Однажды он случайно услышал от какой-то женщины: каждый человек рождается с двумя погонами. На одном погоне пишутся его добрые дела. На другом – злые. До сорока лет записи злых дел смываются дождем, но после сорока – остаются. Каспарову было тогда около тридцати, и он подумал: после сорока ли? Мысль пойти по стопам отца зародилась тогда же. Однако судьба распорядилась иначе. Он закончил Туркменский сельскохозяйственный институт. Но в марте 1970 года партийной организацией предприятия был направлен на обучение, а затем на следственную работу в органы МВД республики. Виктор Каспаров знал: он сделает все, чтобы доверие оправдать. Он помнил торжественную обстановку, слова, сказанные секретарем обкома: «Мы верим в вас, мы надеемся, что вы будете таким же честным, принципиальным, как ваш отец…»
Из сослуживцев поначалу симпатичнее всех казался старший следователь Ахмет Ахатов. Юрист с высшим образованием, ровесник Каспарова, он был энергичен, уверен в себе, оперативен, решителен. «Ты пока что неопытен, так? – сказал Ахмет в один из первых дней их знакомства. – Но ты слушайся меня, у меня большой опыт. Будь поближе ко мне, вникай, я постараюсь, чтобы ты все усвоил». Они стали почти приятелями. Однако не прошло и недели, как некоторые черточки Ахатова стали настораживать Виктора. Слишком много он говорил о своих способностях, безошибочном чутье, непререкаемом авторитете. Но на деле часто не выполнял даже элементарного, что требовалось от следователя.
После допроса Клименкина Каспаров был почти уверен: Ахатов опять руководствуется только «чутьем». Его поразила быстрота ареста Клименкина, поспешный доклад Ахатова начальству из Ашхабада, удручающее расхождение показаний подозреваемого с версией следователя. Ахатов же, по всей видимости, настолько уверился уже в своей правоте, что и не пытался исследовать никаких других версий. Собственно, он так и сказал Каспарову: «Мое чутье мне подсказывает: напал Клименкин. Я знаю, что говорю. Погоди, закончу следствие, ты убедишься». И Каспаров ждал.
За это время он много раз в подробностях вспоминал то памятное утро, 26 апреля. И чем больше припоминал, тем больше не нравилась ему эта история. Экспертиза подтвердила: ни на ноже, ни на одежде Клименкина нет следов крови. Он понял еще и другое: в больнице Ахатов допустил вопиющие нарушения процессуального закона.
Дело в том, что по закону вместе с опознаваемым потерпевшей должны быть предъявлены люди, не слишком отличающиеся от него по возрасту, внешности, одежде. Ахатов же выставил перед потерпевшей людей совершенно разного возраста (от 20 до 45 лет), не похожих друг на друга, и только на одном из них – на Клименкине – был надет пиджак. Остальные были в рубашках. Хотя опознание как раз и проводилось по пиджаку. Все разговоры в больничной палате велись на туркменском языке, никто не переводил ни того, что говорил Ахатов, ни того, что ему ответила женщина. А опознаваемый – русский – и не знает туркменского языка. И, наконец, самое главное: во время опознания за спиной Клименкина стоял милиционер в форме и держал его за руку, тем самым как бы подсказывая потерпевшей, кого нужно опознать. Клименкин расписался в акте, по-видимому, в крайней растерянности.
И все-таки Каспаров ждал. Может быть, Ахатов чего-то не говорит ему? Может быть, есть еще какие-то доказательства, о которых он, Каспаров, не знает?
Несколько раз подходил к Ахатову, спрашивал, как дела. «А что, все в порядке, все ясно», – отвечал Ахмет Ахатов. «Ты собираешься брать пробы известки со стены, пробы земли с пола на месте происшествия, делать трассологическую экспертизу одежды пострадавшей? Ты записал номера машин на стоянке около станции?» – спросил Каспаров в первый же день дознания. «Послушай, не мешай! Я знаю, что делаю», – раздраженно ответил тогда Ахатов. Вместе составляли план места происшествия. Каспаров чертил, измерял. Но уже тогда отметил: нет и речи о хронометраже времени, не учитывается расстояние от места происшествия до места, где арестовали Клименкина. Ведь его арестовали в общежитии, в постели, спящего, а после нападения на старую женщину прошло очень немного времени. Мог ли преступник за это время дойти до дома и улечься спать как ни в чем не бывало? Не был ли Клименкин уже в общежитии или по дороге к нему, когда происходило нападение в туалете? Ведь это было бы алиби. Похоже, ни одной версии, кроме первоначальной, что напавший – Клименкин, так и не собирался исследовать Ахатов. А время шло.
30 апреля – через четыре дня после разбойного нападения – женщина умерла. Теперь Клименкина должны судить как убийцу.
Каспарову нужно было ехать на стажировку в Ашхабад. Но и там, в Ашхабаде, дело Клименкина не давало ему покоя. Он говорил с юристами, советовался. Перечитывал учебники криминалистики… Вернулся в Мары в июне. И вновь завел разговор с Ахатовым о деле Клименкина.
– Опять ты свое! – с искренним огорчением сказал Ахатов. – Я же тебе говорю: дело ясное! Зачем пустым заниматься? Что ты все мудришь? Зачем время терять? У меня других дел знаешь сколько! Ты слушай меня. Я сделаю из тебя хорошего следователя.
