Он вертел головою, красный от стыда за свои нелепые слова — более от стыда не за сказанное, а за то, что еще скажется сейчас, — и все же выпалил:
— Так одно дело — дома, и другое дело — здесь. Вот и дым от ихнего земляного топлива противный идет, едкий, — он старательно покашлял, — от него за полверсты в горле першит. Потому у них и трубы, что эдакий дым не перенести — не то что наш, русский, от березовых дров.
— Давай-давай, малец. Это хорошо, что ты за обычаи своего народа заступаешься. Хуже, если бы тебе сразу все наше показалось лучше своего, — неожиданно поддержал его стражник. Но тут же добавил: — Хотя, по-моему, из того, что я от вас за дорогу услышал, менять наше на ваше решительно не стоит.
— А, надо полагать, найдутся среди наших и такие, кто рады будут завтра же забыть, что они русские люди, — горько сказал кормчий. — Ох, найдутся. И как запретишь, коли мы сюда насовсем приплыли, и вживаться в здешнее житье-бытье все равно нужно…
И замолчал надолго…
На постоялом дворе в городке Челмсфорде заночевали, сменили лошадей — и ввечеру въехали в стольный город Лондон.
Лорд Сесил оказался уже не тайных дел одних вершителем, а всей вообще политики Аглицкого королевства. Дородный, видный мужчина с умными добрыми глазами и озабоченным выражением большого плоского лица, украшенного окладистой светлой бородой, он принял русских почти сразу: пришли в приемную, доложили свое дело секретарю лорда-казначея (так именовался ныне мистер Сесил, как сказали нашим беглецам), мужчине на вид лет тридцати пяти — сорока, одетому в темное, с волчьим каким-то лицом и жалобными глазами, тот сразу зашел к лорду-казначею, обсказал, в чем и чье дело, и тут же воротился с сообщением, что лорд-казначей примет их сегодня же, сразу после обеда, в три часа дня. Не опаздывать! Если, мол, опоздаете — прием просто отменяется, а просить повторно можно не ранее как через месяц в то же число…
Погуляли, к каждому прилично одетому прохожему приставая с просьбой время сказать по часам. И пришли назад за час до назначенного времени.
Итак, лорд Сесил прочитал бумаги из ларца, которые россияне так и не развернули во все дни, что лежали эти бумаги у Федора-зуйка, очень бегло, снова сложил, позвонил в колокольчик, и когда секретарь вошел, сказал непонятно:
— Последние новости от нашего резидента на Островах Пряностей. Передайте их сэру Фрэнсису Уолсингему и заодно сообщите, что мистер Джиован Брачан, наш курьер, погиб в России при доставке сих бумаг. Доставил же их в Англию вот этот сердитый молодой человек. — как вас звать-то, юноша? Ага, стало быть, Тэдди Зуйокк?
Секретарь вставил, что у московитов фамилии, как правило, заканчиваются на «офф». Мистер Сесил добродушно поправил запись в своей памятной книжке. Потом приказал выдать русским награду за нежданную уже, но важную весть и спросил, для государыни его нет ли какой тайной бумаги от царя Ивана Васильевича. Кормчий удивился: нешто станет великий государь передавать государственные письма с простым лодейным кормчим, не с посланником, и тем достоинство ронять — и русское, и царское? Но виду почти не подал, что удивлен, а ответил кратко, что нет, мол, таковых писем не имеем. Мистер Сесил, похоже, тем заметно огорчился.
Он спросил, какие у московитов планы. Услышав, что, ежели только будет на то его воля и позволение, они остались бы все навек в Англии, сказал, что храбрые и опытные моряки здесь в цене всегда. Так что, если кто хочет — может поступить в королевский военный флот, а кто того не желает — волен служить по найму. Ни в том, ни в другом никому из них препон чиниться не будет никаких. И даже напротив…
Воротясь в Колчестер, кормчий собрал людей и объявил, о чем и как шла речь в Лондоне. Трое сразу решились идти в военный флот, а остальные надумали такое: держаться кучно и искать, к кому бы на службу так поступить, чтобы всем скопом остаться. Но оказалось, что сплошь русскую команду не хотел иметь ни один хозяин. Пришлось им разлучаться…
Глава 2ЛИВОНСКИЕ ДЕЛА
Не Петр Великий первым додумался, что России для нормального государственного существования необходимы флот, порты и западные учители. Ему посчастливилось успешно завершить то, что начинали за два века до него. Очень много на Руси зарождалось без Петра и до Петра: первый театр завел любовник царевны Софьи (как мы по не вполне точным учебникам учили — противник преобразований, ярый реакционер, а на самом деле западник до мозга костей и реформатор) князь Василий Васильевич Голицын, и «аптекарские огороды» на Яузе-реке до него завели, и полки «иноземного строя» — драгунские и рейтарские — до него появились. Но мы помним удачливого завершителя преобразований, а зачинатель кто ж? О том забыли. Такова уж неблагодарная память людская…
Так кто был зачинателем прорубания «окна в Европу»? Возможно, началось с воцарения новой династии Романовых?
