Вообще в таких случаях надо просто висеть на наливающихся свинцом руках, пока остальные члены группы будут тебя спасать. Что делать в таких случаях одиночке, неизвестно…
И вопрос: «Ну что, вот и Курносая?»…
Когда рождается младенец, его энергия так высока, что если повесить его за одну ручонку на перекладину, он схватится за нее цепко, как обезьянка, и будет без труда висеть так несколько минут. В этой исходной подаренной ему при рождении энергии заключен его шанс постепенно «обменять» ее потом на жизненную мудрость или хотя бы хорошее понимание жизни. Теперь песочным часам жизни, наверное, следовало перевернуться, ибо такое качество как критичность у Андрея развилось настолько, что не раз позволяло ему сходу делать верный выбор, а вот последние остатки его энергии, словно песчинки часов, быстро стремились к нулю вместе с отпущенным временем жизни.
Выдохнув страх, он ослабил нажим на ледоруб и, вспахивая им склон, начал соскальзывать в неизвестность. Свистящий звук, с которым капроновый анорак заскользил по снегу, показался зловещим, как свист пуль у виска или, нет, точнее как свист стрелы, рассекающей воздух в направлении сердца… Но все‑таки это был уже снег, а не лед. Андрей снова налег на ледоруб и вскоре жестко уперся обеими ногами во что‑то твердое…
После полудня, выбравшись обратно, пройдя немного вперед и встав на стоянку под перевалом, Андрей, наконец, решился прислушаться к себе. В итоге:
а) чувствовалось нешуточное растяжение кистей обеих рук;
б) шока не было.
Между тем шок после близости смерти должен был случиться именно у таких впечатлительных натур, как Андрей. По крайней мере, именно это предсказывала ему его первый тренер по горному туризму в каком‑то лохматом году. Хорошо, значит, он уже действительно сам по себе, и живет не по представлениям других людей…
Впрочем, сам по себе он был, по крайней мере, с того момента, как, полистав несколько сайтов, остановил свой выбор на горной системе Тянь – Шань. Что, кстати, в дословном переводе означает «Поднебесные горы» – отличный каламбур для последнего перехода на небеса… А если бы еще подойти к пику Хан – Тенгри, Властелину Неба, как его величали на Востоке… Выбор был сделан, и, конечно, не ради игры слов. Просто в этом варианте даже недостатки имели обратную сторону в виде достоинств. К примеру, Андрей выбрал горы, в которых никогда не бывал. Это было рискованно. Но ведь прежде он и никогда не умирал. Если уж встречать ожидаемое Неожиданное, то тогда там, где ты ни разу не был. Ну а игра слов тоже была уместна в этом рисковом предприятии. Хан – Тенгри, согласно путеводителям, местные жители называли «Таинственный властелин духа» и «Гора крови» – очень уместные прозвища, прямо то, что доктор прописал. А на пути туда можно было поймать напоследок немного азиатского кейфа.
III
Если верить книжкам, в старину на мусульманском Востоке даже приветствовали фразой «О, почтенный знаток сорока радостей жизни!». Однако Андрей мало верил книжным словам, зато некоторые из них просто любил. Вот и арабское слово «кейф», нежное и сладкое как инжир, хоть и огрубевшее в разных жаргонах, все равно волновало его больше, чем цветистые обороты из «Тысячи и одной ночи», где смерть называли не иначе, чем «Разрушительницей наслаждений» или «Разлучницей свиданий».
Глядя на мир рассеянным невидящим взглядом, Андрей нельзя сказать, что усердно кейфовал. Он флегматично поглощал лагман и шурпу, отказывался от кумыса и с наслаждением пил зеленый чай со свежим инжиром, ведь далее в его жизни будут только сухофрукты.
Когда Андрею исполнилось восемнадцать лет, он сформулировал афоризм «мудрец знает, когда может позволить себе безумства». Получалось, что в юности он, как и многие, был стихийным эпикурейцем, поскольку, сам того не ведая, несколько упрощенно повторил эпикурейский принцип «разумного усмотрения мудреца».
Вообще многие философы от Будды до Шопенгауэра утверждали, что мы рождены не для счастья. Но даже если бы они были правы, их вывод не противоречит стремлению к регулярному кейфу. «Наслаждайся счастьем так же как те, кто живет для счастья. Уважай жизнь так же как те, кто жаждет ее» – вот парадоксальный принцип индийских йогов, один из немногих, засевший в памяти Андрея еще с юности.
Вступив на одно из пространств, открытых наслаждению, Андрей вспомнил, что недаром тысячу лет назад арабским поэтам казалось, что любовь и вино – единственное, чем можно одолеть бренность человеческого существования, и к этим темам можно свести всю жизнелюбивую поэзию Востока. «Я знаю время – западня, и смерть там ждет меня, но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я», – продекламировал он мысленно строки Абу Нуваса…
Всякие такие мысли возникали в голове Андрея, когда он в последний раз в жизни лежал на камне для живота в маленькой восточной бане. Если в русской парной думать практически невозможно, то эта баня позволяла даже вспоминать стихотворные строки. «Но если средневековый арабский поэт всегда восхваляет, надо ли на пороге смерти рассуждать о сорока радостях жизни с интонацией бухарского собирателя историй?», – Андрей с ненужной резкостью оторвал живот от теплого камня. Встал и подумал: «Вот и все – теперь начинаю подкрадываться к местам, где пиздец»…
Купленная по дешевке киргизская лошадь везла его все выше и выше. Она самостоятельно без седока переправлялась через горные реки, инстинктивно раскорячивая копыта против течения. И Андрей пока здорово экономил силы.