Каспаров молчал. Давно заметил он, что и в других делах Ахатов невнимателен, груб, слишком спешит. Не так представлял себе Каспаров работу следователя! Похоже, не истина интересовала Ахатова. Ему лишь бы поскорей отчитаться, скинуть дело с плеч. А ведь от этого зависели судьбы людей!
Нет, больше терпеть нельзя. Несколько дней сидел, составлял докладную записку о нарушениях законности в линейном отделении милиции станции Мары. И отвез ее в Ашхабад заместителю министра внутренних дел республики.
Процедура «показательного» процесса поразила Каспарова. Выступления нескольких свидетелей были совершенно неубедительны, их показания ничего не доказывали, суд не задавал им вопросов. Обвинительная речь прокурора носила общий характер. Он говорил о том, как должны вести себя люди в возрасте подсудимого, без конца напирал на его прошлое, приводил примеры, когда сверстники его погибали за Родину. И – ничего по существу дела. «Ты тюбик, начиненный чем-то порочным», – с пафосом обратился он к подсудимому. И – ни одного веского доказательства его преступления.
Зачитав приговор, судья, обращаясь к матери осужденного, заявил:
– Вы не беспокойтесь, вещи вашего сына – новая сорочка, коричневый костюм, ботинки – после исполнения приговора будут отправлены вам посылкой.
С матерью стало плохо.
Когда Клименкина выводили из здания клуба, где происходил суд, и вели к машине, мать подошла к нему и дотронулась до плеча, чтобы попрощаться. Начальник конвоя оттолкнул ее. Мать упала и ударилась головой о каменный борт арыка. Клименкина увезли. На другой машине – «Скорой помощи» – увезли мать.
Люди, бывшие на процессе, не скрывали своего возмущения. Тут же дали послали коллективную телеграмму в Президиум Верховного Совета СССР.
Защитник
Во все времена, при любых общественных системах всегда существует вероятность проявления человеческой недобросовестности, злой воли, жестокости. И все же настоящая трагедия происходит не тогда, когда действуют люди злые. Настоящая трагедия – когда бездействуют добрые.
Каспаров не мог спать. Больше всего его мучила мысль о том, что он был прав, что с самого начала он видел: творится беззаконие. Да, он говорил с Ахатовым, он даже составил докладную записку и отвез ее в Ашхабад, он боролся. Но – недостаточно. Невинному грозит смертная казнь.
И он, Каспаров, косвенный виновник этого. Свидетель.
Он представлял себя на месте Клименкина. Вот он, двадцатилетний парень, сидит в камере смертников и ждет: когда? …Вот, кажется, идут за ним. Да, это за ним. И – все. Все. И ничего уже не поправишь, не изменишь. Бесполезны крики, мольбы. Умереть за идею, умереть за правду – почетно. Но тут… И люди никогда не узнают, что он невиновен, он останется в их памяти как убийца. Для настоящего преступника, ожидающего смертной казни за свои преступления перед людьми, эти часы тоже ужасны, но они все же заслуженны, и осужденный может хотя бы облегчить свою душу раскаянием. Но если ты невиновен – и все-таки погибнешь от руки правосудия, а истинные преступники будут гулять на свободе и натворят еще всякого, ты же в глазах твоих близких так и останешься преступником навечно, и никто не сможет уже…
Да, час действительно пробил. Каспаров понял: он должен лететь в Москву. Он. Это судьба. Никто не сможет объяснить лучше, чем он. Даже мать Клименкина не сможет. Мать приедет, чтобы пригласить адвоката, когда они подадут жалобу. А сейчас должен лететь он. Немедленно. В Москве разберутся, поймут. И помогут. Он был на опознании, он первым допрашивал Клименкина, он хорошо знает Ахатова, знает порядки в ЛОМе. Он все расскажет. Там разберутся. Другого выхода нет. Приговор, подписанный судебной коллегией Верховного суда Туркмении, окончательный и обжалованию в республике не подлежит. Только Москва может помочь, Верховный суд СССР.
Нелегко принять такое решение, а приняв, как же трудно осуществить! От города Мары нужно сначала лететь на самолете до Ашхабада. Оттуда – прямой рейс на Москву. А там как сложится? Неделя нужна, не меньше. И деньги на дорогу.
Помогли родственники, сослуживцы, друзья. Больше всех – дальний родственник, Юрий Тихонов, летчик. Он был на процессе, все видел.
– Лети – и быстрее, – сказал он Каспарову. – Я тебе помогу.
Сам взял билет на самолет, пришел к Виктору.
– Собирайся при мне, я знаю, что ты медлителен. Через три часа твой самолет… Машина есть, я тебя провожу.
– Как, уже? – сказал Виктор Каспаров.
В три часа ночи он был в Москве.
Сомнения, колебания, неуверенность – как портят они нашу жизнь, как лишают нас силы! Но здесь речь не о себе – речь о другом. И на самом деле о жизни и смерти. И о правде. На людей действует искренняя уверенность. В Президиуме Верховного Совета СССР Каспарова приняли вне очереди. Выслушали. Минут сорок он излагал обстоятельства дела женщине-консультанту. Просил, прежде всего: немедленно задержать исполнение приговора. Консультант заверила, что примет все меры.