(paredohen to рпеита, лат. tradidit spintum)» (Ин. 19:30).
9. Слово paradosis, «предание», используется в Новом завете в переносном значении наставления или переданного учения. Именно в этом смысле его употребляет Иисус, критикуя устные предания евреев. На вопрос фарисеев о том, почему его ученики «не поступают по преданию старцев (kata ten paradosin ton presbyteron)»[69], он гневно отвечает: «Вы, оставив заповедь (ten entolen) Божию, держитесь предания (ten paradosin) человеческого» (Мф. 7:8). И тут же добавляет: «вы […], устраняя слово Божие преданием вашим, которое вы установили (tei paradosei he paredokate)» (там же, 7:13). То же противопоставление между entole и paradosis, божественной заповедью и человеческой традицией, отражено в Евангелии от Матфея (Мф. 15:3).
Этому отрицательному оттенку слова созвучно и мессианское понимание «предания» в Страстях Христовых. Кроме наставлений для повседневной жизни, на которые ссылается Павел, увещевая коринфян: «помните и держите предания (paradoseis) так, как я передал (paredoka) вам» (1 Кор. 11:2), — здесь просматривается одна–единственная истинно христианская традиция, а именно — традиция «предания» Иисуса распятию: сначала по воле Господа, а затем Иуды и иудеев; это распятие упразднило и одновременно исполнило все заповеди и традиции.
10. Именно с позиции «предания» — так, судя по всему, полагает Барт, — следует рассматривать и суд Пилата. Однако существует множество факторов, которые не позволяют видеть в наместнике Иудеи всего лишь «исполнителя». Если бы его роль, как и роль Иуды, сводилась только к этому, то почему просто не утвердить решение синедриона? Зачем нужно разыгрывать судебный процесс (или видимость судебного процесса), зачем нужны эти отговорки, эти заявления о невиновности подсудимого? И какое отношение к божественному замыслу имеет сон жены, который Лютеру фактически приходится истолковывать как дьявольские козни, направленные на то, чтобы воспрепятствовать распятию? То, что у действий Пилата иной мотив, нежели у поступка Иуды, очевидно: если Иуде Иисус говорит: «Что делаешь, делай скорее» (Ин. 13:27), то с Пилатом он беседует долго, видимо, до последнего пытаясь убедить его в своей невиновности. Функция наместника Иудеи и судебного решения, этого krisisy который он должен огласить, не является пассивным инструментом экономики спасения: Пилат выступает здесь как действующее лицо исторической драмы, как человек со своими чувствами и сомнениями, причудами и щепетильностью. С судом Пилата история нарушает экономику и приостанавливает исполнение «предания». Исторический knsis также и прежде всего является кризисом «традиции».
Следовательно, христианскую концепцию истории как осуществления божественной экономики спасения — или, в её мирском варианте, как осуществления свойственных ей непреложных законов — необходимо, по крайней мере в нашем случае, переосмыслить. Как представитель римской судебной власти Пилат обязан вынести судебное решение, которое он и выносит, не считаясь с этой неизвестной для него экономикой «предания». А покоряется он ей в итоге исключительно потому, что всё же видит в этом царе иудейском политическое препятствие. Разумеется, он в состоянии понять, что — хотя бы в отношении этого представшего перед ним молодого еврея — может существовать некий высший замысел, выходящий за пределы истории (иначе бы он не ответил: «Итак, Ты Царь», когда Иисус объяснил ему, что его Царство не от мира сего). Но он знает, что, будучи наместником Иудеи, он обязан принять судебное решение также касательно этого замысла, который может привести — и уже привёл — к реальным последствиям (собравшаяся толпа свидетельствует о мятеже иудеев). Представитель земной власти обладает правом судить «Царство, которое не отсюда», и Иисус — что важно учитывать — признаёт за ним это право, данное ему «свыше». Было ли тому причиной, как считал Паскаль, стремление подвергнуться ещё большему унижению («Иисус Христос не хотел быть убитым без соблюдения форм правосудия, ибо гораздо постыднее умирать по правосудию, чем вследствие несправедливого возмущения», Pascal, р. 695[70]) или что–либо ещё — во всяком случае, понятно, что он не пытался уклониться от правосудия.
11. Однако суд, который вершит Пилат, не является настоящим судом. Историки юриспруденции пытались исследовать суд над Иисусом в рамках римского права. Не удивительно, что в заключениях они расходятся. Если сам судебный процесс, как написал выдающийся юрист Сальваторе Сатта, — «тайна», то противоречивость этой тайны бросается в глаза. Все учёные единодушно соглашаются по поводу правомочности римского прокуратора судить преступление, которое ставило под удар безопасность Рима, и по поводу применимости lex Julia. Пилат, как свидетельсвуют два отрывка из трудов Иосифа Флавия[71], был к тому же наделён jus gladii[72], то есть правом наложения смертной казни, которую иудеи требовали применить в отношении Иисуса.
