– Гидеон? – позвал я. – Ты в порядке? Можно войти?
Ответа не последовало, и, не на шутку обеспокоенный, я вошел. Мой друг склонился над раковиной и держался за нее, чтобы не упасть. Он побелел как полотно, со лба струился пот. Большое зеркало разбито вдребезги, и осколки вместе с тем, что осталось от флакона шампуня для волос, разлетелись повсюду.
– Он это сделал… он это сделал… он это сделал… – бормотал Гидеон себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону и продолжая держаться за раковину. Меня он, кажется, не замечал.
Я взял его за руку, помог дойти до спальни и уложил в кровать, а потом вышел на лестничную площадку и крикнул миссис Мэннинг, чтобы она принесла бренди, да поскорее.
Когда я вернулся, Гидеон выглядел уже получше, но лежал он с закрытыми глазами и прерывисто дышал, как спортсмен после изнурительного забега. Услышав шаги, он открыл глаза и осклабился:
– Мой дорогой Питер, прости меня… так глупо… я вдруг почувствовал, что теряю сознание… наверное, это от усталости… давно не ел, а тут еще твое чудесное вино… видимо, я упал с флаконом шампуня и разбил твое прекрасное зеркало… прости… я обязательно повешу новое.
Я сразу его окоротил, дескать, не говори глупости, а когда миссис Мэннинг принесла бренди, я заставил его выпить, как он ни сопротивлялся. А тем временем она прибрала в ванной.
– Ох, намного лучше, – признался Гидеон. – Я словно заново родился. Осталось принять расслабляющую ванну, и ты увидишь другого человека.
Я предложил подать еду ему в постель, но он даже слышать об этом не желал, а когда через полчаса спустился в столовую, выглядел он намного лучше и куда более расслабленным. Он смеялся и шутил с миссис Мэннинг, которая нас обслуживала, раздавал ей щедрые комплименты по поводу разных блюд и поклялся, что избавится от своего шеф-повара, умыкнет ее отсюда, и она будет для него готовить в шато. Миссис Мэннинг была им очарована, как, впрочем, и обычно, но я-то видел, что роль шармёра и шутника дается ему не без труда. После того как мы покончили с пудингом и сыром, а миссис Мэннинг принесла лафит с портвейном, пожелала нам спокойной ночи и откланялась, Гидеон принял из моих рук сигару. Раскурив ее, он откинулся на спинку стула и послал мне улыбку сквозь дымок:
– Вот теперь, Питер, я могу тебе рассказать о случившемся.
– Мне не терпится узнать, из-за чего ты как мешком ударенный, дружище, – сказал я со всей серьезностью.
Он пошарил в кармане и достал здоровый железный ключ с мощными зубцами и орнаментальной головкой. Он бросил его на столешницу, и тот упал с тяжелым грохотом.
– Вот одна из причин всех моих бед, – проговорил он, задумчиво на него глядя. – Можно сказать, ключ от жизни и смерти.
– Я тебя не понимаю, – озадаченно произнес я.
– Из-за этого ключа меня чуть не арестовали по обвинению в убийстве, – с улыбкой сказал Гидеон.
– В убийстве? Тебя? – ужаснулся я. – Как это возможно?
Он отхлебнул портвейн из стакана и снова откинулся назад.
– Месяца два назад я получил от дяди письмо, где он просил меня приехать. Что я и сделал с большой неохотой, как ты понимаешь, зная о моем к нему отношении. Если коротко, он просил меня уладить кое-какие… э-э… семейные дела… но я отказался. Он пришел в ярость, и мы разругались вдрызг. Кажется, он понял все, что я о нем думаю, а слуги слышали нашу ссору. Я покинул дом и продолжил путь в Марсель, откуда на корабле должен был отправиться в Марокко. Через два дня моего дядю убили.
– Вот почему в телеграмме ты написал «предан смерти». А я-то ломал голову.
– Он был действительно предан смерти, причем при загадочных обстоятельствах, – сказал Гидеон. – Его нашли на совершенно пустом чердаке, где было только разбитое большое зеркало. Одежда его была изодрана в клочья, а горло и все тело – точно растерзаны бешеным псом. Кровь повсюду. Мне пришлось его опознавать. То еще удовольствие. Лицо совершенно обезображено, не сразу узнаешь. – Он помолчал, чтобы смочить горло портвейном. А потом продолжил: – Но самое любопытное во всей истории: чердак был заперт изнутри на этот самый ключ.
– Разве такое возможно? – усомнился я. – Как же тогда убийца сумел покинуть чердак?
– Этот же вопрос задавала мне полиция, – сухо ответил Гидеон. – Как тебе известно, французские полицейские весьма эффективны, но напрочь лишены воображения. Их логика работала примерно так: я был заинтересован в смерти дяди, так как мне отходят семейный капитал, и библиотека, и несколько ферм, разбросанных по всей Франции. Enfin[51], преступление совершил я.
– Но это же абсурд, – возмутился я.
– Полицейские так не считают. Особенно когда они узнали, что во время нашей последней встречи мы разругались и, по словам одного из слуг, я выразил желание, чтобы дядя уже сдох и сделал этот мир хоть немного чище.
– Люди всякое болтают во время ссоры, – заметил я. – Это всем известно. А как они объяснили, что после убийства ты сумел покинуть чердак, который оказался заперт изнутри?
