Пираты Венеры

Глава 1Карсон Нейпер

«Если женская фигура в белом саване войдет в вашу спальню в полночь тринадцатого дня этого месяца, ответьте на это письмо. Если этого не произойдет — ответа не жду».

Увидев такое завершение письма, я уже собрался было кинуть его в корзину для бумаг, куда посылались все подобные заумные письма, но почему-то продолжил чтение:

«Если она что-нибудь скажет вам, запомните, пожалуйста, эти слова и повторите их мне в письме…»

Я решил прочитать письмо до конца, но в это время зазвонил телефон, и я кинул письмо в одну из папок на письменном столе. Случилось так, что это оказалась папка для прочитанных бумаг, и, так как дела шли своим чередом, это означало конец инцидента с письмом, потому что я знал, что из этой папки бумаги шли в подшивку.

Звонил Ясон Гридлей. Он казался взволнованным и попросил меня немедленно приехать к нему в лабораторию. Ясон никогда не волновался по пустякам, и я поспешил согласиться с его просьбой и удовлетворить свое любопытство. Прыгнув в экипаж, я быстро проехал разделявшие нас несколько кварталов и убедился, что Ясон, вызывая меня, имел достаточные для этого основания. Он только что получил сообщение по радио из внутреннего мира, Пеллюсидара.

В канун отправления огромного дирижабля 0-220, что являлось завершающим этапом этого исторического эксперимента, Ясон решил остаться, чтобы искать фон Хорста, единственного отсутствующего члена экспедиции, но Тарзан, Дэвид Иннес и капитан Зуппер убедили его в безумии такого предприятия, так как Дэвид обещал послать экспедицию подчиненных ему пеллюсидарских воинов на поиски молодого немецкого лейтенанта, если тот еще жив и возможно отыскать какие-либо следы его местонахождения.

Несмотря на это, даже вернувшись во внутренний мир, Ясон все время испытывал чувство ответственности и некоторой вины за судьбу фон Хорста, молодого человека, любимого всеми членами экспедиции, и время от времени говорил, что раскаивается в том, что покинул Пеллюсидар, не исчерпав всех бывших в его распоряжении средств и возможностей для спасения фон Хорста или не убедившись окончательно, что он мертв.

Ясон махнул рукой, указывая на кресло, и предложил сигарету.

— Я только что получил депешу от Абнера Перри, — сообщил он. — Первую за все эти месяцы.

— Она должна быть интересной, — заметил я, — если так взволновала тебя.

— Да, — согласился он, — до Сари дошла весть, что фон Хорст нашелся.

Так как это сообщение относится к предмету, совершенно чужому для нашего рассказа, упоминаю о нем только в целях объяснения двух фактов, хотя и несущественных, но проливающих некоторый свет на связь последовавших за ними замечательных событий. Первый заставил меня забыть письмо, о котором я ранее упоминал, второй — в моей голове твердо зафиксировалась дата — десятое.

Не случайно я считаю необходимым подчеркнуть факт, что случай с письмом оказался так быстро и накрепко забытым. Он не имел возможности отпечататься в памяти и, следовательно, объективно по крайней мере не мог влиять на мое воображение в последующих событиях. Письмо улетучилось из моей головы через пять минут после прочтения настолько полно, как если бы оно никогда не было получено.

Следующие три дня были чрезвычайно загружены, и, когда я тринадцатого поздно вечером отправился спать, мой мозг был настолько заполнен беспокоящими деталями имущественных сделок, которые шли не так, как надо, что прошло некоторое время, прежде чем я заснул. Могу, не преувеличивая, утверждать, что последние мои мысли были о кредитах и несправедливых приговорах.

Что меня разбудило, не знаю. Я приподнялся и с дрожью увидел закутанную в нечто вроде белой развевающейся простыни женскую фигуру, входившую в комнату через закрытую дверь. Дверь была заперта. Стояла ясная лунная ночь, различные предметы в комнате были отчетливо видны, особенно выделялась похожая на привидение фигура, парящая в футе от постели.

Я не подвержен галлюцинациям. Я никогда не видел привидений, никогда не желал этого и не имел понятия, как вести себя в подобной ситуации. Даже не будь эта леди так явно сверхъестественна, я все равно был бы в недоумении, как она оказалась в этот час в интимной обстановке моей спальной комнаты, потому что до этого незнакомые женщины никогда не вторгались в мою «монашескую» келью, ведь я из пуританской семьи.

— Полночь тринадцатого, — сказала она низким музыкальным голосом.

— Да, — согласился я и тут вспомнил про письмо, полученное десятого.

— Сегодня он покинул Гваделупу, — продолжала она. — В Гарамасе он ждет вашего письма.

Это было все. Она пересекла комнату и вышла из нее, нет, не через окно, которое было очень удобным для этого, а через гладкую, сплошную стену. Я сидел в кровати, ошеломленный, целую минуту, уставившись в то место, где в последний раз видел женщину, и пытаясь уверить себя, что я сплю. Но я не спал. Я проснулся полностью. Настолько, что прошло не менее часа, прежде чем Морфей добился успеха, как писатели викторианского периода изящно называют приход сна.

