у мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало уже знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И конечно же я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну, а раз я кончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…
Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь все мы были деревенские мальчишки, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию, опыту большинство из них годилось только для пушечного мяса, для передовых линий, линий огня в качестве простых солдат — стрелков, связистов, артиллеристов. Поэтому в это глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: «Измена! Командиры нас продали!» И поэтому в этом селе не считалось хорошим тоном радоваться, если тебя возьмут в армию. Когда надо — тебя и так возьмут.
Я не думал о том, что будет со мной дальше того, что я конечно же стану танкистом. Мне и моим друзьям хотелось бы, конечно, дожить до конца войны. Сидя где-нибудь вместе, мы, три друга, если касались войны, то мечтали, что каждый из нас совершит что-нибудь геройское, но не будет убит, а будет ранен к это даст ему возможность вернуться домой, дожить до конца войны и посмотреть, что же будет потом. Поэтому иногда мы даже обсуждали разные раны, чтобы решить в душе, куда лучше быть раненым, чтобы увидеть это «потом». Не жить в нем — а именно увидеть. Но думать так далеко было бесполезно, ведь, скорее всего, из нас никто не доживет до конца войны. И как цветы, которые в тундре успевают вырасти и отцвести за несколько теплых дней, так и мы горели каждый в своем. Я теперь упивался книгами о моторах, всем, что смазано маслом и вращается, и о творцах этих машин. Как оказалось много книг об этом в местной библиотеке! Больше всего я любил теперь книги Льва Гумилевского «Творцы паровых турбин», «Рудольф Дизель», «Генрих Отто». И, думая об изобретателях и создателях всех этих машин и трудных судьбах их и их детищ, особенно о Дизеле — человеке и дизеле-моторе, мне вдруг показалось, что и я придумал новую машину.
Двигатель Дизеля работает за счет того, что воздух в его цилиндрах сжимается до очень высокой степени сжатия и нагревается при этом за счет сжатия до высокой температуры. После этого в цилиндры впрыскивается топливо, которое воспламеняется благодаря этой температуре, повышает температуру газа в цилиндре, и этот горячий газ толкает поршень, крутит вал мотора. При этом цилиндры мотора охлаждаются водой, чтобы отводить от них избыток тепла. Но ведь избыток тепла можно отвести и другим способом, не охлаждать Цилиндры водой, а дать им посильнее нагреться и через несколько оборотов вала впрыснуть вместо топлива воду. Вода испарится, забрав тепло от стенок цилиндра, и следующий «рабочий ход» поршень сделает уже как поршень паровой машины. Получится гибрид дизеля и паровой машины, который будет очень экономичным…
Незаметно пришла весна 1943 года. Выпускные экзамены, а потом — неожиданная свобода. Делай что хочешь, отдыхай, все равно уже скоро армия и война. Правда, отдых был неполным, нас, ребят, окончивших школу, послали работать грузчиками на пристань. На складах пристани скопились тысячи мешков гречки, но эти мешки кто-то должен был переносить и укладывать в трюмы барж и теплоходов, останавливающихся здесь. Вот мы и бегали по доскам на баржу и обратно: у каждого надет и застегнут на все пуговицы старый стеганый как бы жилет — куцая телогрейка без рукавов, а на спине этой телогрейки вшита прочно поперек всей спины деревянная полочка под названием «подушка». На складе, на берегу, каждый чуть наклонялся вперед, и двое других клали на «подушку» на его спине тяжелый мешок гречки или муки. И беги скорее на баржу, там, внутри ее трюма, тебе покажут, куда свалить осторожно мешок.
И вот в это-то время один из пароходов привез на пристань моего отца. Он приехал на несколько дней в отпуск и привез мне разрешение на проезд к месту постоянного жительства в Москву.
— Я хотел бы, чтоб ты вернулся в Москву сейчас, не дожидаясь, когда это сделают твоя мама и младший брат. Дело в том, что Московский авиационный институт, о котором ты мечтал когда-то, объявил о приеме студентов-юношей, окончивших десять классов школы, и о том, что каждый, кто будет принят, получит отсрочку от призыва в армию до конца учебы.
Странно, странно для меня, ставшего обыкновенным деревенским мальчиком, звучали слова моего столичного отца. Они не возбуждали радости. Скорее смущали. Отец понял это: «Что же ты молчишь. Собирайся в Москву. Пропуск действителен всего несколько дней. Билеты в Москву у меня в кармане».
Голова закружилась.
Москва! Дом, где вырос. И даже возможность учиться, хотя в это поверить нельзя. Что-то там не так. Но с другой стороны — все мои друзья здесь. И уехать от них, у кого нет пропусков в Москву, — это в какой-то степени предательство. Хотя почему? Я просто москвич, возвращающийся домой. Я ведь не виноват, что я москвич.
