Мишка, прогнав оцепенение, подбежал к борту, поднял руки над головой, собираясь прыгнуть в воду. Сильная рука отшвырнула его так, что он кубарем покатился по палубе. Кто-то, ловко оттолкнувшись, прыгнул за борт.
— Еще человек за бортом!
Ахнул второй выстрел сигнального орудия.
Встревоженным муравейником засуетились на крейсере. Дежурный спасательный вельбот готовился к спуску с лихорадочной быстротой. Краснофлотцы на ходу надевали спасательные пробковые пояса.
— Дежурная вахта на вельбот! Спустить вельбот!
— Есть!
Заскрипели тали[50], замелькали лопоря[51] под мускулистыми руками. Вельбот с командой коснулся гребня волны. Могучий толчок отшвырнул его в сторону от корабля.
Сигнальщик с мостика красным флажком показывал направление.
Судорожно вцепившись в поручни, Мишка с тоской глядел за корму, пытаясь найти в волнах рыжую голову. Только теперь почувствовал он, как могуч и силен океан, и крейсер, затерянный среди водяного простора, в первый раз показался ему ненадежной игрушкой.
Блестя лопастями весел, вельбот удалялся все дальше и дальше, подталкиваемый упругими волнами. Мишка видел, с каким напряжением гребли краснофлотцы, еле справляясь с океаном.
В его разгоряченной голове мелькали перепуганные мысли.
«Успеют ли? Успеют ли?.. Подержись, Гришенька, подержись!»
На гребне волны показалась рыжая голова Гришки. Он махнул рукой, судорожно раскрыл рот, пытаясь закричать, но в это время волна косматой белой гривой закрыла его. Мишка зажмурил глаза.
Когда он их открыл, то увидел рядом с Гришкиной головой голову Чалого. Чалый ловко держался на гребнях волн, обхватив Гришку одной рукой, а другой, свободной, греб к крейсеру.
Радостно забилось сердце у Мишки. Он не замечал, как по лицу обильно текли счастливые слезы.
С вельбота бросили спасательный круг. Чалый ухватился за него. А еще дальше, то появляясь, то исчезая в пенящейся воде, мелькала спина Верного: волны относили его все дальше и дальше.
Гораздо труднее было поднять вельбот на корабль, чем спустить на воду. Волны беспощадно отбрасывали его в сторону. Ободрав руки в кровь и рискуя сорваться вместе с вельботом за борт, краснофлотцы, наконец, прикрепили его к шлюпбалкам.
Чалый застенчиво улыбался на похвалы командира. С него ручьями текла вода. Он посинел, вдоволь нахлебался соленой воды, и не мог выговорить ни одного слова.
У трюма лежал на носилках бледный Гришка. Морж старательно хлопотал над ним, делал искусственное дыхание, совал под нос Гришки пузырьки с нашатырем. Видно было, что он очень волновался; руки его тряслись, лицо смешно морщилось. Вот-вот, казалось, заплачет добрый Морж.
Онемевший Мишка уставился на намокшие вихры друга. С мостика глядели комиссар и командир, переговариваясь с доктором. Краснофлотцы стояли вокруг носилок и угрюмо молчали. Спокойными и невозмутимыми были на крейсере в этот миг только два человека — рулевой и сигнальщик. Рулевой поворачивал штурвал, не сводя глаз с компаса. Сигнальщик оглядывал горизонт в подзорную трубу.
Гришка не приходил в сознание. Не помогали ни старания Моржа, ни сочувственные вздохи команды.
У комиссара Гуливана совсем сошлись брови на хмуром лице. Борода командира топорщилась. Кок мял передник и плаксиво шмыгал носом.
Гришка не шевелился.
Морж наклонился с трубкой к Гришкиной груди, слушая секунды две. Краснофлотцы, затаив дыхание, уставились на затылок Моржа. Кок незаметно подошел к голове Гришки, всунул соломинку ему в нос и защекотал. Гришка пошевельнул бровью и громко чихнул. Морж отпрыгнул в сторону. Трубка выскочила у него из рук и покатилась по палубе. Лицо у комиссара сделалось добрым, и перестала топорщиться седая командирова борода.
— Аааа!.. — облегченно вздохнули краснофлотцы. Кок чуть не плясал. Командир вздохнул полной грудью, словно сняли с него непосильную ношу, и платком вытер пот на лбу. Мишка не старался больше удерживать слез. Он опустился на колени рядом с носилками и тихонько гладил рыжую голову друга.
Гришка часто задышал. Изо рта, носа и ушей хлынула вода. Потом он глубоко вздохнул, открыл глаза, обвел ими команду; увидев кока, слабо ему улыбнулся. Морж сунул под нос Гришки склянку. Гришка еще раз громко чихнул и шире открыл глаза. На него глядели загорелые грубые лица краснофлотцев. Неловко улыбаясь, они подмигивали Гришке.
— Здорово, паренек! Ну, как дела на том свете?
СУРОВЫЙ ПРИГОВОР
Соленая вода, ракушки четырех океанов и трех морей разъели борта крейсера. Краснофлотцы облепили корабль со всех сторон: скребут ракушки, покрывают подводную часть суриком и осторожно, чтобы не дрогнула рука, проводят белую полоску ватерлинии.
Все перемазаны красками. Солнце нестерпимо печет. От грязной воды подымаются зловонные испарения; но матросам нипочем: балагурят и поют. Корму красят, лежа на досках. Подняться нельзя, приходится красить над головой. Краска капает на лицо, скипидар разъедает глаза.
