С ОБЛАКОВ НА ЗЕМЛЮ
Подвесные койки, выданные ребятам, вызвали у них сомнение о пригодности к спанью этих двух парусиновых полотен с дырками, двумя палочками и перепутанными веревками. Кок ловко подвязал шкерт-тросы[15], натянул койки, бросил туда одеяла и простыни; ребята, раскачиваясь на них, наполнили кубрик звонким хохотом.
Конфузясь взглядов команды, кок приволок вкривь и вкось сшитую одежду и, глядя в сторону, сунул ее ребятам. Приятели мигом скинули свою измазанную, изорванную в трюме и напялили парусиновые брюки, тельняшки, фуражки и колпаки.
Никто не мог удержаться от улыбки, глядя на эти расплывшиеся от счастья рожицы.
Кок, пользуясь благоприятным моментом, громогласно объявил:
— Товарищи! Братва, следовательно, из нашего кубрика и вообще на славном крейсере «Коминтерн», пожалуйста! Объявляет вам камбузное начальство: на первое — сорванцов командир постановил оставить до выяснения на борту, на второе — зачисляю их в строевую команду камбуза и моими ближайшими помощниками, на третье — известно, что коклеты без луку сплошное несчастье, а команда моя, голая, без порток и форменной краснофлотской одежды, это есть коклеты без луку, и вообще без подливки! Объявляю сбор в пользу погоревших и пострадавших на комплект обмундирования и прочего гардероба: носков, платков, колпаков, шнурков, брюк-штанов, рубашек, подтяжек, ленточек, фуражек, для особого чину — банку гуталину!
Краснофлотцы полезли в карманы и рундуки. Под мерный плеск воды за бортом, под однообразный плач донки[16] и деловое пыхтение машины, покачиваясь на своих висячих койках, счастливыми заснули в эту ночь приятели.
Среди ночи Мишка проснулся и свесил голову с койки. Ночной вахтенный тихонько бубнил с Чалым.
— Оно бы, Андрей, и ничего, конечно; ребятки дельные, что и говорить, смена. Да тесно у нас в кубрике. Духота, хоть якорь вешай и без них; а тут еще на самом проходе повесили койки, мешать будут, это факт.
— Не дело, не дело нам в солдатики играть… Да и вообще воспоминания там разные, — ответил Чалый.
Мишка отдернул голову назад. Сердце его забилось, как пойманный мышонок. Краска залила лицо, словно в краже обвинили Мишку. Потом он почувствовал, как кто-то, налетев на него, ударился о низ койки и сердито ругнулся:
— А черр-т! Баласту понавешали!
Растерянный, сбитый с толку, Мишка протянул руку, запустил в рыжие вихри друга и затормошил его. Гришка раскрыл тяжелые веки, беззаботно улыбнулся и забормотал во сне:
— А еще, товарищ командир, как мой батька есть потомственный рабочий, так и я обещаюсь за Мишку… Будем стараться.
ОТ ВРАНЬЯ, ОТ ВОРОНЬЯ, ОТ КРЫС-МЫШЕЙ, ОТ МАЛЫШЕЙ
Раньше из камбуза доносился запах пережаренного лука, слышался грохот кастрюль, воркотня кока, перебранка его с командой из-за порции мяса и недосоленного борща; теперь там не смолкала веселая трескотня мальчуганов, звенел задорный Мишкин смех, и сквозь клубы пара сияла рыжая Гришкина голова в белоснежном колпаке.
Первые дни кок не допускал ребят до таинства приготовления обеда. Они мешали суп, чистили картошку, мыли мясо.
Поварята с коком вставали раньше всех. Глаза ребят пухли от недосыпанья, тяжелые головы клевали носом в опасном соседстве с раскаленной плитой.
Поработали, привыкли.
Теперь в очереди у камбуза стало меньше ругани. Приятели вызывали на шутки даже самых нелюдимых и звали каждого по отчеству; раздача обеда шла весело и быстро.
А главное, чем жили ребята, так это рассказами о непутевой и интересной жизни кока. Знал кок бесконечное число историй, самых занятных и неожиданных.
С первых дней революции бродяжил он по Руси, с «первым революционным матросским бесстрашным отрядом», с винтовкой и с огненным словом «даешь».
Три раза обкрутился Громыка вокруг солнца, и нет, кажется, такого места, где бы не был жирный кок и где бы не знали веселого Остапа Остапыча.
Когда ребята, перегоняя друг друга, чистили картошку, а кок важно мешал варево огромной чумичкой, Мишка, к которому Остапыч особенно благоволил, вкрадчиво говорил:
— Последний раз вы, Остап Остапыч, остановились на том, как вы ночью упали с «Громовой», как вас не заметили, как вы приплыли на берег, и берег этот оказался островом Минданао, и чернокожие забрали вас к себе.