Здесь на Тянь – Шане снежные горы начинались не так, как на Кавказе – нет с трех, а лишь с четырех тыс. метров. В первый день, когда альпинист – смертник и его маленькая лошадка поехали по сплошным снежным полям, Андрей спешился, остановился и пропел, имея внутри себя некую испанскую аккомпанирующую музыку: «Смерть в белых одеждах в белых горах. Смерть в белых одеждах в белых горах…». Это был его ответ «апельсиновой роще старой».
Но еще до того, как он ощутил ледяное дыхание, нет не смерти – ледника Иныльчек, с ним стало происходить такое, о чем стоит рассказать.IV
Когда будущее кажется туманнее, чем затуманенные контуры гор, Андрей просто вспоминал. О, не всем дано понять, что такое вспоминать, когда идешь один в горах… Добрые слушатели, нетерпеливо ожидающие первой паузы, чтобы немедленно вставить: «Точно – точно! Вот и у меня как‑то был случай…», – это действительно замечательные люди. Что бы с нами было, если бы они после первой же попытки не отбили бы у нас раз и навсегда желание выразить в словах то, что в них уложить не просто?! Большая им благодарность.
Нельзя сказать, чтобы Андрей был настроен философски. Философа он сам не очень интересует. А Андрей, не взяв с собой зеркала, смотрелся в свою жизнь и пытался увидеть себя. Ну это просто так звучит «пытался», на самом деле он просто считывал свои прежние мысли, словно компьютер из файла, сам поражаясь тому что именно он запомнил в этот файл. Никаких формально – поворотных моментов жизни не вспоминалось…
Но только здесь в горах сама собой в голове начала составляться странная автобиография. Чтобы развлечь себя, за несколько вечерних привалов Андрей записал ее, чтобы в последний день положить вместо записки, которую оставляют альпинисты на покоренной вершине.
Моя память как фирн – многолетний снег, в котором спрессованы слои, которые не стаяли за время полярного или горного лета. Также как фирн качественно отличен от свежего снега, так и мое прошлое видится мне теперь по – иному, и в этом есть лучший смысл.
Я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны, и моя жизнь могла стать продолжительной и прекрасной, как закат на исходе полярного лета. Но я родился в городе, где множество красных флажков было развешено не для охоты на волков. И лишь когда я пережил девятнадцать зим, я впервые назвал себя одиноким волком, хотя будучи одиноким, трудно осознать себя волком. Лишенный общества своих сородичей, я верил сказкам о злых волках и допьяна упивался яростью, ходил упругой походкой, напрягая мускулы всего тела, хотя это свойство не волка, а маленькой ласки, которая иногда умирает от возбуждения.
Лишь своей двадцать четвертой зимой я научился расслабляться и экономить силы, перестал копаться в себе, а стал прислушиваться к миру, как звери прислушиваются к жизни северной глуши. Мне всегда нравилась зима больше других времен. Только зимой я встречаю восходы, и она связана в моем сознании с Началом вообще, а не только с началом собственной жизни. Но когда снежинки начинали кружить, приглашая меня на свой белый танец, я не уходил в заснеженные леса, ибо не умел танцевать и наслаждаться ходьбой по заснеженным ельникам.
Минуло еще несколько зим, и я осознал себя однолюбом, вот качество истинного волка! Я узнал, что когда дело касается обладания женщиной, мужчина никогда ничего не просит, он уверенно берет то, что достается ему по праву, как волк берет то, что достается ему по закону северной глуши. Впрочем, волки предаются любви лишь несколько весенних недель. Так и я был воздержан, и лишь иногда восходящее солнце наполняло меня возбуждением, словно прошедшая ночь была долгой Полярной ночью.
Я не был волком, и не был сыном волка, но как волчонка, вскормленного собакой, меня тревожили смутные желания. Например, много лет мне хотелось иметь острый короткий нож – Железный Клык, как называли его волки, что я, в конце концов, осуществил под предлогом перехода к периодам походной жизни. Я не был сыном волка, я – человек из рода Волка. Это – мой знак, тотем моей языческой веры. И я стал искать встречи со своими сородичами.
Впервые я увидел Заполярье летом. Лежа на разноцветных тундровых мхах, преображаешься и паришь, не касаясь холодной земли. Вот так, отдыхая на ковре из мха, и глядя на перевал Волчье Ущелье, я знал, что в этих краях уже давно нету волков.
Однажды я примерил на себя шкуру полярного волка с «ошейником» из белой шерсти, и она оказалась точно моего размера. Только в Заполярье можно найти таких крупных волков. Но как бы я ни любил Север, я не был приспособлен к нему. До этого мне не удалось научиться на жизнь смотреть волком.