Кончилась свадьба, поплясали вокруг нас эфиопы, и остались мы одни…
В камбуз просунулась бритая, пахнущая дешевыми духами прыщеватая физиономия писаря Дудыкина.
— Остап Остапыч, pourqua! — земля, чтобы я без берегу остался, — земля! Островочки: Цициль и Корсика[26]… Я уж брюки отутюжил и вообще… Прошу убедиться самолично!
Дудыкин широким жестом указал на море, словно дарил эти два цветущие острова. Кок глянул зачем-то за корму, наверх, потом за борт, задвигал курносым носом и уверенно сказал:
— Пожалуйста! Часам к пяти в Неаполе будем!
Засвистала боцманская дудка.
— Команде приготовить майское, первое и второе отделение — приготовиться на берег!
У приятелей вытянулись лица. Они глянули друг на друга, как по команде, зачесали затылки. Кок понимающе сощурился и крякнул.
— Будет и вам майское, верная моя команда, за хорошую работу. А теперь шабаш! Ужина варить не будем, команда на берегу налопается до отвала. Айда, на примерку казенного майского обмундирования!
ПЕРВЫЕ ЛЕНТОЧКИ
Впереди показалась огромная гора. На верхушке ее еле курился большой столб пара. Везувий безмятежно дремал.
Крейсер прибавил ходу. Неподалеку прошел пассажирский итальянский пароход. Пассажиры перешли на один борт. Накреня пароход, они отчаянно жестикулировали, размахивая платками.
Разворачиваясь кормой, отпугивая басистой сиреной бесчисленное количество лодок и ботов, крейсер входил в гавань Неаполя.
Над портом стоял тысячеголосый гул, громыхали лебедки, шипели краны, кричали грузчики угля, — шла погрузка пароходов. С левой стороны вытянулись десятки итальянских миноносцев, приветствуя крейсер мелодичными сигналами.
«Коминтерн» подходил к гавани. Сигнальщик поднял на мачте итальянский флаг. Воздух задрожал от залпов крейсера.
Когда рассеялся дым, с итальянского корабля грянули ответные выстрелы, и на его мачте развернулся флаг СССР.
Крейсер отшвартовался к каменному молу. Десятки лодок подплыли к борту, торопливо вбегали по трапу купцы, прачки, портные, парикмахеры и фотографы. Все это кричало, отчаянно размахивало руками; портные на ходу снимали мерку, фотографы делали снимки краснофлотцев, прачки бесцеремонно лезли в кубрики и собирали грязное белье.
К вечеру, когда солнце зашло за стены старого разрушенного замка, на фоне пылающего неба за кормой крейсера выросли три неподвижные фигуры. В черных фесках, с маузерами у пояса, со зловещими знаками на черных рубашках, стояли они, не сводя глаз с выходивших и входивших на крейсер.
Увидя их в иллюминатор, Гришка засвистал и тихонько спросил кока:
— Дядя Остап, что это за птицы?
Не оглядываясь, примеряя Мишке хрустевшие майские брюки, всезнающий кок буркнул:
— Не птицы это, Гришуха, а фашисты, на манер жандармерии, только похлеще!
— Дядя Остап! А… песню можно про фашистов спеть?
— Пой, Гришуха, пой. Песня ведь хорошая, русскому человеку без щей да без песни сущее горе!
Гришка затянул:
Раз, два, три — пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
пойдем на штыки!
Команда подтопывала ногами, стукала кружками о стол в такт песне.
Мишка вышел из-под рук кока опрятным маленьким морячком.
На рыжую лохматую голову Гришки одел Остап морскую фуражку с ленточками, отошел, прищурил глаз и, выпячивая огромное брюхо, закричал:
— Команда моя, слушай меня! Сми-рр-но! Здравствуйте, мои верные помощники!
Ребята вытянули руки по швам, задрали счастливые облупившиеся от ветра носы кверху, гаркнули, подражая взрослым:
— Здраст!..
Краснофлотцы покатывались со смеху, глядя на развеселую тройку. Засвистала боцманская дудка.
— Первое и второе отделение на берег! К ревизору[27] за жалованьем. Фью-ю!.. Фью-ю!..
Перед отправкой на берег, краснофлотцы вытянулись двумя белыми шеренгами. Ребята, спрятавшись к кубрике, не сводили глаз с кока.
Остап прищурил один глаз, мотнул головой влево. Ребята выскочили из люка; четко дробя ногами, подошли к левому флангу, ловко размахивая руками и стали во фронт. Краснофлотцы фыркали в кулаки, подталкивали друг друга, подмигивали ребятам.
С мостика спускался командир и комиссар. Они еле сдерживали улыбки, потому что слева от концевого в строю Мишки уселся на задние лапы Верный и дразнился высунутым красным языком.
Ветерок трепыхнул ленточками фуражек, шевельнул ими на затылках у ребят.
Приятели были окончательно приняты в морскую семью.
— Товарищи! Я давно плаваю с вами и знаю вашу выдержанность и сознательность, но Неаполь — фашистский город, возможны провокации, глядите в оба, товарищи! Счастливо погулять!
Командир усмехнулся, позвал кока.
— Товарищ Громыка!
Кок вышел из строя, корежа недоуменное лицо, хотя и знал отлично, о чем будет речь.
— Товарищ Громыка, ваших воспитанников поручаю вам!
Краснофлотцы вытянулись очередью за получкой жалованья. Командир подозвал к себе ребят и похлопал их по плечу.
