. Скорее всего, это по части Итальянской конторы, а у них последнее время сплошные неприятности — сильно отстают от графика. Вот, к слову, Карло Монтена должен выпустить пятнадцатитомную энциклопедию, а его комитет добрался еще только до Батавии. А уж что касается художественной литературы, там и вовсе завал…
— А что, разве в Ррайннштадте много итальянских писателей?
— Ни одного, насколько я знаю, но бездна написанных ими книг. Люди со стороны не могут и представить себе всю огромность этой задачи: проектирование здания — это чистейшая ерунда в сравнении с необходимостью написать все книги, которые будут стоять в этом здании на одной-единственной полочке.
— Так как же мне узнать про Спонтини?
— Вы обращались к Каталогу авторов?
— А где его найти?
— Так вы что, даже не побеспокоились заглянуть в Каталог Каталогов? Там все и будет указано.
— Насколько я понимаю, чтобы найти Каталог Каталогов, мне нужно будет обратиться к какому-то еще каталогу?
— Попробуйте Каталог Каталогов Не Упоминающих Самих Себя. Знаете, мне бы очень хотелось, чтобы люди старались хоть что-то сделать самостоятельно, а не сразу бежали сюда за помощью. Ведь я же все-таки занятой человек, мне книгу писать надо.
Но затем куратор несколько подобрел — радуясь, надо думать, случаю показать свою незаменимость.
— Ладно, поищем этого парня, — сказал он и после недолгих поисков извлек из стоящего на столе ящика небольшую карточку. — Ну вот, Спонтини. Одна незавершенная работа. Умер сумасшедшим. Теперь вы, вероятно, захотите, чтобы я нашел вам эту книгу, и прямо сейчас?
— А у вас есть более подробные сведения о его жизни?
— Нет, это уж вы у этих спрашивайте, наверху. Так давайте я принесу вам его книгу.
После краткой отлучки куратор протянул Шенку тощую книжечку с надписью на обложке «Афоризмы Винченцо Спонтини» и опять склонился над незаконченной рукописью Риммлера.
Шенк вернулся на свое рабочее место и положил книгу в ящик стола. Возможно, именно ее читал Пфитц, лежа на полу. Жестко ему было, никак не засыпалось, вот и решил почитать. А Бальтус ошибся, перепутал читателя с писателем. Хотя вполне возможно, что имя Пфитца написано на плане не покойным Бальтусом, а кем-то другим.
Столько неясностей, а ведь, по сути, этот загадочный Пфитц становится уже излишним. Через несколько часов он, Шенк, встретится с жизнеописательницей — и какая же дальше будет нужда в каком-то слуге какого-то графа? Они обсудят прочитанную рукопись, будут серьезно взвешивать все возможности, выдвигать догадки и гипотезы, он положит руку ей на талию (в подходящий для того момент). И тогда граф и Пфитц исчезнут, Спонтини улетучится, останется только вспышка наслаждения, экстатическое соприкосновение с ее нежной кожей.
Время ползло мимо Шенка с черепашьей медлительностью, усталость делала малоприятную процедуру ожидания вдвойне мучительной, но в конце концов рабочий день подошел к концу. Перед тем как встать из-за стола, Шенк переложил книгу Спонтини в свою сумку с намерением почитать ее на досуге, хотя предстоящий вечер сулил ему удовольствия не в пример интереснее.
Чтобы уж точно не разминуться с жизнеописательницей, он вышел из здания в первый же возможный момент, когда все остальные только еще начинали собираться.
Он прождал ее более часа. Он пересчитал все прутья и завитушки решетчатых ворот, все булыжники прилегающего участка улицы. Он сравнил мох на затененной части стены со мхом на более открытой ее части. Он припомнил куплеты десятка популярных песен и присочинил к ним несколько новых. Когда его коллеги тоже потянулись на выход, он принял вид гордый и независимый, в надежде, что они поймут, что он тут не просто так стоит, а кого-то ждет. Он ловил взглядом выходящих из здания женщин и пытался угадать в их лицах понимание ситуации, а может, и некий намек на зависть. По мере того как поток выходящих иссякал, он чувствовал себя все более неловко, теперь уже при виде кого-нибудь знакомого он хмуро отворачивался. Сперва задержка жизнеописательницы отзывалась в нем не более чем легким раздражением, но мало-помалу это раздражение переросло в нечто куда более мучительное. Шенк пересек грань — трудноопределимую, но тем не менее вполне реальную — между начальным периодом, когда он ожидал ее с секунды на секунду, и последующим, когда его мучил вопрос, да сколько же можно ждать, не пора ли бросить это пустое занятие и идти домой. Он ставил себе предельные сроки, отмеряя их по бою церковных часов. Если она не появится до ближайшей четверти часа, он повернется и уйдет. Она не появилась. Он не ушел.
