Капитан, с несколько отвисшими после бессонной ночи брылями, но все такой же неотразимый, вручил матери и Марго свежие гвоздики, с гордостью показал нам рулевую рубку, а затем вывел на шканцы, как их упорно называл Ларри. Отсюда одинаково хорошо просматривались нос и корма. Первый помощник стоял возле лебедки с намотанной на нее цепью – такое странное ржавое ожерелье, – а рядом с ним по крайней мере трое матросов из тех, что ночью играли на танцах. Они махали Марго и посылали ей воздушные поцелуи.
– Марго, дорогая, ни к чему это панибратство, – упрекнула ее мать.
– Ой, мам, не будь такой старомодной, – отозвалась Марго, посылая такие же щедрые ответные поцелуи. – Между прочим, у меня есть бывший муж и двое детей.
– Вот так, посылая кому ни попадя воздушные поцелуи, и заводят бывших мужей с детьми, – мрачно изрекла мать.
– Мисс Марго, – улыбнулся ей капитан, и зубы у него сверкнули на солнце, – пойдемте, я вам покажу наш радар. Он нужен, чтобы избежать скал, столкновений с другим судном и прочих морских катастроф. Имей Улисс такой радар, знаете, куда бы он уплыл? За Геркулесовы столпы. Греки открыли бы Америку! Идемте же…
Он завел Марго в рулевую рубку и начал со знанием дела показывать ей радар. А тем временем корабль приближался к причалу со скоростью старика на велосипеде. Первый помощник, уставившись на мостик, как охотничья собака на свою первую куропатку в сезоне, с волнением ждал команды. А капитан в рубке объяснял Марго, как греки, имея радар, сумели бы открыть Австралию заодно с Америкой. Причал уже был совсем рядом, и Лесли заволновался.
– Капитан, – крикнул он. – Не пора ли бросать якорь?
Тот на секунду отвлекся от Марго, которую завораживал своей улыбкой, и окоротил Лесли холодным взглядом.
– Не беспокойтесь, мистер Даррелл, – сказал он. – Все под контролем.
Тут он развернулся и увидел причал, надвигающийся, как неподвижный бетонный айсберг.
– Спаси и сохрани, Пресвятая Богородица! – взвыл он по-гречески и выскочил из рубки. – Пападопулос! – заорал он. – Бросай якорь!
Этого сигнала первый помощник ждал давно. Все засуетились, загремела цепь с тяжелым якорем, который с громким всплеском упал в воду, а лебедка продолжала раскручиваться. Но судно, невзирая ни на что, двигалось к своей цели. Никакие маневры не могли его остановить. Слишком поздно стравили якорь, и как тормоз он не сработал. Капитан, готовый к любым экстренным ситуациям, как хорошему капитану и положено, снова заскочил в рубку и объявил полный задний ход, а сам, отшвырнув рулевого, стал круто поворачивать штурвал. Увы, ни его мгновенная оценка ситуации, ни быстрая сообразительность, ни искусные маневры нас не спасли.
Уже разворачиваясь, «Посейдон» с жутким треском врезался в причал. Скорость была совсем небольшая, и я думал, что нас лишь слегка тряхнет. Но я ошибся. Показалось, будто мы налетели на мину. Моя семья превратилась в кучу-малу. Три толстухи, спускавшиеся по трапу с верхней палубы, полетели вниз – это был настоящий камнепад. Собственно, попадали все, включая капитана. Ларри рассек лоб, мать ушибла ребра, а вот Марго всего лишь порвала чулки. Капитан резво вскочил на ноги, разобрался со штурвалом, отдал команду машинному отделению и, черный от бешенства, зашагал на мостик.
– Пападопулос! – заорал он несчастному первому помощнику, который с трудом поднимался, пытаясь остановить текущую из носа кровь. – Осел, идиот, незаконнорожденный сын турка! Ты почему вовремя не бросил якорь?
– Капитан, – проговорил тот через окровавленный носовой платок, – вы же не дали мне команды.
– Я что, один тут должен всем заниматься? – возопил тот. – Крутить штурвал, руководить машинным отделением, собирать музыкантов, знающих греческие песни? Матерь Божья! – Он обхватил лицо руками.
А вокруг уже стояла какофония, какую обычно поднимают греки в Ситуации с большой буквы. Это была сцена из Трафальгарской битвы.
– Морской круиз. – Ларри протирал глаза. – Отличная идея, мать. Я тебя поздравляю. Назад, с твоего позволения, я полечу. Если, конечно, мы живыми выберемся на берег.
Охромевшим пассажирам наконец разрешили покинуть корабль. Ковыляя вниз по трапу, мы увидели в носовой части «Посейдона» вторую, практически такую же дыру, только с другой стороны.
– По крайней мере вдвоем они лучше смотрятся, – мрачно изрек Лесли.
– Глядите! – воскликнула Марго, когда мы уже стояли на пристани. – Это же бедные оркестранты.
Она им помахала, и трое старичков отвесили ей поклоны. Скрипач рассадил лоб, а у тубиста была заклеена пластырем переносица. Раскланявшись с нами и восприняв наши знаки внимания как явную поддержку, которая поможет им восстановить достоинство, грубо попранное бесславным изгнанием прошлой ночью, они, как один, повернулись к капитанскому мостику, с вызовом вскинули свои инструменты – тубу, тромбон и скрипку – и заиграли.
Это было «Только не в воскресенье».