Прошло шесть месяцев, как «Коминтерн» покинул родные берега. Где-то далеко за кормой осталась чопорная Англия, солнечная Италия, загадочный Египет, жаркая Аравия, Цейлон. Впереди Китай — последняя стоянка крейсера. Отсюда через Гонг-Гонг по Южно-китайскому и Желтому морям во Владивосток. Наверное поэтому все чаще можно было видеть одинокую фигуру какого-нибудь моряка, сосредоточенно разглядывавшего горизонт. Песни под гармошку пелись дружней, и только и было разговору, что о родных местах и людях.
За эти шесть месяцев, полных приключений, штормов и тяжелой работы, Мишка с Гришкой переменились. В двух загорелых молодых матросах трудно было узнать прежних пионеров московской организации.
Под влиянием качки выработалась раскачивающаяся утиная походка, мускулы окрепли, грудь расширилась, а руки, покрытые твердыми мозолями и трещинами, вызывали уважение к их обладателям.
Посещение портов расширило кругозор. Ребята уже привязались к морю, полюбили его за силу, за гнев и за щедрые подарки. Теперь у ребят, когда крейсер взлетал ввысь, никакого чувства, кроме приятного холодка в сердце. Морская болезнь не страшна им.
Гришка не расставался с обезьянкой-макакой, купленной недавно в Сингапуре. Команда единогласно окрестила ее Керзоном и в свободное время потешалась над уморительными гримасами мартышки.
Мишка в Коломбо купил разноцветного попугая и торжественно преподнес его Остапу. Кок, потирая толстый живот, весело хохотал.
— Вот, пожалуйста, первый экземпляр скотинки для обзаведения хозяйством. Придется заняться дрессировкой этого животного. Но-но! Попка! Попочка! Будешь ты у меня висеть в кают-компании. А еще у меня, попка, будет коровка, куры. Вот же, Мишенька, спасибо! Кажется, первое мне преподношение в жизни. Сиди, попочка, в камбузе, и ежели кто будет лук воровать — кричи всеми силами.
Теперь кок не спускал попугая с рук. Каждый день после ужина прятался он с ним в бане, запираясь на крючок.
Однажды, когда очередь в камбузе особенно шумела и ворчала на Остапа за пережаренные котлеты, кок, хитро подмигнув Мишке, посадил на палец попугая и просунул его в дверь.
Попка щелкнул клювом, захлопал крыльями и, картавя, громко и резко крикнул:
— Черрт дерри, — не кричать — не на рынке!
Раздался такой хохот, что попугай, испуганно взмахнув крыльями, спрыгнул обратно в камбуз и чуть было не попал в бак с супом.
Теперь попка важно сидит в камбузе и чистит клювом зеленые перья. Кок, болтая с ним, работает один. Его помощники заняты покраской.
На крейсере только и разговоров, что о письмах. Последние были получены в Италии, и всех охватило радостное возбуждение с еле заметным налетом тревоги.
Начищая шкуркой поручни кормового мостика, ребята понапрасну изводили наждак. Голова была занята совсем другим. Гришка, начав новый лист шкурки, бросил его и взялся за другой.
— Завидую я, Мишка, Чалому. Ни отцов у него нет, ни… вожатых…
Мишка понимающе сощурился.
— Ни секретарей ячеек… Особенно таких, которые могут прислать грозные письма и разругать нас с тобой в пух и прах.
Оба взглянули на Чалого и вздохнули. Чалый красил машинный люк. Эти дни он хмурился пуще прежнего.
— Я вот, ребята, никаких писем не жду… А получал когда-то, да такие-то заботливые да ласковые. А, ччерт!.. Кисть лезет, как драная кошка. Жена мне писала… Красить хорошо, когда кисть, как сапожная щетка, ровная. Вот на вас сердился зря, хлопцы. Небось ругаетесь? Бывало, взгляну на вас и подумаю, зачем они здесь путаются, глаза мозолят? Своего Кольку вспоминал. Злость нападет и досада… Бросила меня жена. Хмурый ты, говорит, все думаешь о чем-то… Кольку, сынишку, с собой взяла… Ты вот, Гришка, вылитый Колька! Такой же сорванец был. Когда упал ты за борт, Гришуха, я за тобой бросился, плыву и Кольку вижу в волнах. Как жив остался, сам не знаю. Ну, что это боцман за кисти дает! Его бы ими покрасить.
С мостика раздался голос вахтенного сигнальщика:
— К левому борту подходит катер!
— Доложите командиру, что везут письма.
— Есть!
Магическое слово молнией разнеслось по кораблю; работа приостановилась. Все следили за катером, и когда из него вышел человек с большим пакетом сомнений больше не было.
Как нельзя кстати, горнист заиграл отбой работе.
Скоро в разных уголках крейсера краснофлотцы сосредоточенно читали вести из дома. Не получившие писем умышленно громко и развязно разговаривали, маскируя этим досаду и зависть.
Мишка нерешительно вертел в руках два больших конверта. На обоих было написано:
«Китай. Кантон. Крейсер „Коминтерн“. Тт. Чернову и Озерину».
— Давай, Гришка, сначала вот это прочтем… Отец мой пишет…
Гришка не мог стоять на месте. Он то и дело сбивал бескозырку на затылок и даже вспотел от волнения.
— Что отец пишет, после узнаем. Вот то, другое… Чтобы я опух, — оно из ячейки.