Утром я добрался до своего офиса немного раньше, чем обычно, и не нужно говорить, что первое, что я сделал, — это стал искать письмо, полученное мною десятого. Я не знал ни имени писавшего, ни места отправления, но секретарь вспомнил это письмо, так как оно достаточно выделялось среди прочих.

— Это откуда-то из Мексики, — сказал он, и так как письма такого рода были подшиты по штатам и странам, отыскать его было нетрудно.

Будьте спокойны, на этот раз я тщательно прочел письмо. Оно было датировано третьим и проштемпелевано в Гарамасе. Гарамас — это порт в заливе Калифорния. Вот это письмо:

«Дорогой сэр.

Будучи занят в предприятии огромной научной важности, я счел необходимым ходатайствовать о помощи (не о финансировании) перед тем, кто психологически и интеллектуально согласен с ним и в то же время достаточно культурен и умен, чтобы оценить огромные возможности моего проекта.

Почему я обратился к вам, буду рад объяснить в том счастливом случае, если окажется желательным наше личное свидание. А в этом можно убедиться только при помощи испытания, о котором я сейчас скажу.

Если женская фигура в белом саване войдет в вашу спальню в полночь тринадцатого дня этого месяца, ответьте на это письмо. Если этого не произойдет — ответа не жду.

Уверяю вас в том, что это письмо, которое, сознаю, до некоторой степени необычно, требует вашего серьезного рассмотрения, и умоляю хранить его в тайне, пока дальнейшие события не сделают его опубликование необходимым. Кончаю.

С почтением, Карсон Нейпер».

— Еще один орешек, — прокомментировал мой секретарь Ротмунд.

— Итак, письмо пришло десятого, — согласился я, — но сегодня четырнадцатое, и теперь это — еще одна история, в которой надлежит разобраться.

— Что может четырнадцатое добавить к этому письму? — удивился он.

— Вчера было тринадцатое, — ответил я.

— Не хотите ли вы сказать, что что-то произошло, или вы видели во сне… — начал он скептически.

— Это, конечно, то, что я хочу сказать, — прервал я его. — Леди пришла… Я видел… Она приходила!

Ральф поглядел на меня с тревогой.

— Не забудьте, что ваша медсестра сказала вам после последней операции, — напомнил он.

— Какая из них? У меня их было девять, и нет двух, которые говорили бы мне одинаковые вещи.

— Джерри. Она сказала, что наркотик часто действует на мозг в течение нескольких месяцев, — его тон был тревожным и заботливым.

— Хорошо, по крайней мере, Джерри допускала, что я имею мозг, подобного которому нет у некоторых других. Как бы там ни было, на меня это не повлияло: что я видел, то видел. Напишите, пожалуйста, письмо мистеру Нейперу.

Несколькими днями позже я получил телеграмму от Нейпера из Гарамаса.

«Письмо ваше получил точка Благодарю точка Буду у вас завтра», — гласила она.

— Он должен лететь, — прокомментировал я.

— Или прийти в белом саване, — подсказал Ральф. — Думаю, надо позвонить капитану Ходсону, чтобы он послал сюда группу автомобилей: иногда эти орешки бывают опасны, — он был все еще скептически настроен.

Допускаю, что мы оба ждали прибытия Карсона Нейпера с равным интересом. Думаю, Ральф ожидал увидеть маньяка с дикими глазами. Я же не мог представить себе этого человека вообще.

На следующее утро, около одиннадцати, Ральф зашел в мой кабинет.

— Мистер Нейпер здесь! — сказал он.

— Его волосы щетинятся на скальпе, и белки его глаз озаряют все вокруг? — спросил я, улыбаясь.

— Нет, — ответил Ральф, отзываясь на шутку. — Это молодой человек, выглядит просто прекрасно, но, — добавил он серьезно, — я все еще думаю, что он орешек.

— Попросите его ко мне, — сказал я, и минутой позже Ральф ввел исключительно красивого мужчину, которому, полагаю, было что-то между двадцатью пятью и тридцатью годами, хотя он мог быть и несколько моложе.

Улыбка осветила его лицо, и, когда я поднялся, приветствуя его, он шагнул навстречу с протянутой рукой. После обычного обмена любезностями он перешел прямо к цели своего визита.

— Чтобы вам ясно обрисовать картину, — начал он, — я скажу немного о себе. Мой отец — офицер британской армии, мать — американка из Вирджинии. Я родился в Индии, когда отец там служил, и воспитан домашним учителем, старым индусом, беззаветно преданным отцу и матери. Этот Чанд Каби был немножко мистиком, и он научил меня многому, что не входит в школьный курс для детей, которым меньше десяти. В частности, телепатии, которой он владел до такой степени, что мог с тем, кто психологически гармонирует с ним, беседовать на больших расстояниях с такой же легкостью, как мы это делаем, находясь лицом к лицу. И не только это: реципиент мог видеть то же, что видел Чанд Каби, или то, что индус желал показать. Этим вещам он научил и меня.

— И при помощи телепатии вы заставили меня увидеть мою полуночную визитершу тринадцатого? — спросил я.

Он кивнул:

— Это испытание было необходимым, чтобы установить, гармонируете ли вы со мной психологически. Ваше письмо цитирует точно слова, которые я заставил произнести призрак, и я наконец-то убедился, что нашел человека, которого искал долгое время.