Образование в частной школе
Венеция – один из самых красивых европейских городов, где я всегда бывал мимоходом, по дороге куда-то, не имея времени толком ее изучить. И вот однажды, нестерпимо жарким летом, устав от работы и чувствуя потребность в перемене, я решил провести неделю в Венеции – отдохнуть и узнать ее поближе. Приятные каникулы в такой обстановке – ровно то, что мне нужно. Как же я потом пожалел о своем решении! Знай я заранее, чем все обернется, я бы отправился в Нью-Йорк, или Буэнос-Айрес, или Сингапур и моя нога уж точно не ступила бы на эту несравненную землю.
Я проехал через прекрасную, единственную в своем роде Францию, через упорядоченную Швейцарию с ее горными перевалами, где по краям дорог еще лежали неприглядные серые сугробы, потом спустился в Италию и взял курс к месту моего назначения. Погода была отличная, пока я не достиг перешейка у самой Венеции. Вдруг небо чудесным образом превратилось из голубого в черное, прорезанное паутиной иссиня-белых молний, а затем обрушились такие потоки воды, что дворники сделались совершенно бесполезными и весь транспорт встал. В замершей колонне машин сотни взвинченных итальянцев в поисках какой-либо разрядки отчаянно гудели кто в лес, кто по дрова и орали друг на друга, перекрикивая шум дождя.
В конце концов, фут за футом, я добрался до гаража за перешейком и, благополучно оставив там машину, нашел дородного носильщика, а тот прихватил мой багаж. Под проливным дождем мы пустились вскачь к пристани, где меня ждала моторная лодка, чтобы отвезти в отель, в котором я забронировал номер. К тому моменту, когда мы загрузили в нее вещи и я расплатился с носильщиком, чемоданы впитали в себя всю влагу, а мой хлипкий тропический костюм висел на мне, как мокрая тряпка. Однако стоило лодке набрать ход, как ливень превратился в легкую морось; она повисла над каналами, подобно вуали из тонкого батиста, затянув желтовато-коричневые, бурые и розоватые дома, отчего они стали похожи на поблекший пейзаж с картины Каналетто.
Мы промчались по Большому каналу и пристали к пирсу перед моим отелем. Когда мотор поперхнулся и заглох, с нами поравнялась гондола, управляемая печальным, насквозь промокшим гондольером. Двое пассажиров укрылись от ненастья под большим зонтом, так что их лиц я не видел, но, когда гондола прошла мимо нас и свернула в узкий боковой канал, который вел к дому Марко Поло, я услышал из-под зонта всепроникающий женский голос с британским акцентом, явный продукт Роудин-Скул, недешевой частной школы для девочек.
– Неаполь – это та же Венеция, только воды поменьше. – Женский голос звучал почти как флейта.
Я стоял на причале, словно зачарованный, провожая взглядом уплывающую гондолу. Это все твои фантазии, сказал я себе, но в мире существовал лишь один такой женский голос, и только один человек был способен произнести подобную глупость. Одним словом, голос принадлежал моей приятельнице, которую я не видел лет тридцать. Урсуле Пендрагон-Уайт. Пожалуй, к ней меня влекло сильнее, чем к кому бы то ни было в жизни, однако при этом она внушала мне и самый большой страх, смешанный с отчаянием.
Я страдал от ее своеобразного английского языка (это она рассказала мне о своей подруге, которой пришлось сделать за борт во избежание появления на свет незаконнорожденного ребенка) и от того, как она вторгалась в личную жизнь своих многочисленных друзей. Когда мы с ней последний раз виделись, она пыталась повлиять на друга, который, как она выразилась, так пил, что его считали без пяти минут трудоголиком.
Нет, подумал я, это не может быть Урсула. Она в счастливом браке со скучным молодым человеком живет в гемпширской глубинке. Что могло привести ее в Венецию в сезон, когда порядочные жены помогают своим мужьям убирать урожай или устраивают в деревне благотворительную барахолку? Но если это Урсула, продолжал я рассуждать, лучше мне с ней не связываться. Я сюда приехал за миром и покоем, а по опыту прошлого общения с Урсулой знал, что близкие контакты с ней это исключают. Как человек, которому пришлось в переполненном концертном зале во время исполнения Моцарта гоняться за щенком пекинеса, я понимал, что Урсула с необычайной легкостью способна втянуть тебя в самую жуткую историю. Нет-нет, говорил я себе, то была не она, ну а если это все-таки Урсула, слава богу, что она меня не заметила.
Отель оказался роскошным, а моя просторная, богато изукрашенная спальня с окнами на Большой канал – необыкновенно уютной. Пока я, стянув с себя мокрую одежду, принимал ванну, погода переменилась: вышло солнце, и вся Венеция засверкала в мягких закатных лучах. Я поплутал в лабиринте узких улочек, пересек сколько-то мостиков через каналы и наконец вышел на огромную площадь Сан-Марко, окаймленную многочисленными барами, каждый со своим оркестром. В прозрачном небе кружились сотни голубей и пикировали при виде людей с пакетами, из которых им щедро разбрасывали корм на мозаичные плиты. Лавируя в этом птичьем море, я вышел к Дворцу дожей, где собирался посмотреть коллекцию картин. Дворец был забит посетителями из разных стран – японцы, увешанные фотокамерами, как новогодние елки игрушками, дородные гортанные немцы, гибкие блондинистые шведы. Зажатый со всех сторон, я медленно перемещался в этом потоке человеческой лавы из одного зала в другой, восхищаясь живописью. И вдруг услышал в толпе перед собой всепроникающие звуки голоса-флейты: