Всем стало страшно: было известно, что у Кшиштофа отец – высокопоставленный госчиновник, и это обещало большие неприятности. Ситуация для школы представлялась из ряда вон выходящей. Мало того что драка, а тут еще и иностранец, и с таким серьезным папой. По стеночке, по стеночке зрители утекали с места происшествия. Кшиштоф поднялся на ноги, важно одернул пиджачишко. Под глазом его наливался синяк, уже напоминавший пятно, какое бывает у собак – бассетов и далматинцев.
На некоторое время Кшиштоф притих. Только свирепо сверкал подбитым глазом, обрамленным синевой. Были долгие разбирательства. Педагогический коллектив расценил поведение Олега как неприемлемое. Учительница литературы поставила вопрос о его отчислении. Он ее давно раздражал своими неуместными вопросами на уроках: то про «Мастера и Маргариту», которая тогда только вышла отдельным изданием, то про запрет стихов Есенина в двадцатые годы. Драка только укрепила ее в убеждении, что Олег так и будет оставаться для всех неудобным и слишком независимым. Этого она никак допустить не могла.
Но вмешались Якубовы-родители, и им удалось повлиять на ситуацию. Конечно, это была прежде всего заслуга матери: она использовала свой абсолютный авторитет, свою роль представителя власти, от слова которого зависели самые разные дела в школе. Хотя сына она тоже наказала – лишила летней поездки на море. Многие тогда расценили вмешательство родителей как акт справедливой защиты всеобщего любимца. Защитник справедливости был справедливо защищен.
Правая рука у Олега после драки болела. Он не мог играть в полную силу. И если с гаммами и мелодиями он еще справлялся, то арпеджио давались уже не так просто, а аккорды и вовсе смазывались, становились невнятными, куцыми.
Наверное, тогда ему показалось, что если научиться наносить удары противнику не только руками, но прежде всего ногами, то как раз кунг-фу – то, что нужно. Этот вид спорта в то время еще не был популярен, как хоккей или футбол, но отдельные секции появлялись. Поэтому, когда за Олегом по вечерам заезжала «Волга» и забирала на очередную тренировку в диковинной для многих секции, никто даже не удивлялся.
Олег занимался там около года. У него изменилась походка, появилась особая пластика – пластика перетекания из одной боевой стойки в другую. Много позже Андрею стало понятно, почему Олег бросил занятия – ему не давалась философская сторона этого дела: очистка разума, самоконтроль, аскеза, незаметность. Последнее было неосуществимым. Быть незаметным он не мог по своей природе, а природа в нем проявляла себя громко.
В последние годы я пытался определить, с каких пор мы почувствовали необходимость друг в друге. Безусловно, мне он был нужнее, чем я ему. Может, это началось с того отчетного концерта в шестом классе, когда он заглянул в зал, где я разыгрывался перед выступлением, и на правах старшего товарища показал, как его преподаватель учил в прошлом году исполнять этот же этюд Листа? Энергия и свобода, с которой он обрушился на клавиши, меня поразили. Должен признать, мне этой свободы и силы не хватало. А может, я вообще никогда так не смогу? Мой учитель и я сам как будто вкладывали другой смысл в эту музыку. Уж точно она была не про юношескую страсть и порывы, которые показал Олег.
И еще кое-что меня тогда поразило. До сих пор я видел Олега издалека, а теперь, вблизи, оказалось, что внешне он напоминает Иванушку из детской киносказки: простоватый нос картошкой, прилипшая ко лбу пышная кудря. Но это его не портило и лишь составляло гармонию правильного и неправильного, к которой только и тянутся люди.
Андрей в тот раз разволновался не на шутку. Мастер-класс друга непосредственно перед выступлением мог сбить его с толку. Все знают: нельзя давать мозгу вмешиваться в память пальцев. То, что давно продумано, отработано, отрепетировано тысячу раз, было уже не в голове, а в руках. И важно это донести до сцены, удержать до последнего аккорда, до того момента, когда, ощущая такую сладкую опустошенность и усталость, можно откинуться от инструмента и сказать самому себе: «Сделано!»
Мысли о том, что этот этюд можно играть по-другому, застряли у меня глубоко внутри. Я спрятал их от себя самого подальше и постарался сосредоточиться на выходе на сцену. Слава богу, я справился и был даже почти всем доволен, если не считать пары-тройки мест, не совсем получившихся из-за особенностей звучания школьного рояля на сцене. С того дня я стал замечать за собой ранее не свойственное: я безошибочно определял присутствие Олега где-то рядом, мог сразу понять, в школе он сегодня или нет, заболел или просто прогуливает. Как будто внутри появился особенно чувствительный радар, сканировавший пространство вокруг и ловивший невидимые волны от нужного объекта. Только позже мне стало известно, что Олег чувствовал мое присутствие почти так же – то есть излучающий волны объект имел свой собственный улавливатель.
Солнце сдвинулось где-то на невидимом за зелеными зарослями навеса небосклоне и свет над океаном изменился, окрасившись в предзакатные розовато-золотые тона. Когда углубляешься в прошлое, легко потерять счет времени. Послеобеденные звуки вокруг несколько стихли, зато размеренный шум волн перешел от медитативного убаюкивающего режима к активному побуждающему, как будто напоминая Андрею, что надо возвращаться в отель.
