не каждому.
Вот так мой папа и прожил свою жизнь. Он был ученым. В сфере его интересов находились такие науки, как математика и химия. Не могу признаться в любви к математике, а вот любовь к химии – забегая вперед скажу – мне по наследству передалась.
По всему нашему дому были разбросаны многочисленные мятые бумажки, исписанные формулами. У папы был очень мелкий, чисто шизофренический почерк, совершенно неразборчивый, исключающий всякую возможность для кого бы то ни было воспользоваться записанным на бумажке знанием – причем, уже на следующее утро тайным это знание нередко оставалось и для самого писаря. Но папа не отчаивался, и каждый вечер, если только в голове его не пели цыгане настолько оглушительно, что работать было невозможно, он покрывал формулами новые бумажки.
Всю жизнь папа искал способ создать новый, свой, охуенно твердый, новый металл. Он мне рассказывал, что если он когда-нибудь создаст этот металл, и из него сделать тонкую полоску, то эта тонкая полоска всех переживет. Переживет сам мир. Древний, библейски древний мир. Потому что эту полоску нового металла варианта нет - ни погнуть, ни расплавить, ни подвергнуть ржавлению. Папа утверждал, что когда он создаст этот металл, то, во-первых, именно из него будут сделаны звездолеты. Как нетрудно понять из этого утверждения, мой папа сам был мощный звездолет. Во-вторых, папа с присущей настоящему ученому и звездолету скромностью ожидал – хоть, конечно, и не собирался об этом просить Академию наук, – что когда металл этот будет им создан, он будет назван в папину честь. Фамилия у моего папы была – Иванов. Папа всегда говорил, что это очень хорошая фамилия, потому что она настолько всеобщая, что это все равно, что иметь фамилию – Космос. Так что, говорил папа, его вполне устроит, если новый космический металл получит пафосное и одновременно скромное имя – Ивановий. В периодической системе Менделеева новый металл должен был потеснить локтями самых тяжелых соседей и расположиться где-то между Курчатовием и Нильсборием. Такая компания тоже вполне моего папу - и созданный им Ивановий - устраивала.
Но потом случилось ужасное. Или прекрасное. Что, впрочем, в судьбе героя часто значит одно и то же.
Точнее, не потом, а ранее, много ранее. В юности папы. Все корни всегда там. В юности. В беспечной юности героя. Смертного человека, выбравшего путь полного просера, путь, о котором самураи древней Японии печально говорили, вонзая себе мечи в печень: да, этот путь – круче, чем наш, и нам, самураям, еще срать и срать до него.
В юности папа попробовал вино. Ему понравилось, я так думаю. Судя по тому, что случилось с папой потом. Папа стал пить вино каждый день. С друзьями.
В жизни героя друзья играют роковую роль. Герой всегда окружен друзьями. У героя много друзей. И это хорошо, когда друзей много. Потому что это весело. Друзья юности героя – это всегда талантливые, харизматичные, яркие, пропащие ребята. С ними интересно. Трудно сказать, почему с ними так интересно – потому что они харизматичные, или потому что они пропащие. Вряд ли потому, что они харизматичные, я думаю.
Роса на травинке
Когда в жизни героя появляются друзья юности, это всегда не к добру. Первыми это замечают родители героя. Родителями моего папы были: во-первых, его отец и мой дед - чекист, палач. О нем расскажу сначала.
Он был замечательный человек. С детских лет он любил пытать людей. Вскоре это стало его профессией. Очень кстати грянула Великая Октябрьская социалистическая революция. Известно, что любая революция, тем более, Великая, Октябрьская и уж тем более, социалистическая, более всего нуждается в палачах. Наклонности моего деда стали очень востребованы. Дедушка стал пыточных дел мастером. Как каждый палач, он знал о людях все. Поэтому любил природу.
Когда прошли годы, и свое дедушка уже отпытал, он увлекся фотографией. Он любил фотографировать виды, и делал прекрасные видовые снимки. Он аккуратно вклеивал их в альбомы, и подписывал их так: Осенний лист. Утка на озере. Жук. Муравей. Роса на травинке.
Рыбалку дедушка тоже очень любил. Потому что она его успокаивала. А это всегда было очень важно для дедушки – успокоиться и ненадолго забыть о содеянном. Потому что если дедушка не успокаивался, и помнил о содеянном, в нем просыпались его наклонности, и он снова хотел содеять что-нибудь из содеянного. Поэтому всегда для всех было лучше, если он был на рыбалке.
Его жена, моя бабушка по линии папы, была актриса. Я ее не видел. Она умерла до моего рождения. Она была красавица и умница, и даже закончила первый выпуск ВГИКа – института кинематографии, в те самые чудесные времена, когда в стенах его трудились пионеры и новаторы мирового кино – Эйзенштейн, Мейерхольд, и прочие одаренные евреи, замученные впоследствии моим дедушкой или его ближайшими товарищами по клещам и ножовкам.
