Расплатившись на кассе и уложив покупки в свою привычную из темно-синей ткани сумку – пластиковые пакеты Елена Васильевна не признавала, – она вышла на улицу. Позднее зимнее солнце грело почти по-весеннему. Она не стала переходить на другую сторону переулка, где была тень и хуже расчищен тротуар. Перебежав на перекрестке проезжую часть, она оказалась на узкой, посыпанной песком дорожке, вернее на том, что от нее осталось из-за припаркованных почти вплотную к фасадам автомобилей.
Конечно же, с тех пор как они здесь поселились, машин и людей прибавилось, облик района изменился. Но на Гоголевском, у метро, было еще суетнее. Здесь, на Сивцевом Вражке, несмотря ни на что, оставалось еще ощущение тихого центра.
Переехали они сюда перед самой перестройкой – Андрею, как лауреату международного конкурса, государство предоставило квартиру. Муж Володя был еще жив, хотя сердце уже пошаливало. Сказывались бесконечные переезды, казенные квартиры, многолетняя работа на Севере. Когда они узнали, что могут выбрать из трех адресов – у метро «Университет», на Ленинском или на «Кропоткинской», семейным советом было решено остановиться на последнем варианте, хотя квартира здесь была поменьше и без балкона. Но после всех заснеженных просторов и холодных северных ветров так хотелось чего-то уютного и даже более тесного, что долго и думать не пришлось.
Всякий раз, когда она шла этими улочками к дому, она радовалась милому и обжитому московскому центру, где все дома наособицу, у каждого свой фасад. Дома были разные – и по возрасту, и по архитектурному стилю, но каждый всем своим видом показывал, что он здешний, местный и очень здесь нужен. Более чем столетний особняк старался произвести впечатление бодренького старичка, который хоть и ушел в землю почти до подоконников первого этажа, но еще – о-го-го! – даст фору молодым. Жилой конструктивистский дом, состоящий из гнутых поверхностей и странных углов, пытался заявить всем, что он тоже тут не чужой. Но истинными хозяевами этой улицы по праву считались бывшие доходные дома. Они перекликались друг с другом оттенками блеклой фасадной краски – от кремовой и желтоватой до салатовой и серой. Некоторые похвалялись вазонами и даже львами на фасаде, другие предъявляли, как свидетельство благородного происхождения, барельефы с нимфами. Окна тоже все были разные и напоминали картины, развешанные в музее. Одни – в строгих лаконичных рамах, другие – пышно декорированные лепниной и фронтонами.
Все эти дома, стоявшие тесно друг к другу, создавали у Елены Васильевны ощущение приватности, семейственности, старого, немного ветхого уюта. Она проходила вдоль этих фасадов, заглядывала во дворы, становившиеся с каждым годом все более родными, замечала в окне кошку, равнодушно смотревшую на нее, и взглядом ей отвечала: теперь я тоже здешняя. Даже горбатый тротуар с дырами в асфальте, по которому сейчас было особенно неудобно идти, не мог испортить впечатления. Все, что ее сейчас окружало, было обточено многими чужими жизнями, как морской камень волной, и ей не пришлось в свое время и привыкать – будто сунула уставшие ноги в домашние тапочки. Казалось, что она жила здесь всегда.
Они с Володей были горды сыном, теперь уже пианистом с мировым именем, были счастливы оказаться все вместе под одной крышей. Одному богу известно, как она тосковала по Андрюше, когда он жил в интернате при Центральной музыкальной школе, а потом в консерваторском общежитии. Они с мужем тогда оставались еще в Коломне – Володя директорствовал и преподавал, как и раньше бывало, в местном училище, она по-прежнему работала в музыкальной школе. Виделись с Андрюшей нечасто. Даже из Подмосковья в Москву не наездишься. Когда в школе учился, навещали его раз в месяц, да и то – по очереди. У музыкантов-преподавателей всегда так – выходных почти не бывает. То отчетные концерты, то совместные репетиции, то выездные мероприятия, выступления. Но никто не роптал – надо так надо.
Андрюша тоже, когда повзрослел, стал вроде чаще домой наведываться, но потом закрутилось-завертелось. Помимо учебы – конкурсы, репетиции, концерты, встречи. Но главное – все не зря. Теперь Андрюшу знает весь мир как пианиста и дирижера. Вот только последнее обстоятельство Елену Васильевну немного беспокоило. Работа с оркестром его изматывала, отнимала силы, а ей так хотелось, чтобы он больше выступал как солист. С другой стороны, она понимала, что быть дирижером и почетно, и престижно, и самому Андрюше интересно.
Но оркестр – это люди, а для Андрюши сходиться с людьми – не самая сильная сторона. Даже дома он бывал обычно замкнут и отстранен, погружен в свои мысли. Гостиная, где стоял рояль, давно уже превратилась в его рабочий кабинет, двери которого были, как правило, прикрыты. Книжные полки, его любимое кресло под старым торшером – вот и вся обстановка. Елена Васильевна старалась лишний раз сына не тревожить – ни когда из-за дверей раздавались звуки «Бехштейна», ни тем более когда музыка затихала.