Впрочем, мнения о точности выполнения судебной процедуры разнятся. Некоторые исследователи полагают, что не была соблюдена ни одна судебная формальность: не было ни записи, ни формулировки обвинения, ни выяснения обстоятельств, ни чёткого оглашения приговора. С правовой точки зрения: «Иисуса из Назарета не осудили, а убили: его жертва была не несправедливостью, а умышленным убийством» (Rosadi, pp. 407–408). Другие же возражают, что римское право применялось исключительно к гражданам Рима и что в отношении негражданина, каковым являлся Иисус, прокуратор обладал не jurisdictio[73], а всего лишь coercitio[74], тем более, что в провинциях было значительно сложнее разграничить обычное судопроизводство и процедуру cognitio extra ordinem[75], которая не требовала следования нормам формального судебного процесса (Romano, pp. 313–314).
Один превосходный знаток обеих юридических традиций, как иудейской, так и римской, заметил, что очертить устойчивые рамки вокруг судебного дела столь сложно потому, что учёные пытаются сопоставить с процессуальной точки зрения сообщения евангелистов, в то время как каждый из них, разрабатывая собственную версию Страстей Христовых, преследовал сугубо теологические задачи (Bickerman, pp. 228—229). Возможно, именно из–за подобного аналитического пробела бесспорно компетентный историк римского права Пьетро де Франчиши посчитал возможным исключить вопрос корректности из разбора суда над Иисусом. Он вспомнил о существовании неких норм, которые предписывают судье не поддаваться давлению voces popиli[76] и, более того, жестоко неназывать зачинщиков мятежей, то есть как раз не Иисуса, а первосвященников. Таким образом, Пилат по трусости «пренебрёг правовыми нормами, которые он обязан был применить, отказался от собственных полномочий, решив не пресекать мятежную смуту, и отвернулся от правосудия, заранее зная, что отдаёт всё ещё невиновного человека на расправу его заклятым врагам» (De Francisci, p. 25).
(К аналогичному заключению должен был прийти и Данте, который, если согласиться с проницательным заключением Пасколи, упоминает в «Божественной комедии» (Ад, III, 60) в числе бездеятельных людей и Пилата, хотя имени он его напрямую не называет. По мнению Пасколи, под тем, «кто от великой доли отрёкся в малодушии своём»[77], подразумевается не Целестин V, а Пилат, который из–за нерешительности отказался применить свои судейские полномочия.)
12. Двусмысленность, присущая любому толкованию священного писания, выявляется здесь с полной очевидностью. Следует ли трактовать Евангелия как исторические документы или же в них, прежде всего, рассматривается чисто теологический вопрос? Ещё языческий исследователь Порфирий заметил, что «евангелисты — выдумщики (epheurotas), а не историки (historas, “свидетели”), описывающие события вокруг Иисуса. Писания каждого из них на деле не согласуются с остальными и противоречат им, особенно в том, что касается Страстей Христовых» (Bickerman, p. 231).
Также и в отношении Пилата комментаторы переходят без малейшего стремления к преемственности с одной плоскости на другую, от исторического персонажа к теологической «личности», от юридической герменевтики к экономике спасения, от некой пустой номинальной оболочки к безднам психологии. Так одна плоскость используется для толкования другой, а трусость, бездействие или зависть объясняют сомнения, ошибки и уступки, которые с точки зрения божественного замысла совершенно бессмысленны. Один автор относит неоправданные с позиции закона переговоры с первосвященниками на счёт «непростительной тактической ошибки, загнавшей Пилата в ситуацию, найти выход из которой он не сможет» (Blinzler, р. 283), а другой комментатор заметит, что, дескать, непонятно, почему Пилат не перенёс слушание на более поздний срок, как и полагалось в соответствии с процедурой римского суда.
Герменевтический метод, которого мы здесь придерживаемся, заключается в том, что Пилат осуществляет свою теологическую функцию лишь будучи историческим персонажем и, наоборот, он является историческим персонажем постольку, поскольку выполняет теологическую функцию. Исторический персонаж и теологическая личность, юридический процесс и эсхатологический кризис накладываются один на другой, и только в этом наложении, только в их «совмещённости» они открывают истину.
13. Однако именно с этого момента всё усложняется. В официальном переводе последняя сцена суда описывается следующим образом: «Пилат, […], вывел вон Иисуса и сел на судилище