Да нет, если бы так и было — едва ли стал возможен Лжедимитрий Первый, открыто проводивший насквозь прозападную политику. Так кто? Иван Грозный, который даже в опричники принимал охотно немцев и врачей-англичан выписывал? Он-то да, в этом ряду, но не первый. Вспомним, что кремлевский собор доныне высится, творение ученика Леонардо да Винчи — флорентинца, мессира Аристотеля Фиораванти, а Иван Васильевич его уже выстроенным застал!
Да, зачинателем прорубания «окна в Европу» с полным основанием можно назвать Ивана Третьего, мужа Софьи Палеолог, зятя императора Византии. Но позвольте, скажете вы, при нем-то Русь и начиналась: он принял у отца Великое княжество Московское — крупнейшее и сильнейшее, но все ж таки одно из нескольких русских княжеств — а сыну оставил государство Российское! При нем и гордый Господин Великий Новгород навсегда утратил независимость, и с татарским игом было окончательно покончено…
Ну да, так и есть. И он же начал войны за Прибалтику, за вернейший и прямой путь на запад.
В 1480 году пало татарское иго, а в 1492 — «смиритель бурь, разумный самодержец», как справедливо назвал его великий наш поэт Александр Пушкин, основал крепость Ивангород на границе с владениями крестоносцев и близ побережья Финского залива. Но войны с западными соседями привели к возвращению от Литвы под русскую руку обширных территорий на юго-западе; на северо-западе же особенных успехов не было.
А без выхода к морю Русь оставалась закупоренным, предоставленным самому себе, обществом, лишенным возможности сравнивать себя с другими и не усугублять собственные ошибки. Малолюдное пространство меж льдами Студеного моря и степями Дикого поля населено тюркоязычными кочевниками, подчиненными своим монархам — «ханам» лишь в то время и в той мере, какая потребна для защиты от сильных соседей и набегов на соседей послабее.
На востоке — бескрайние таежные пустыни, неведомо где и чем заканчивающиеся. А на Западе — католический мир, в себе разобщенный, непрестанно воюющий сам с собой не на жизнь, а на смерть. Но на окраинах своих, там, где соседствуют с ним иные, некатолические страны и народы, этот мир сжимался, как живое существо, до которого дотронулись, и вспоминал, что он в некотором смысле един. Просыпался древний дух крестовых походов, солидарность. И эта, нехарактерная уже для сердца католического мира, сплоченность хранила границы его от прободения…
Русь оставалась вне круга европейских стран — как расплющивающий нос о жгучее, ледяное стекло бедный мальчуган, любующийся новогодним праздником, куда его не позвали. Там, за стеклом, яркий свет, там тепло и уютно. Там нарядная елка и разряженные сверстники, в костюмах и масках. Им страшно весело! Им раздают подарки! Ни за что, ни про что — таинственные пакетики с вкусными вещами: там дорогие конфеты, там — зимой лютой! — разноцветные заморские фрукты, шоколад, печенье, орехи… А тут стужа, ветер прожигает одежонку, темно, страшно и кто-то воет (скорее всего, ветер, но может статься, что и волки! Стра-а-ашно!). Ты один, тебе грустно-грустно, слезы на щеках застывают бугорками… И невозможно, даже если узнаешь о том точно, поверить, что вовсе там не столь прекрасно и весело, как кажется при взгляде в продышанный глазок, со стороны. Там интриги, мучительная, съедающая человека зависть и мучительная ревность. А грошовые подарки в пестром кульке из скверной оберточной бумаги только кажутся сокровищами. Ценно в них не содержимое, а его нежданность. Но увы! Человек так уж устроен, и ничего с этим не поделать, что те, кто «вне праздника», склонны преувеличивать его достоинства и привлекательность, ну а те, кто «внутри праздника», напротив, преуменьшают его истинную цену. Какой-то умный австриец сказал уже в нашем, двадцатом веке: «Заключенные ищут выхода, исключенные ищут входа».
Так устроены люди. И эта общечеловеческая особенность и толкала русичей прорубать окна на Запад: и впрямую — войной с западными соседями, и в обход — неоднократными попытками установить сколько-нибудь регулярное сообщение с Европой по Студеному морю, вокруг Скандинавского полуострова. Но это устремление встречало ожесточенное сопротивление. Почему?
Да потому, во-первых, что, заполучи Россия достаточно просторное и, главное, постоянно распахнутое окно в Европу, исчез бы постоянный источник баснословных прибылей для сотен купцов, составивших немалые состояния на торговле с Россией.
Да потому, во-вторых, что никто толком в Европе не знал ни расстояний евразийских, ни соседей Руси на востоке. Поэтому существовала опасность (или на Западе необоснованно предполагали, что существует такая опасность. Неважно, была ли она на деле. Важно, что боялись, и это определяло политику), что Русь установит прямую связь с восточными и юго-восточными соседями и заберет в свои руки торговлю с Востоком: с Китаем, с Индией, с островами Пряностей.
— Ну, заберет, — скажете вы, — ну и что?
А вот что. Переместятся главные пути мировой торговли. А они только-только установились после большого смещения их на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, после открытия Америки, морского пути в Индию, после падения Константинополя — и связанных с этим смещением торговых путей упадком итальянских торговых городов и северогерманской Ганзейской лиги, возвышением Испании и Англии… Мир пойдет иным путем, вот что. Русь станет сверхдержавой, на манер сегодняшней Испании. И станет за счет иных стран, их могущества и богатства!