Два дня, пока можно было еще ждать, я все колебался, думал, думал, как поступить. На третий день отец увез меня на железнодорожную станцию. Прощай, Башкирия. Прощайте, любимые школьные друзья.
Вот так случилось, что все в жизни внезапно изменилось. Я вернулся в Москву и, съездив в МАИ, увидел вдруг тысячи и тысячи юношей, сдающих документы для поступления, и сам тоже подал свои документы и был принят в студенты факультета авиамоторостроения. Казалось, что до осуществления или хотя бы выяснения возможности работы гибрида дизеля и паровой машины рукой подать.
Учиться в МАИ оказалось гораздо труднее, чем я предполагал, особенно на первом курсе, после которого почти половина студентов была отчислена за неуспеваемость. Свободного времени не было ни секунды. Раз или два я пытался сходить на кафедры двигателей, рассказать о своей идее. Но у преподавателей — крупнейших специалистов по моторам, видно, тоже не было времени, они слушали меня удивленно, спрашивали, с какого я курса, и настоятельно советовали отложить идею на пять лет, до дипломного проекта, а пока — не думать о ней.
На втором курсе учиться стало легче, но времени в основном хватало лишь на учебу. Раз как-то я увидел объявление о том, что парашютная школа МАИ приглашает студентов в число курсантов. Против такого предложения я не мог устоять и тут же записался в парашютисты. Со страхом прошел «строжайшую» медицинскую комиссию и через месяц тренировок в «парашютном классе» поехал со своими новыми друзьями в электричке на подмосковный аэродром для того, чтобы сделать свой первый прыжок с самолета По-2. Как тогда я жалел себя: вот дурак, влез в это дело и теперь не знаю, останусь ли в живых. Правда, через пару часов я уже был в состоянии эйфории после первого прыжка и готов был тут же прыгать еще и еще.
К концу учебы на втором курсе закончилась война, и в МАИ стали привозить новую трофейную технику. И вдруг оказалось, что поршневые самолеты и двигатели устарели. На повестке дня стояли ракетные двигатели и реактивные. Наверное, под влиянием этих идей студенты старших курсов Московских авиационного института и университета и Высшего технического училища имени Баумана организовали студенческое научно-техническое Общество по полетам в стратосферу и космос на ракетах. Но тут мои интересы устремились совсем в другую сторону. Однажды, когда нормальная мирная жизнь уже входила в свои права, я увидел вдруг объявление о создании секции альпинизма. Даже глазам своим не поверил. Неужели и такое возможно? Неужели можно вот так прийти по объявлению на занятия и со временем увидеть настоящие горы, ледники. Вспомнилась сразу, казалось, забытая картинка из книги «Жизнь растений»: нежные неземные фиолетовые колокольчики — сольданелли — на фоне заснеженных гор. Неужели мечта может сбыться и я увижу все это?
Конечно же я записался и в эту секцию и стал ходить по вечерам на тренировки два раза в неделю: бегал и прыгал со всеми до тех пор, пока, казалось, еще шаг, и упаду от усталости. Ездил за город в походы по воскресеньям и всю зиму, по совету тренера, гордо ходил без перчаток, чтобы руки не боялись холода. На следующее лето я наконец попал в горы. Они покорили, потрясли меня.
Ну, а занятия в летной секции студенческого общества также продолжались, и я вместе с другими ее членами начал тренироваться для полетов в стратосферу в барокамере Первого медицинского института, что стояла тогда в одном из корпусов Первой Градской больницы, где-то у самой ограды Центрального парка культуры и отдыха имени Горького.
Барокамера. Проверка реакции гашением вспыхивающих стрелок, направленных вправо и влево. Длительное пребывание «на предельной высоте», а потом стремительные «спуски», когда в уши, казалось, воткнули карандаши, которые кто-то давит, стараясь порвать барабанные перепонки. Проверка на себе различных лекарств, вроде японского лимонника, стимулирующего сохранение работоспособности «на высоте», или других средств, использовавшихся для стимуляции организма японскими камикадзе, летчиками-смертниками. Правда, когда мы ехали после таких «тренировок» в МАИ, нас качало, а на лекциях мы не понимали ни слова. Я не знаю, прошел ли кто-нибудь из нас весь курс этой подготовки. Некоторые сходили с дистанции по болезни: воспаление среднего уха, боли в сердце. У кого что. Другие проваливали экзаменационную сессию. Я был в числе последних. И однажды декан сказал мне, что если я провалю еще один экзамен, то буду отчислен из института, а пока меня лишают стипендии. И тут я своим тупым — после средств, используемых камикадзе, — умишком понял: перетренировался!.. И прекратил поездки к парку культуры… Отсутствие стипендии было восполнено ночными разгрузками вагонов на Рижской-Товарной.