После разговора с Андреем Олег сбежал по лестнице со второго этажа и оказался в фойе, украшенном в колониальном стиле – бронзовые фигуры слонов перемежались диковинными композициями из тропических цветов и ширмами из сандалового дерева. За стойкой регистрации улыбался и кланялся служащий в синей униформе и белых перчатках. Олег кивнул в ответ и быстрым шагом прошел не к выходу и променаду, а направился через внутренние двери отеля в сторону сада и пляжа. Здесь почти никого не было. Постояльцы разбрелись по номерам или отправились на пешие и морские прогулки. Вокруг стояла благолепная буржуазная тишина, свойственная всем богатым отелям: только пение птиц, шум волн, сухой шорох и легкое посвистывание ветра в жестких пальмовых листьях. Олег прошел к дальней группе садовых кресел на деревянном настиле и стал рассматривать темнеющий градиентом горизонт. В этом месте океан казался особенно бескрайним, поскольку отель стоял на оконечности мыса. Здесь все предназначалось для созерцания, релакса, отдохновения. Но Олег со своими мыслями явно не вписывался в эту безмятежность.
Он никак не мог привыкнуть к тому, что, когда большую часть этого региона заливали муссонные дожди, на острове, где обнаружился Обухов, любители экзотики, как ни в чем не бывало, наслаждались непрекращающимся летом. Это противоречило всякой логике. И сколько бы ему ни объясняли, что так бывает главным образом на севере страны, к тому же год на год не приходится, – Олег никак не мог поверить своим глазам. На дворе стоял декабрь, а небо было пронзительно синего цвета, и гладкая, тишайшая поверхность моря переливалась слепящим солнечным золотом. И только где-то у горизонта, проглядывающего между замершими пальмами и округлыми кронами неведомых кустарников, виднелась мутная полоса. Местами возможны осадки. Их предупреждали.
Надо просто прийти в себя, собраться, не дать обстоятельствам взять над тобой верх. У меня же всегда получалось. Даже когда казалось, что уже край. Как тогда в Цюрихе… Как я хотел напиться и обо всем забыть. Весь этот ужас провала… По телефону кто-то беспрерывно звонил, в дверь стучали, а я долго сидел в полной темноте и тупо смотрел в окно за прозрачной шторой. Помню, как шел мокрый мягкий снег и свет от уличных фонарей становился все более желтым. Как будто совиньон блан превращался в шардоне. Да, именно так, когда хочется просто нажраться, до беспамятства, до чертиков, до всего что угодно, лишь бы исчезло то, что есть вокруг.
Олег посмотрел на часы. Начало первого. Слишком краткой получилась встреча с Андреем. Может, надо было еще поуламывать? Но Олег знал с самого начала: затея эта ни к чему не приведет. Зачем тогда время терять? Упрямый, независимый, делающий всегда все по-своему, Андрей был таким еще со школы. Даже когда казался зажатым, скованным юношей.
Поэтому сейчас он встретится с Иваном. Потом позвонит Линцу, своему продюсеру. Объяснит, что все прошло именно так, как он, Олег, и предполагал. И что надо приступать к другому плану. Этот не годится.
С Иваном, его бывшим студентом, а теперь помощником по всем вопросам, они условились увидеться в кафе в час дня. Оставалось еще минут сорок, а идти здесь всего ничего. Толкаться, как делают все, на небольшом пятачке, не хотелось. Он успеет еще в свой отель – расскажет Марго, как все прошло.
Олег поднялся из ротангового кресла, еще раз глянул туда, где над морем сгущалась буря, и направился к выходу. Консьержи в дверях, улыбаясь и кланяясь на манер китайских болванчиков, пожелали хорошего дня.
Чем дальше уходил Олег от «Тадж-Махала», тем оживленнее становился променад. Прибавлялись кафешки, магазинчики, рестораны. Между ними из райских кущ проглядывали отельчики попроще – видимо, те самые, которыми побрезговала Марго, но именно такой с удовольствием выбрал для себя Иван. Правда, его пристанище расположилось в более выгодном месте.
После полудня все больше туристов фланировало по променаду. Они присаживались в кафе, как вот эта пожилая пара – он в шортах и гавайской рубашке завсегдатая подобных курортов, она – в белой майке с принтом и тоже шортах, оба в темных очках и шляпах. Светлая одежда подчеркивала их постоянный, не уходивший с морщинистых тел загар. Привычными жестами они сняли шляпы, а официант уже спешил к их столику с двумя коктейлями в руках – с голубым кюрасао в высоченном стакане с неизменным зонтиком и пина-коладой в кокосовом орехе с толстой ярко-желтой трубочкой.
Обычная курортная обстановка. Скучные, банальные до неприличия отдыхающие, чья безмятежность и расслабленность вдруг вызвала у Олега такой приступ человеческой зависти, что захотелось разом все бросить и затаиться, скрыться от любопытных глаз, как скрылся Андрей, пожить хотя бы чуть-чуть для себя, только вдвоем, с Маргаритой. Но сейчас позволить себе подобное он не мог. Даже мыслей о таком он не допускал. И вообще, надо возвращаться к реальности.