– Ну, это как раз очень даже возможно. С помощью длинных тонких пассатижей. Вот только остались бы царапины на ключе, а их, как видишь, нет. Беда в том, что поначалу у меня не было алиби. Я ведь прервал свой визит к дяде и приехал в Марсель слишком рано. Пришлось снять номер в маленькой гостинице, и еще пару дней я с удовольствием обследовал порт. А поскольку я никого не знал, никто не мог подтвердить факт моих перемещений. Пришлось собирать всех портье, горничных, метрдотелей, владельцев ресторанов, управляющих и так далее, чтобы доказать полиции, что я все это время проживал в Марселе и занимался своими делами, пока кто-то убивал моего дядю. На это у меня ушло последние полтора месяца, что меня совершенно вымотало.
– Почему ты мне не телеграфировал? – спросил я. – По крайней мере, я бы приехал и тебя поддержал.
– Питер, ты очень добр, но я не хотел впутывать друзей в такую грязь. А еще я знал, что, когда все благополучно закончится и меня отпустят (что и произошло после всех моих протестов), я смогу обратиться к тебе за помощью в связи с этой историей.
– Все, что от меня зависит. Ты же знаешь, дружище, тебе стоит только попросить.
– Как тебе известно, мои юношеские годы прошли под дядиной опекой, после чего я возненавидел его дом и все, что с ним связано. А с учетом последних событий я чувствую, что никогда не смогу переступить этот порог. Без преувеличений, я считаю, что если снова там окажусь, то всерьез заболею.
– Согласен. Даже не думай, – сказал я со всей твердостью.
– Конечно, мебель и сам дом я могу оценить и продать с помощью парижской фирмы. Это несложно. Но самое в нем ценное – библиотека. И тут вопрос к тебе, Питер. Готов ли ты туда поехать, чтобы сделать опись и все оценить? После чего я распоряжусь о месте временного хранения, пока буду расширять пространство под эти книги в собственном доме.
– Конечно готов, – подтвердил я. – С превеликим удовольствием. Только скажи когда.
– Меня не будет рядом, ты будешь там один.
– Как ты знаешь, я одиночка, – сказал я со смехом. – Имея в распоряжении хороший запас книг, я прекрасно проведу время, не беспокойся.
– Хорошо бы все сделать поскорее. Тогда я сразу избавлюсь от дома. Когда ты сможешь?
Я заглянул в свой кондуит и убедился, что, по счастью, впереди у меня довольно свободный график.
– Как насчет конца следующей недели? – спросил я, и Гидеон просиял:
– Так скоро? Вот здорово! Я бы встретил тебя на станции Фонтен в следующую пятницу. Тебя это устроит?
– Отлично, – говорю. – Я постараюсь побыстрее все рассортировать. Давай еще по стаканчику, и ты пойдешь спать.
– Мой дорогой Питер, как же тебя не хватает на Харли-стрит[52], – пошутил Гидеон, но при этом последовал моему совету.
Дважды среди ночи я просыпался, услышав, как мне казалось, его выкрики, но было тихо, из чего я делал вывод, что это все мое воображение. Утром он уехал во Францию, а я стал собираться, чтобы последовать за ним: паковал необходимые вещи для продолжительного проживания в доме его покойного дяди.
Вся Европа была в когтях лютой зимы, самое время не вылезать из дома. Только Гидеон мог меня подвигнуть к путешествию в такую погоду. Ла-Манш стал для меня настоящим кошмаром, и в Париж я приехал такой больной, что впихнул в себя пару ложек бульона и рухнул в постель. Утро выдалось студеное, с пронизывающим ветром, серым небом и пеленами дождя, впивавшегося в лицо. Наконец я добрался до вокзала. Ехал я целую вечность, пересаживаясь с поезда на поезд на неприветливых станциях, и до того закоченел, что уже перестал соображать. Берега рек покрылись ажурными кромками льда, а пруды и озера глядели в стальные небеса неподвижными стылыми глазами.
Но вот местный поезд, закопченный и пыхтящий, достиг станции Фонтен. Я сошел на платформу и повлекся со своим багажом в привокзальное строеньице с железнодорожной кассой и крошечной комнатой ожидания. Здесь, к моему несказанному облегчению, обнаружилась старомодная пузатая печь, растапливаемая ветками каштана и раскалившаяся почти докрасна. Я сложил багаж в углу и какое-то время отогревался. Я еще потому так продрог, что отопление в поезде было минимальным. Гидеон не появлялся. Быстро согревшись благодаря печке и глотку бренди из фляжки, которую достал из дорожной сумки, я почувствовал себя лучше. Прошло полчаса, и я уже забеспокоился. Выйдя на платформу, я увидел, что серое небо как будто опустилось ниже и упало несколько кружевных снежинок размером с полкроны, что предвещало серьезную метель в скором будущем. Я уже подумал, не отправиться ли мне в деревню пешком, когда послышался стук копыт и показался двухколесный экипаж, которым управлял Гидеон в лоснящемся меховом полушубке и каракулевой шапке.
– Питер, ради бога прости, что я заставил тебя так долго ждать, – сказал он, пожимая мне руку. – У нас одна беда за другой. Пойдем, я помогу тебе отнести вещи, а по дороге все расскажу.