А потом его пожалела бродячая собака. Большая, лохматая, черная с белым, она смотрела на него со скорбным сочувствием, уж ей ли было не знать, как это плохо, когда тобой пренебрегают, не обращают на тебя внимания. Собака понюхала его руку и пошла дальше.
Шенк вернулся в контору, чтобы посмотреть, не там ли она. Дверь Биографического отдела была на замке. Он пошел искать уборщика — а вдруг ее случайно там заперли? Уборщик выгнал его, только что не метлой.
Тогда он поплелся домой. Было уже темно, и он шел, ничего вокруг не замечая. В частности, он не заметил некоего человека, который по каким-то одному ему известным соображениям шел в том же направлении, но чуть позади. Когда Шенк свернул в темный безлюдный переулок, длинную узкую щель, стиснутую высокими глухими стенами, человек свернул туда же, следом за ним. Трудно сказать, слышал ли Шенк шаги у себя за спиной, но если даже и слышал, то не обратил на них внимания. А затем чья-то рука обхватила его за шею, закинула голову назад.
Шенк задыхался и был почти уже уверен, что ему не выйти из этого глухого переулка живым. Одна рука нападавшего сжимала ему горло, другая крепко обхватила его поперек туловища, лишая всякой возможности сопротивляться. Когда Шенк немного обмяк, злоумышленник (несчастный картограф так и не видел его лица) начал вырывать у него сумку.
Вдали показался какой-то человек, он шел по поперечной улице и едва скользнул взглядом по разворачивавшейся в переулке сцене, однако и эта малость оказалась спасительной — злоумышленник испугался и убежал, бросив свою полузадушенную жертву. К тому времени, когда Шенк справился с приступом судорожного кашля и кое-как добрался до выхода из переулка, столь вовремя появившийся прохожий уже исчез.
И тут смертельный страх последних минут, наложившийся на последствия проведенной без сна ночи, взял наконец свое; Шенка захлестнула волна тяжелой, оглушительной тьмы, и он свалился без чувств.
А потом вдруг оказалось, что он лежит, во всей своей уличной одежде, на кровати, очень широкой и мягкой. И что кто-то — Флусси! — лижет его руку.
— Перестань, маленькая. Смотри, ты же его разбудила.
На краешке той же кровати сидела фрау Луппен. Все вокруг было незнакомое, по преимуществу — розовое. Скорее всего, он находился в ее, хозяйской, спальне.
— Постарайтесь не делать резких движений, а лучше — совсем не двигайтесь. Падая, вы сильно ушибли голову.
— А как я сюда попал?
— Скажите спасибо двум заботливым трубочистам, они узнали вас и отнесли домой. А заодно перепачкали сажей весь коврик. Но как это вас угораздило упасть на ровном месте? Голодный обморок? Или это была драка? Дуэль из-за какой-нибудь молодой особы?
Фрау Луппен жила в мире, сконструированном по меркам романтической литературы, до которой она была большой охотницей.
— Я не помню, что со мной случилось.
Строго говоря, это не было правдой, однако Шенк странным образом стыдился своего недавнего злоключения (всплывавшего понемногу в его памяти), словно оно выявило в нем некую постыдную слабость.
— Я решила, что пусть уж лучше эти люди положат вас сюда, чем таскать нездорового человека наверх по узкой лестнице. Вы бы только видели, какие у них грязные башмаки! Но теперь, когда вы пришли в себя, вам просто необходимо поесть супа.
Шенк заверил фрау Луппен, что есть ему совершенно не хочется и вообще он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы подняться в свою комнату, однако при первом же движении голова его заболела с удвоенной силой, так что ото всех восхождений пришлось отказаться. Узнав от фрау Луппен, что она уже послала за доктором, он почувствовал себя еще хуже.
К приходу доктора Шенк успел с превеликими муками раздеться и снова лечь в постель. Доктор угостился абрикосовой водкой, повосхищался обильной красотой фрау Луппен и сказал ей, что пациенту нужно полежать день в постели и все будет прекрасно, а если возникнут какие-нибудь проблемы, вызывайте меня. Затем он оценил свои услуги в десять крон, распрощался и ушел. Шенк сказал фрау Луппен, что расплатится с нею чуть позже.
— Вы главное отдыхайте.
— А где вы сами будете сегодня спать?
Фрау Луппен игриво хихикнула. Ее кровать находилась в соседней комнате. Если Шенку будет что-нибудь нужно, пусть зовет, не стесняется.
Он уснул мертвецким сном, несмотря на похрапывание за стеной. Утром фрау Луппен принесла ему подрумяненные ломтики хлеба и мед и строго пронаблюдала, чтобы он съел все до последней крошки. Шенк был тронут хозяйкиной добротой, хотя, с другой стороны, вся эта суета его раздражала. Ему просто хотелось побыть одному.