— Возьми-ка ты, Гриша, нож поострей, а ты, Мишуха, подай-ка мне соли, да смотрите хорошенько за луком — ворует его команда напропалую — словно жрать ей нечего… Да… Окружили меня эфиопы на этой самой Минданале, вопят, прыгают, голые, как репа, а рожи — б-рр!.. За руки, за ноги меня, да и в шалаш. Лежу день — кормят. Лежу два — кормят. На третий день устали кормить, развязали руки, ноги и повели меня к старшему, а старший оказался бабой, противная, вонючая, вся салом намазанная, в шляпе из перьев, а в носу ручка от чайника. Осмотрела меня мадама, щипнула за нос, талям-балям, по-своему, а-бе, а-ме, а-се! Гляжу, пожалуйста! Мигом сорвали с меня робу[17], напялили какие-то шкуры, рожу раскрасили, дали таз, палку и повели на охоту. Всей деревней шли, а мадама на слоне ехала, трубку курила. Пришли в лес; пальмы, фикусы там разные, и запах — как в прелом погребе с тухлыми огурцами. Поставили меня за фикусом, показывают — как зверя увидишь, ори, мол, что есть мочи, прыгай и в таз бей! Ну, думаю, пожалуйста, орать я буду, петь и в таз бить, а вот прыгать в лесу мне одному, — это подсолить им придется! Мотаю головой: не буду, мол. А чернокожий эфиоп как мне бамбуком по сидячему месту, ну, уж тут я, пожалуйста, и запрыгал. А ты что, рыжий испанец, смеешься? Тебе бы вот так вкатить!
— Смешно уж очень, дядя Остап, как вы в лесу танцевали!
— Не смешно, а больно! Похвалили меня мучители за пляску, показывают: как все, мол, закричат, так и ты, пожалуйста, не отставай. Стою я за фикусом, тоска на меня напала; гляжу, а с соседней пальмы змеища огромная ползет, на меня уставилась и шипить… шипить и шипить проклятая… Тогда я еще молод был, по глупости в богов верил; крест кладу и молитву творю: «От вранья, от воронья, от крыс-мышей, от малышей избави меня, господи!» Подобрал шкуру, да как дерну на тридцать два узла! Шкура меня по ногам бьет, краска на роже растаяла, течет, глаза щиплет…
— Ой-ой! Дядя Остап, погоди, ой-ой! От мышей, от малышей, ой, ой, ой! — закатывался Гришка, схватившись за бока и рассыпая картошку.
Кок обижался и сердито фыркал.
— Эй ты, рыжий испанец, пожалуйста, что тебя так распирает? Рагу, что ль, из смешного съел? Не услышишь больше от меня ничего, кроме приказания по инстанции. Вон и каша с вами подгорела… Довольно!
БАЛАСТ
«Коминтерн», красивый и гордый, уносил красный флаг все дальше и дальше от родных берегов. Ночью прошли пролив Ла-Манш, и к утру казалось ребятам, что крейсер ждет нападения притаившихся за волнами врагов.
Командир не сходил с мостика, слова команды были резки и тверды. Краснофлотцы работали сосредоточенно, с застывшими лицами, без обычных шуток. Орудия, шлюпки, баркасы и все, что было на палубе, привязали крепким морским узлом.
Как предостережение будущей атаки, сильный ветер неожиданно ударил в борт крейсера, разорвал в клочья густой дым из трубы.
Раненой красной птицей забился алый флаг на гафеле. Крейсер слегка накренило, и опять ударило в борт крепкой волной в белых, суетливых барашках. Подымая морду кверху, скуля, забегал по палубе Верный.
Кок выглянул из камбуза, фыркнул, почесал в затылке и молча начал убирать кастрюли, ложки и миски. Угли в плите зашипели — кок лил на них воду.
Приятели переводили недоумевающие глаза с кастрюль на кока, с кока на плиту, с плиты опять на кока. Остап зло дернул за ручку медный лагун, обжегся и заревел…
— Выливай сейчас же суп за борт, к хромой бабушке, живо!..
Ребята не двигались с места. Ворочая потемневшими глазами, кок, озлившись, рявкнул:
— Да вы что же, сопляки, заснули? А?.. У мамки на печке, что ли? Выливай, выливай суп за борт, двигайся живей! Что вы, как макароны вареные, ну!
Лицо кока налилось синевой. Голос хриплый и резкий неприятно отозвался в сердцах перепуганных ребят. Как ошалелые, схватили они лагун[18].
Верный, не желавший ничего знать, сбоку налетел на Мишку. Ему надоело ждать подачки, и он решил напомнить о себе. Растерявшись, Мишка споткнулся о собаку. Горячий суп вылился на палубу и разлился густым, жирным пятном.
Мишка бросился вытирать, а над ним разводил руками и задыхался от раздражения кок.
— Да ты что ж, маменькин сынок, пожалуйста, бабочек ловишь? Да я! Да ты! А ты еще, надворный советник, куда суешься?
Кок, схватив чумичку, запустил в собаку. Чумичка угодила в голову Верного. Пес завизжал и, поджав хвост, бросился наутек.
Мимо камбуза пробежал сигнальщик и весело крикнул:
— Ого! Начальство в работу забирает… Учи, учи, Остап, покажи бесплатным пассажирам матросскую слезу!
Кок яростно отшвырнул кастрюлю, перевалил жирное тело за порог камбуза и закричал вслед весельчаку:
— Ну, ты! Тряпичник[19], шурум-бурум, старый галош! Тебе нужно самому показать, что в неделе семь обедов, а также и ужинов!
Мальчики стояли рядом, боясь поднять глаза на кока; Мишка растерянно вытирал кастрюлю старой ветошью. Кок обернулся к ним и фыркнул:
— Ну, ну, строевой состав, не сердись на своего отчаянного командира. За дело попало! Идите-ка сюда, — гляди, куда пальцем покажу!
Гришка с Мишкой заглянули через фальшборт[20]. На краю почерневшего горизонта стихийно росла туча, пенилась вода, и доносился глухой, зловещий рокот. Чайки испуганно летали вокруг крейсера, как бы предостерегая об опасности. Океан хмурился.