— Ну как, отчаянные мореплаватели, довольны?
— Очень довольны, товарищ командир!
— Не скучаете?
Командир не в силах был сказать двум счастливым паренькам, что в каюте у него вместе с приказом из СССР лежит письмо, которое оканчивается словами:
«Прошу вместе с отцом Григория Чернова принять необходимые меры и помочь возвращению наших детей в СССР, если возможно…»
— Ну вот, скоро и чернокожих увидим. Сам в такие годы из дому удрал, юнгой плавал; только у меня и сейчас синие полосы на спине от линьков[28].
— Тогда нас по-другому учили, — продолжал он. — Идите к ревизору, вам тоже кое-что причитается. Да не забудьте зайти в неаполитанский аквариум. Прекраснейший, прекраснейший аквариум!
НОЧЬ В НЕАПОЛЕ
Краснофлотцы миновали центральные, ярко освещенные улицы Неаполя, роскошные витрины магазинов и спустились в узкие, устланные большими плитами улички бедноты. Шибануло в нос прелостью и гнильем. На протянутых из окон через улицу веревках сушилось непростиранное дырявое белье. Внизу копошились чумазые курчавые ребятишки.
На каменных ступеньках домов сидели, уныло беседуя, прельщенные ночной прохладой, исхудалые люди.
Даже песни здесь грустны, и гитары особенно печально говорят о черных бесконечных днях. И как единственный протест, как крик о мщении, на многих стенах, высоко, чтобы не могли стереть вездесущие руки фашистов, черными буквами было написано:
VIVA LENIN!
Может, поэтому и оживляются худые лица при виде советских моряков, и вырываются крики приветствий из темноты:
— Viva Mosca! Viva il bolscevico[29]!
Мишка широко открытыми глазами впитывал в себя эту жуткую правду. Сзади, разморенный от впечатлений и жары, плелся Гришка.
Кок направо и налево разбрасывал приветствия на ломаном портовом языке.
Ребята с коком только что завернули за угол, как ярко загорелись огни, завертелось все в музыке, в пляске, в лихорадочном звоне гитар.
Есть в Неаполе улички, сплошь занятые дешевыми кабачками. Здесь гуляет все ночи напролет матросня всех национальностей, чтобы в вине и лихорадочном весельи на минуту забыть кошмарную работу на великолепных трансатлантиках[30] или на залитых цементом «купцах»[31]. Все деньги, потом и трудом заработанные за месяцы проживаются там в одну ночь. Кого только нет в кабачках!
Подвыпившие англичане пляшут рег-тайм, французы в обнимку с неграми аплодируют им; в других кабачках пьяные до отчаяния белесые норвежцы поют стуча в такт здоровенными ножищами.
Раскрытые настежь двери кабаков выбрасывают на улицу галдеж и песни на всех языках мира.
— Ух, как весело, дядя Остап! — не удержался Гришка.
Кок тихонько вздохнул.
— Это веселье, Гришуха, пьяное. Нужда веселится, нужда и поет, а подсвистывает им обоим матросское горе. Ох, и корявая же у них житуха!
— Дядя Остап, пить хочется; я зайду вон туда, лимонаду выпью. Догоню, ты не бойся!
— Ну, крой, испанец, ступай, Гришуха, только смотри по сторонам, не сядь на мель.
— Н-ну! Небось, не маленький. Пора бы вам, товарищ Громыка, привыкнуть к этому!
В баре, на каменном полу, десятки столиков. Там, обнявшись, сидят матросы и без конца тянут всевозможные вина.
Гришку встретили гвалтом и криками:
— Hallo! Comrade!
— Давно ли русские матросы забыли дорогу в бар?
— Иди сюда — выпьем за твой корабль!
Гришка степенно приложил руку к фуражке, важно сел за столик.
Шатаясь на непослушных ногах, к нему подошел огромный матрос-негр, увидев на Гришкиной бескозырке звездочку, он показал на нее пальцем и улыбнулся. Гришка снял звездочку, прицепил великану на грудь. Кабачок захлопал в ладоши, закричал на разные голоса:
— Viva Mosca! Viva il proletariato!
Великан перенес свои бутылки к Гришке за стол и, горячо дыша в лицо, пытался что-то рассказать Гришке, понимающему из взволнованной речи негра только два слова: «Москау» и «Совьет».
Но чувствовал Гришка, что хочет черный человек поделиться с ним своим горем, только трудно им и говорить и понимать друг друга.
— А у нас, товарищ, не так! Мы давно белогвардейцев по шее! Чего ж вы-то спите?
Негр опять залопотал что-то по-своему. Гришка, опять ничего не поняв кроме слова «Совьет», все же покровительственно ответил:
— Ну да, конечно… А все же… и вообще… нам тоже сперва трудно было. Ты не унывай, камрад!
Великан мотнул огромной головой и налил вино в бокалы; Гришка нахмурился, решительно замахал рукой.
— Нет, камрад, я лимонаду хочу.
— Ляимонэд? Ляимонэд?
Негр изумленно вскинул белки глаз, смешно оттопырил огромные красные губы и залился в безудержном смехе. Потом сразу сделался серьезным, потрепал Гришку по плечу и, вдруг озверев, схватил бокал и мигом опрокинул в огромную глотку. Опустил отяжелевшую голову на столик и, смешно засопев носом, неожиданно захрапел.