История знакомства моего дедушки и бабушки была романтична. Бабушка – тогда юная актриса – была красива и от этого была замужем. Ее мужем был преуспевающий коммерсант. Он создавал для бабушки все условия, чтобы ее карьера актрисы шла в гору. Он покупал ей шляпки и жакеты, кольца и браслеты. Однажды в Питере состоялся бал, который давали питерские чекисты, молодые, высокие, красивые палачи. На бал были позваны девушки-актрисы из Москвы. Мой дед сразу же положил свой холодный глаз на юную актрису. Они станцевали пару мазурок, а потом он прижал ее к себе, так, что у нее перехватило дыхание, и сказал ей: беги со мной, сейчас или никогда. Дедушка, я подозреваю, был не только палач, но и по жизни герой и романтик - что, впрочем, обычное дело для хорошего палача.
Бабушка сказала: да! Потому что – «да!» - это единственное слово, которое во все времена женщина говорила герою. Потому что слово «нет» - этого герой не приемлет. Он скорее скажет «нет» - жизни, чем услышит от жизни – «нет».
Стали они жить-поживать, и папу моего наживать. Когда папа вырос, они его как-то упустили. Это случается с родителями сплошь и рядом. Потому что время летит быстро. Вчера еще – ребенок, при котором можно браниться и спариваться. А завтра – уже взрослый парень, который уже сам бранится и спаривается с кем попало, в родительском доме.
Когда папа стал подростком, он стал пить вино. А его родители этому не придали значения, потому что были слишком заняты. Дедушка увлекался фотографией, и снимал росу на травинке, и его никто, как уже было сказано выше, не решался от этого занятия отвлекать, так как это было опасно. А бабушка любила искусство. Она ходила на спектакли и оперы. С собой она брала маленький позолоченный бинокль, подарок дедушки. Чтобы лучше видеть гланды оперных примадонн. На своего сына, моего папу, она в этот бинокль не смотрела. Поэтому сына просмотрела.
Так родители просмотрели сына, и он - мой папа - стал одаренным ученым и конченым синяком. От слова синячить. То есть, пить.
Если с другом вышел путь – веселей дорога
Научили папу пить друзья. Друзья первый раз налили папе полный стакан, папа попробовал и сказал:
- Хорошо!
Тогда друзья спросили:
- Еще?
Папа сказал:
- Да.
Друзья еще налили, папа снова выпил, а друзья налили еще, даже не спрашивая, хорошо ли, потому что и так по папе было видно, что хорошо. Папа выпил еще, а друзья все наливали и наливали, потому что друзьям не жалко, на то они и друзья. Когда папа выпил восемь лишних стаканов, именно такова нужная для всего, что случится потом, дозировка, в его голове запели цыгане. И не смолкали потом. Никогда. Потому что если в голове человека запели цыгане, заставить замолчать их может только лопата могильщика.
Цыгане, конечно, мешали папе работать, и папа даже иногда жаловался на цыган маме, но вскоре он приспособился, и научился работать, даже когда они поют в голове. Папа очень своеобразно работал. Он писал свои формулы в самых противоестественных позах. Он писал стоя, лежа на полу, стоя на коленях перед табуреткой. Папа почему-то начисто отрицал письменный стол. Наверное, потому, что чем противоестественнее была поза, в которой папа находился за работой, тем ярче и жестче выжигал формулы на бумажках светоч папиной мысли. А стоило папе сесть за стол, как цыгане брали свои источающие повидло гитары, с печальными лицами окружали папу, и тряся курчавыми головами, начинали: Ай-тыщ-тыщ-тыщ, ай-тыщ-тыщ!
Из-за того, что в голове папы либо пели цыгане, либо зрел эмбрион сверхпрочного металла, папа был довольно рассеян в быту. Он даже не замечал, что мама переставляла мебель. Скорее всего, он не замечал и саму мебель. Скорее всего, он не замечал и саму маму, переставляющую мебель. Конечно, для мамы это было обидно. Однажды мама переставила папин любимый диванчик. Папа был мыслитель, поэтому, едва войдя в дом, выпадал на свой любимый диванчик, который стоял при входе в комнату. Когда мама переставила его любимый диванчик, папа вошел в дом и выпал на пол. Потом папа встал, огляделся, нашел свой любимый диванчик в другом углу комнаты, пошел и выпал на него. И стал размышлять. И ничего не сказал. Маме сначала было приятно, когда папа упал, потому что она подумала, что он заметит неожиданную перестановку и ее, задумавшую и осуществившую перестановку. Потом ей стало жалко папу, потому что папа упал на пол, гремя мозгом ученого. Потом маме стало обидно, потому что папа ничего не сказал. Вот какие разные чувства посетили маму. А папу тоже, вероятно, посетили разные чувства. Но он о них умолчал. Потому что размышлял. Вот так они и жили.
Друзья папы – первые друзья, самые лучшие, самые полно наливавшие, все понимавшие друзья – вскоре поумирали. Таково свойство первых, самых лучших друзей. Они всегда живут намного меньше вторых. Потому что они первые. Они если и спаивают кого, так только силой личного примера. Я видел первых папиных друзей, друзей его юности, на старых фотографиях. На этих фотографиях папа с друзьями всегда смеется. Они стоят в каких-то ободранных послевоенных дворах, в ободранных послевоенных штанах, и смеются. Потому что не знают, что скоро все умрут.