Большую часть времени Елена Васильевна проводила в своей небольшой спальне или на кухне. В квартире была еще одна отдельная комната, которая считалась кабинетом отца, Владимира Ивановича, где стоял его письменный стол, застекленный шкаф с нотами и книжками и раскладная кушетка. После смерти мужа Елене Васильевне казалось, что пустота поселилась в этой части квартиры навсегда. Спальня Андрея располагалась за гостиной в малюсенькой смежной комнатке, и на родительской половине он почти не бывал. В кабинете мужа и в их прежде общей, а теперь только ее спальне все вещи как будто кричали, что времена семейного счастья прошли, впереди только немощь и болезни. Конечно же, если не считать успехов сына. Но это его, а не ее жизнь, и она это понимала.
Как-то перед новым годом позвонила коллега по школе в Коломне и попросила помочь. Дочь Машенька подросла, весной заканчивает то самое училище, где работал Володя, и очень хочет поступать в Гнесинку. Но в Москве у них близких родственников нет, есть неблизкие, но отношения с ними не сложились. Поэтому Жанна Аркадьевна, как звали коллегу, отважилась обратиться к Елене Васильевне.
Надо сказать, что Елена Васильевна была всегда рада звонкам своих бывших коллег или учеников. Они не просто делились с ней своими новостями, но главное – напоминали ей о молодости, о ее любимом деле, несмотря на то что прежняя жизнь не была легкой и безмятежной. После переезда в Москву она больше не работала. Хотелось посвятить как можно больше времени семье. Особенно Андрюше, как ей казалось, нужна была поддержка, да и заработок ее уже не играл, как раньше, роли – сын обеспечивал всем, чем нужно, и даже больше.
Идея, что Машенька поселится на время поступления у нее, порадовала Елену Васильевну. Живая душа в доме, а если верить Жанне Аркадьевне, еще и расторопная, хозяйственная, может быть и помощницей. Андрюша не придал особого значения тому, что у них поживет какая-то девочка или девушка, его это не касалось, летом у него начиналась активная фестивальная жизнь, разъезды. Он совмещал европейские сольники, выступления с оркестрами, участие в жюри конкурсов. Дел наваливалось много, и ему было совсем не до Машеньки.
Елена Васильевна не заметила, как подошла к дому, но погода была так хороша, что не хотелось уходить от этого солнца и по-весеннему прогретых тротуаров. И все же она нажала на истертые кнопки подъездного кода.
Елена Васильевна повернула ключ в замке, и музыка за дверью тут же затихла. Она беззвучно закрыла за собой входную дверь, осторожно положила ключи на полку у зеркала, чтобы они не брякнули. В прихожей появился Андрей, как всегда задумчивый и немного растрепанный. Он взял сумку из рук матери, чтобы отнести на кухню:
– Чуть не забыл. Тебе звонили. Кажется, Жанна Эдуардовна. Или Леонардовна…
– Может быть, Аркадьевна?
– Может. Я не исключаю, – и он мило улыбнулся, зная, что она никогда не обижается на такие мелочи.
– Это насчет Машеньки. Она будет поступать в Гнесинку и немного поживет у нас. Хорошая девочка, из хорошей семьи.
– Мам, ну зачем тебе какая-то Машенька? Нам так хорошо с тобой. Кстати, чай будем пить? Мне через час на репетицию.
– Ты уедешь почти на три месяца! А я одна? Почти все лето?
– Давай тебе купим путевку в санаторий? – он опять широко улыбнулся. – Будешь принимать жемчужные ванны и ни о чем не беспокоиться.
– Не люблю я эти ванны и массажи. И к санаториям не привыкла. Я дом свой люблю. И тебя вот люблю. И хочу, чтобы ты был счастлив…
Елена Васильевна продолжать не стала, испугалась. Вдруг истолкует так, что эта Машенька – еще одна девушка, с которой она постарается его непременно свести поближе.
Она налила в электрический чайник воды и нажала на кнопку. Почти сразу он зашумел. Звуки закипающего чайника вместе с низкими лучами солнца за окном, отражавшимися в стеклах соседнего дома, наполнили кухню весенним теплом.
Еще одна весна. Еще один год. Елена Васильевна почему-то мерила жизнь именно веснами. Может быть, потому, что ее дорогой и единственный сын родился седьмого марта, как подарок ей к Международному женскому дню? Но почему же все так получается? Такой талантливый и такой успешный, а личная жизнь не складывается. Она понимала, что не должна рассуждать, как те матери, чьи сыновья и к сорока годам не могут создать семью. Нельзя к Андрюше подходить с обычными мерками. Он и в детстве был особенным мальчиком, и сейчас его жизнь никак не назовешь ординарной. И, честно говоря, она не представляла, как бы он смог совместить свою бесконечную занятость с заботами семейного человека. Он же всегда либо за роялем, либо с партитурами.
С другой стороны, она отчаянно боялась, что сын так и останется старым холостяком. Одиночество в старости, когда ни детей, ни друзей, – может ли быть что-то страшнее? Чем ее сын хуже других? Он же приводил домой девушек и даже знакомил. Взять хотя бы Лику. Он приходил с ней последний раз, наверное, полгода назад. Лика скрипачка, они тогда готовили программу для новогодних концертов, должны были играть в дуэте. У Елены Васильевны душа просто пела: хорошенькая, хрупкая, нежная, воспитанная, умненькая Лика и рядом Андрюша, несколько смущенный. Они так весело болтали. Но потом что-то случилось, Лика больше не появлялась, Андрюша замкнулся, а Елена Васильевна его ни о чем больше не спрашивала.