Но продолжу рассказ. Надеюсь, я не надоел вам, но чувствую, что абсолютно необходимо, чтобы вы узнали все о моем прошлом, и тогда вы сможете решить, достоин я вашего доверия и помощи или нет.

Я уверил его, что мне очень интересно его слушать, и он продолжил:

— Мне еще не исполнилось одиннадцати, когда умер отец и мать увезла меня в Америку. Мы сначала направились в Вирджинию и жили там три года с прадедом по материнской линии, судьей Джонсом Карсоном, чье имя и репутация вам, несомненно, известны. Кто его не знает?

После того, как старик умер, мы с матерью поехали в Калифорнию. Там я ходил в общественную школу, а позже поступил в небольшой колледж в Клермонте, который выделялся научными традициями, высокой квалификацией преподавателей и прилежностью студентов.

Вскоре после поступления произошла третья величайшая трагедия моей жизни — умерла мать. Я был просто оглушен этим ударом. Казалось, жизнь не представляла уже для меня интереса, но обрывать ее я не желал. Чтобы заглушить нестерпимую душевную боль, я пустился в безрассудные предприятия. Имея в виду определенный план, я начал учиться летать. Рискуя собой, я стал каскадером (трюкачом в киносъемках). Мне не нужна была работа. Через мать я унаследовал от прадеда Джонса Карсона значительное состояние, настолько большое, что только расточитель мог бы промотать годовой доход с него. Я упомянул это только потому, что затеянное мной предприятие требует значительного капитала, и я хочу, чтобы вы знали: я способен его финансировать без всякой помощи…

Однако жизнь в Голливуде тяготила меня. Здесь, в Южной Калифорнии, слишком многое напоминало о моей матери. Я решил попутешествовать и сделал это. Я объездил весь мир. В Германии я заинтересовался ракетными исследованиями и финансировал некоторые из них. Там родилась моя идея. Ничего оригинального, за исключением того, что я намеревался применить полученные результаты этих исследований с определенной целью — отправить в путешествие на ракете экспедицию к другим планетам.

Мои занятия убедили меня, что из всех планет только Марс, возможно, населен существами, подобными нам. В то же время я установил, что, если успешно достигну Марса, процент вероятности самостоятельного возвращения будет ничтожно мал. Чувствуя, что я должен иметь какие-то еще причины пускаться в подобную авантюру, помимо голого эгоизма, я решил искать кого-то, с кем могу общаться в случае успеха, и этим принести пользу науке. Впоследствии мне пришло в голову также и то, что это позволит примарситься второй экспедиции, которая смогла бы совершить полет, используя мой опыт, потому что, не сомневаюсь, найдется много искателей приключений, готовых предпринять такую экскурсию, если когда-нибудь я докажу, что это осуществимо.

Больше года я занимался конструированием и постройкой гигантской ракеты на острове Гваделупа, у западного берега Нижней Калифорнии. Мексиканское правительство оказывало мне всяческую помощь, и на сегодня приготовлено все до последней детали. Я готов к старту в любой момент.

Он закончил и вдруг постепенно исчез. Стул, на котором он сидел, оказался пустым. Кроме меня, в комнате не осталось никого. Я был поражен, почти испуган, и вспомнил, что Ротмунд говорил о действии наркотиков на мой разум. И еще — что душевнобольные никогда не сознают, что они сумасшедшие. Сошел ли я с ума? Холодный пот выступил на лбу, ладони сделались мокрыми. Я бросился к кнопке, чтобы вызвать Ральфа. Сомнений, что Ральф нормален, у меня не было. Если он видел Карсона Нейпера и ввел его ко мне в кабинет, то что же это такое?

Но прежде чем пальцы мои коснулись кнопки, Ральф вошел в комнату. На лице его было озадаченное выражение.

— Мистер Нейпер пришел снова, — сказал он и добавил: — Я не знаю, как он ушел. Я слышал, что он с вами разговаривал.

Я издал вздох облегчения и вытер пот с рук и лица: если я сумасшедший, то таким был и мой секретарь.

— Зови его, — сказал я, — и останься здесь.

Когда Нейпер вошел, взгляд его был вопрошающим.

— Вы полностью уловили ситуацию, насколько я мог объяснить ее? — спросил он так, как если бы не выходил из кабинета вообще.

— Да, но… — начал я.

— Подождите, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю, что вы собираетесь сказать, но позвольте объяснить и извиниться. Я здесь не был. Это была окончательная проверка. Если вы были уверены, что видите меня и разговариваете со мной, можете вспомнить, что я говорил вам в то время, когда я сидел в своей машине, мы можем так же легко и свободно общаться, когда я буду на Марсе.

— Но, — вставил Ротмунд, — вы были здесь. Разве я не пожимал вам руку, когда вы вошли, и не разговаривал с вами?

— Вам показалось это, — ответил Нейпер.

— Кто сейчас сумасшедший? — спросил я грубо, однако Ротмунд решил, что мы разыгрываем его.

— Вы уверены, что он сейчас здесь? — спросил Ральф, включаясь в розыгрыш.

— Не знаю, — огрызнулся я.

— На этот раз я, — засмеялся Нейпер. — До какого места я дошел?

— Вы сказали, что ракета полностью подготовлена к старту и стоит на Гваделупе, — напомнил я ему.

— Правильно! Вижу, до вас дошло все… Теперь, насколько возможно, кратко опишу, какую помощь я надеюсь получить от вас. Я пришел к вам по нескольким причинам, наиболее важные из которых — ваш интерес к Марсу, ваша профессия (результаты эксперимента должны быть записаны опытным писателем) и ваша репутация честного человека. Я позволил себе тщательно понаблюдать за вами. Я хочу, чтобы вы записывали и опубликовывали сообщения, которые получите от меня, и вели мои дела в мое отсутствие.

— Счастлив буду сделать первое, но не решаюсь принять ответственность за второе, — возразил я.

— Я уже сказал, что полностью доверяю вам, — произнес он тоном, не допускающим дальнейших возражений. Я понял, что это человек, который не признает препятствий, думаю, что он просто не допускает их существования. — Что же касается вашего отчета, — продолжал он, — то вы сделаете себе имя.

— Это займет большую часть вашего времени, — вставил Ральф, обращаясь ко мне, — а ваше время ценно.

— Точно, — согласился Нейпер. — Мы с мистером Ротмундом, в случае его согласия, обсудим финансовые детали позже.

— Это мне вполне подходит, — сказал я, потому что питал отвращение к бизнесу и всему, связанному с ним.

— Теперь возвратимся к наиболее важной и много более интересной части нашей беседы: каково ваше отношение к плану в целом?

— Марс далеко от Земли, — сказал я. — Венера девятью или десятью миллионами миль ближе, а миллионы миль есть миллионы миль.

— Да, я должен был предпочесть Венеру, — ответил он, — закутанную в облака, с поверхностью, навсегда закрытой от человеческого взора, тайну, которая будоражит воображение человечества. Но последние астрономические исследования обнаружили там условия, враждебные любой жизни, похожей на земную. Некоторые думают, что она, зажатая в объятиях Солнца со времен своего изначального жидкого состояния, всегда обращена к нему одной и той же стороной, как Луна к Земле. Если так, то на одном ее полушарии крайне жарко и предельно холодно на другом — и это препятствует жизни.

Даже если предположения сэра Джеймса Джина не подтвердятся фактами, то все равно каждый из дней или ночей на Венере в несколько раз длинней земных, а температура долгими ночами падает до тридцати градусов ниже нуля по Фаренгейту, а долгие дни дают, соответственно, высокую температуру.

— Даже если так, жизнь может приспособиться и к таким условиям, — возразил я. — Человек может существовать и в экваториальной жаре, и в арктическом холоде.

— Но при наличии кислорода, — сказал Нейпер. — Великий Джин посчитал приблизительно, что количество кислорода в покрывале облаков, окружающих Венеру, — менее десятой доли процента от земной концентрации. И, в конце концов, мы должны преклоняться перед заключением такого человека, как сэр Джеймс Джин, который говорит, что «предполагают» (так как это ничего не стоит), что Венера единственная планета в Солнечной системе, кроме Марса и Земли, на которой высока вероятность существования жизни, но на ней нет растительности, нет кислорода для высших форм жизни — и это определенно ограничивает возможности исследования планеты.

Мы обсуждали его планы весь остаток дня и изрядную часть ночи, а утром следующего дня он вылетел на Гваделупу на своей амфибии Сикорского. С тех пор я его не видел, по крайней мере лично, но, несмотря на это, посредством изумительной силы телепатии я общался с ним непрерывно и видел его в странном подземном мире, который четко отражался на сетчатке моих глаз. Таким образом, я — посредник, через которого замечательные приключения Карсона Нейпера будут записаны на Земле, но я — лишь пишущая машинка или диктофон: рассказ, который последует — его!

Глава 2Мимо Марса

Когда я посадил машину в давшей мне приют бухточке на берегу необитаемой Гваделупы, небольшой мексиканский пароход, зафрахтованный мной для транспортировки с материка людей, материалов и продовольствия, мирно стоял на якоре в крошечном порту.

На берегу, ожидая моего прибытия, толпились у лаборатории механики и ассистенты, которые долгие месяцы работали с такой глубокой верою, готовясь к этому решающему дню. Среди всех возвышались голова и плечи Джимми Велша, единственного американца среди них.

Я подрулил к берегу и поставил амфибию на якорь. Ко мне гребли на лодке, чтобы помочь добраться до твердой земли. Я отсутствовал меньше недели, большую часть этого времени провел в Гарамасе, ожидая предполагаемого письма от Тарзана.

Они приветствовали меня с такой буйной радостью, как будто встречали давно потерянного и воскресшего из мертвых брата: так тосклива, безлюдна и изолирована Гваделупа для тех, кто должен оставаться на ее уединенных берегах в течение пусть даже и краткого времени между прибытиями пароходов с материка.

Возможно, тепло встречи объяснялось желанием скрыть глубину тяжести расставания. Истинные мужчины всегда сдержаны в проявлении своих чувств. Мы были вместе месяцами, между нами возникла дружба, а сегодня ночью нас разделят космические расстояния и останется ничтожная вероятность того, что мы когда-нибудь снова встретимся. Для меня это последний день на Земле. Завтра я для них буду так же мертв, как если бы три фута земли скрыли мое безжизненное тело. Друзья видели мою грусть, они понимали: предстоящая утрата всего земного — это наиболее тяжелое для меня испытание из всех грядущих испытаний.

Я встречался с людьми многих стран, но ни у кого не было таких дружеских чувств ко мне, как у мексиканцев, не испорченных слишком тесным контактом с нерешительностью и жаждой денег уроженцев Соединенных Штатов. А потом появился Джимми Велш. Прощание с ним — как разлука с братом. Месяцами умолял он меня взять его с собой, и я знал, что он будет просить меня до последней минуты, но без необходимости я не мог рисковать еще одной жизнью.

Мы сообща погрузили продукты и материалы на вагонетки, используемые нами для транспортировки от берега до лежащего в нескольких милях в глубине острова лагеря, и отправили все это в сторону небольшого плато, где на направляющих рельсах в милю длиной лежала гигантская сигара.

— Все готово, — сказал Джимми. — Мы закончили все сегодня утром. Каждый ролик направляющих осмотрен по крайней мере дюжиной человек, мы оттянули старую корзину назад и проверили всю длину направляющей три раза при помощи платформы с грузом, а затем снова смазали все ролики доброкачественным маслом. Трое из нас проверили каждую единицу снаряжения и продовольствия отдельно. Мы сделали все, осталось лишь нажать кнопку: теперь мы готовы лететь. Ты собираешься меня взять, не так ли, Кар?

Я покачал головой.

— Пожалуйста, не надо, Джимми, — попросил я. — Я имею полное право рисковать своей жизнью, но не твоей, не забывай этого. Но я собираюсь подарить тебе мой корабль, чтобы ты всегда помнил меня.

Он был, конечно, благодарен, но все же не скрывал своего разочарования тем, что не сможет сопровождать меня, чему служило доказательством различие, которое он проводил между обводами «Сикорского» и старой корзиной, как он любовно окрестил огромный, похожий на торпеду аппарат, готовый унести меня несколькими часами позднее в космическое пространство.

— Тридцать пять миллионов миль, — посетовал он меланхолически, — подумай об этом! Марс вместо родных стен!

— Но это же мечта моей жизни! — горячо воскликнул я.

Ложе эстакады, с которого должна была взлететь ракета, было результатом целого года расчетов и консультаций. День отправления планировался заранее, и также задолго до этого были вычислены положение Марса относительно восточной половины неба в эту ночь и время старта: это было нужно, чтобы учесть вращение Земли и влияние ближайших небесных тел. Эстакада была проложена в соответствии с этими расчетами и построена с очень легким понижением на первых трех четвертях мили, а затем поднималась постепенно под углом в два с половиной градуса над горизонтом.

Скорость в четыре с половиной мили в секунду в момент старта должна была быть достаточной, чтобы нейтрализовать гравитацию: чтобы преодолеть ее, я должен достигнуть скорости в 6,9 мили в секунду. Обеспечивая необходимый запас скорости, я поставил на ракету двигатель, способный развить семь миль в секунду в точке отрыва от эстакады и десять миль в секунду при прохождении атмосферы. Какова будет моя скорость в космическом пространстве — неизвестно, но я базировал все расчеты на теории, что она будет не сильно отличаться от той, с которой я покину земную атмосферу, до того момента, когда я войду в гравитационное поле Марса.

Точное определение момента старта беспокоило меня больше всего. Я рассчитывал его снова и снова, но так много факторов необходимо было принять во внимание, что я счел нужным, чтобы мои расчеты проверили и перепроверили всемирно известные астрономы, математики и выдающиеся физики. Их выводы в точности соответствовали моим — ракета должна отправиться в путешествие незадолго до того, как красная звезда взойдет на Востоке. Траектория ее должна постоянно выравниваться дугой, на которую в первые моменты будет действовать гравитационное поле Земли, влияние которого будет падать (исходя из формулы взаимодействия массы и расстояния от поверхности Земли).

Так как ракета оторвется от поверхности Земли по касательной к кривой, момент отделения ее от эстакады должен быть хорошенько рассчитан, чтобы в конце концов за пределами поля тяготения Земли нос ее был направлен прямо к Марсу.

На бумаге эти расчеты казались очень убедительными, но по мере приближения старта, должен сознаться, я внезапно ощутил, что все базируется исключительно на теории, и до меня дошло крайнее безрассудство этой сумасшедшей авантюры.

На мгновение я был ошеломлен. Огромная шестидесятитонная ракета в начале эстакады в милю длиной маячила надо мною наподобие гигантского гроба — моего гроба, который швырнет меня обратно на Землю или на дно Тихого океана, или же забросит в необъятный космос, где мне придется блуждать до конца моих дней. Я боялся. Я допускал это и раньше, но теперь я ощущал не столько страх смерти, сколько внезапное осознание могущества космических сил, которым я противопоставлял свои ничтожные силенки, и это временами лишало меня решимости.

В это время я услышал голос Джимми.

— Давайте в последний раз, прежде чем вас выпихнут с Земли, осмотрим все внутри старой корзины, — предложил он, и моя нервозность и все предчувствия потонули в обаянии его спокойного голоса и прозаических манер. Я снова стал самим собой.

Вместе мы проинспектировали кабину, где были сосредоточены все приборы управления, достаточно вместительную и комфортабельную спальную каюту с широкой и удобной койкой, стол, кресло, материалы для письма и небольшую, хорошо подобранную библиотеку. За кабиной находился маленький камбуз, а за ним — кладовая, содержащая консервированные и обезвоженные продукты из расчета года полета. Около нее я разместил электрические батареи для освещения, приготовления пищи и обогрева. Здесь же были динамо-машина и газовый двигатель. Отделение на корме было заполнено ракетами и сложными механическими устройствами, по сигналу от приборов управления снабжающими топливом огневые камеры.

Перед главной кабиной размещалось огромное отделение с баками для воды и кислорода и с большим количеством разных нужных предметов, инструментов, оружия, необходимых как для обеспечения безопасности, так и для комфорта в столь длительном полете.

Надо сказать, все было тщательно укреплено в ожидании внезапного страшного удара, который возникнет при взлете. В космосе, полагал я, движение чувствоваться не будет, но при старте сотрясения неизбежны. Ракета имела особую конструкцию, призванную по возможности ослабить толчок при старте. Она состояла из двух торпед, вложенных одна в другую, причем меньшая была значительно короче большей и составлена из нескольких секций, каждая из которых включала в себя одно из описанных ранее помещений. Между внутренней и внешней оболочками и между каждыми двумя соседними отделениями установлена система остроумно сконструированных гидравлических демпферов, призванных в большей или меньшей степени преодолеть инерцию движения внутренней торпеды во время старта. Я надеялся, что все это сработает надлежащим образом.

В добавление к этим предосторожностям против катастрофы при старте, кресло, в котором я буду сидеть перед приборами управления, не только снабжено хорошими пружинами, но и прикреплено у основания на амортизаторе. К тому же были ремни, при помощи которых я мог тщательно привязываться к креслу перед стартом.

Я не пренебрег ничем существенным для безопасности, ведь от этого зависел успех моего проекта.

Проведя последний осмотр в корабле, мы с Джимми вскарабкались на самый верх сигары, чтобы в последний раз осмотреть парашюты, которыми я надеялся в достаточной степени погасить скорость после входа в атмосферу Марса, что позволило бы мне выброситься с парашютом и совершить безопасную посадку. Основные парашюты были размещены в серии помещений, протянувшихся во всю длину верхней части ракеты. Чтобы объяснить более четко, могу сказать, что это были целые батареи парашютов, причем «Комплекс» состоял из большого числа парашютов возрастающих размеров, начиная с малого и кончая большим диаметром купола. Каждая батарея размещалась в отдельном помещении, и любое помещение открывалось по желанию оператора из кабины. Каждый парашют был скреплен с ракетой отдельным металлическим канатом. Я полагал, что около половины из них будет сорвано и потеряно, прежде чем ракета сбросит скорость настолько, чтобы другая половина смогла ее удержать и в дальнейшем затормозить до такой скорости, что я смогу без опасения открыть дверь и сам выпрыгнуть с парашютом и кислородным баллоном.

Приближался момент отправления. Мы с Джимми спустились на землю, и тут мне предстояло самое тяжелое испытание — сказать «Прощай!» верным друзьям и помощникам. Мы не говорили много, мы были слишком переполнены эмоциями, и ни у кого из нас глаза не остались сухими. Никто из мексиканских рабочих не смог понять, почему нос торпеды не был направлен прямо в воздух, если целью был Марс. Ничто их не могло убедить, что я не собираюсь лететь на короткую дистанцию и грациозно врезаться носом в Тихий океан, — это если я стартую вообще, в чем многие из них сомневались.

Вокруг все рукоплескали, и тогда я, проверив отбрасывающий механизм лестницы, ведущей ко входу в ракету, вошел внутрь. Закрывая дверь внешней оболочки, я сказал, чтобы все провожающие сели в вагонетки и удалились, потому что никого на милю вокруг быть не должно из-за ужасных взрывов и моря пламени, которым должен сопровождаться старт ракеты. Закрепив внешнюю дверь прочными болтами, а затем закрыв и внутреннюю и проверив еще раз герметичность ракеты, я занял свое место перед приборами управления и застегнул ремни кресла.

Я посмотрел на часы. До сигнала «ноль» оставалось девять минут. Через девять минут я буду либо на пути в мировое пространство, либо мертв. Если все пойдет не так, как проектировалось, то катастрофа последует в долю секунды после того, как я нажму кнопку зажигания топлива.

Семь минут! Мое горло пересохло: я хотел воды, но уже не было времени ее взять.

Четыре минуты! Тридцать пять миллионов миль — это очень много, но, несмотря на это, я планировал преодолеть их за сорок-сорок пять дней.

Две минуты! Я посмотрел на прибор, показывающий наличие кислорода, и открыл немного шире клапан.

Одна минута! Я подумал о матери — может быть, она там где-то впереди, ждет меня.

Тридцать секунд! Руки мои легли на пульт управления. Пятнадцать секунд! Десять, пять, четыре, три, две, одна!

Я повернул рычаг и нажал кнопку. Раздался оглушительный рев. Ракета рванулась вперед. Я полетел!

Я понял, что старт был успешным, и посмотрел в иллюминатор в момент, когда ракета взлетела, но из-за огромной начальной скорости я увидел лишь туманные пятна — местность подо мной стремительно проносилась мимо. Меня приятно взволновали и восхитили совершенство и легкость взлета, и, должен сознаться, я удивился тому, что сила ускорения в кабине была почти совсем незаметна. Возникло ощущение, будто огромная рука прижала меня вдруг к обивке сиденья, но это сразу же прошло, и теперь не было никакой разницы с пребыванием в кресле-качалке в какой-нибудь комфортабельной гостинице на родной Земле.

После первых нескольких секунд, в течение которых ракета прошла земную атмосферу, движение не ощущалось, и теперь, когда я сделал все, что было в моих силах, остальное решат инерция, гравитация и судьба. Освободившись от удерживающих меня в кресле ремней, я обошел вокруг кабины, чтобы посмотреть через иллюминаторы, расположенные по бокам ракеты в два ряда и в киле по окружности.

Космос — это черный вакуум, усеянный бесчисленными точками света. Землю я не мог наблюдать, так как она была где-то за кормой ракеты. Высоко над головой — Марс. Казалось, все в порядке. Я включил свет и сел за стол, сделав первые записи в судовом журнале, затем стал проверять расчеты времени и расстояния.

Расчеты говорили, что примерно через три часа после старта ракета должна быть направлена носом к Марсу — и время от времени я смотрел через широкоугольный стереоскопический перископ, установленный на внешней поверхности оболочки ракеты, но результаты не слишком успокаивали. Марс был прямо впереди, через два часа дуга траектории не выровнялась, как нужно, — и вот тут я почувствовал страх. Где ошибка? В чем соврали наши тщательные расчеты?

Я ушел от перископа и пристально посмотрел в главный килевой иллюминатор. Подо мной внизу — Луна. Великолепное зрелище в прозрачном вакууме космоса на расстоянии менее семидесяти двух тысяч миль, зрелище такое, какого я никогда до этого не мог наблюдать, так как земная атмосфера затрудняет наблюдения.

Кратер Тихо, плато Коперника столь рельефно выступали на бронзовом диске огромного спутника Земли благодаря контрасту с тенями моря Ясности и моря Спокойствия. Суровые тени Аппенин и Алтая вырисовывались так отчетливо, как их нельзя было увидеть в самый лучший телескоп с поверхности Земли. Я был поражен этим великолепием, но беспокойство все-таки не оставляло меня.

Тремя часами позже ракета приблизилась к Луне и, пролетая на высоте менее девяти тысяч миль над ее поверхностью, позволила мне любоваться великолепием, не поддающимся описанию, но мои мрачные предчувствия росли в возрастающей прогрессии.

Через перископ я проследил за дугой своей траектории, прошедшей через плоскость Марса и убегающей от нее. Тогда я понял со всей ответственностью, что никогда не достигну цели. Я старался не думать о том, что ждет меня впереди, но вместо этого стал искать ошибку, вызвавшую это бедствие.

В течение часа я проверял различные расчеты, но не мог найти ничего такого, что пролило бы свет на причину моего затруднительного положения, и тогда я выключил освещение и решил посмотреть через килевой иллюминатор на приближающуюся Луну. Ее не было там! Шагнув к бортовому иллюминатору, я посмотрел через одно из тяжелых цилиндрических стекол в вакуум космоса.

На мгновение меня охватил леденящий страх — полнеба в носовом иллюминаторе занял ужасный мир. Это — Луна, в двадцати трех тысячах миль передо мной, и я с ней столкнусь со скоростью тридцать шесть миль в секунду.

Я прыгнул к перископу и в следующие несколько секунд выполнил в уме серию расчетов с такой скоростью, что, наверное, превысил мировой рекорд счетной машины. Я наблюдал за отклонением курса от Луны, следя за ней сквозь линзы перископа, расстояние до Луны и скорость ракеты и пришел к выводу, что у меня есть достаточно шансов, чтобы промахнуться и пролететь мимо огромного шара. Кроме прямого удара я мало чего боялся, так как скорость была так велика, что притяжение Луны не могло меня удержать, даже пролети ракета над Луной в футе от ее поверхности, но вполне очевидно, что оно повлияет на полет, и, поняв это, я нашел ответ на мучивший меня вопрос. В моем мозгу молнией сверкнула мысль об истории создания первой «Совершенной» книги. Надо сказать, что ни одна книга, выходившая до сих пор, не обходилась без хотя бы одной ошибки. Выпустить книгу без ошибок взяло на себя одно из крупнейших издательств мира. Гранки читались и перечитывались дюжиной экспертов, корректуры страниц держались с такой же внимательностью. Наконец шедевр был готов для окончательной печати — безошибочный! Он был набран, переплетен и разослан в продажу, и тогда обнаружилось, что на титульном листе в заголовке — опечатка. Мы же со всеми тщательными расчетами, проверками и перепроверками упустили самое очевидное — совершенно не принимали во внимание Луну.

Объясните это, если можете! Я не могу! Это один из тех случаев, когда хорошая вроде бы упряжка проигрывает. Ошибка налицо, а упряжка никуда не годится… Мне в то время даже не приходило в голову, как это плохо. Я не мог ничего предпринять и только сидел у перископа, наблюдая за мчащейся навстречу Луной. Она становилась чем ближе, тем великолепнее. Каждый горный пик и каждый кратер представали предо мной ясно, во всех деталях. Я смотрел сверху вниз на вершины и, казалось, даже с расстояния двадцать пять тысяч футов различал огромную их высоту.

Вдруг я осознал, что огромная сфера быстро уходит из поля зрения перископа и вздохнул с облегчением — я не прочерчу борозду на лунной поверхности, а по касательной пролечу мимо.

Я повернулся к иллюминатору. Луна была как раз над головой, чуть левее. Теперь это была не просто сфера — это был мир, заполняющий все поле зрения. На его черном горизонте я видел титанические пики, надо мной зияли колоссальные кратеры. Я же был высоко и, подобно богу, смотрел вверх на мертвый мир, подсознательно понимая, что это иллюзия, так как понятия «верх» и «низ» в космосе теряют свой смысл.

Чтобы пронестись мимо Луны, потребовалось менее четырех минут. Как близко я находился, пришлось только догадываться: возможно, около пяти тысяч футов над высочайшими пиками, но этого было вполне достаточно. Поле тяготения Луны определенно изменило траекторию полета, но благодаря огромной скорости я избежал ее когтей. Теперь я мчался прочь от Луны. Но куда?

Ближайшая звезда, Альфа Центавра, находилась на расстоянии двадцати с половиной миллиардов миль от земли. Напечатайте на вашей пишущей машинке 5500000 миль — какой «пустяк» по сравнению с расстояниями в Солнечной системе!

Вероятность того, что из всех интересных мест в беспредельном космическом пространстве я посещу именно Альфу Центавра, мала. Я знаю только, что времени для странствий у меня много, так как наука вычислила, что диаметр Космоса равен восьмидесяти четырем тысячам миллионов световых лет. Если учесть, что скорость света равна ста восьмидесяти шести тысячам миль в секунду, это удовлетворит страсть самого изощренного любителя путешествий.

Однако я не слишком интересовался этими расстояниями, так как взял воды и провизии только на год, в течение которого ракета могла пролететь немногим более трехсот пятнадцати миллионов миль. Даже если она достигнет нашей ближайшей соседки, Альфы Центавра, я не буду интересоваться ею слишком сильно, так как уже восемьдесят тысяч лет буду мертв. Такова необъятность Вселенной!

В течение следующих двадцати четырех часов курс ракеты пролегал почти параллельно лунной орбите вокруг Земли. Не только поле Луны повлияло на полет, но казалось очевидным, что корабль захватила Земля и что мне суждено вечно кружиться вокруг нее крошечным вторым спутником. Но я не желал становиться второй Луной, пустяковой Луной, которую, вероятно, нельзя будет заметить даже в крупнейший телескоп.

Следующий день был наиболее удручающим в моей жизни. Кажется, нужно быть на вершине самовлюбленности, чтобы описывать свою жизнь на фоне изумительных космических сил, которые поглотили ее, но у меня это единственная жизнь, и я люблю ее. Мне все более грозным казался момент, когда эти космические силы потушат ее (мою жизнь), как слабый мерцающий в космическом мраке огонек. Лучше я буду любить ее и бороться за нее, дюйм за дюймом удлиняя отведенное мне судьбой время.

В конце второго дня стало абсолютно ясно, что я избежал притяжения Земли. Не могу не сказать, что это открытие подняло мне настроение. Я был бы счастлив вернуться на Землю, ведь мой план путешествия на Марс рухнул. Если я рассчитывал безопасно опуститься на Марс, то существовала возможность и приземлиться. Но была и другая причина, которая заставила меня думать о возвращении. Солнце! Мысль о нем вспыхнула молнией, ужасная мысль. Я несся прямо к нему. В его могучих объятиях ничто не могло повлиять на мою судьбу — я погибну. В течение месяца я ждал неизбежного конца — погружения в эту пылающую печь. Печь — неподходящее слово, чтобы выразить солнечную температуру, которая, как считают, в центре светила достигает 30–60 миллионов градусов — факт, который меня не слишком беспокоил, так как я не рассчитывал достичь центра.

Скучно тянулись дни, или, точнее сказать, долгая ночь — здесь не было дней, разве что в счете проходящих часов, который я вел с момента старта, отмечая предполагаемые дневные и ночные периоды. Я много читал. Записи в судовом журнале делал нерегулярно. Зачем описывать то, что вскоре будет поглощено Солнцем? И такое настроение у меня было чаще всего.

Я экспериментировал на камбузе, изобретал разнообразные кушанья. Я много ел — это помогало тянуть время, и был счастлив своими обедами, как-то интеллектуально обеднев перед грядущей и неизбежной катастрофой.

На тринадцатый день я наблюдал за космосом впереди и вдруг увидел великолепный сверкающий полумесяц справа по корпусу. Не могу не признаться, что я уже не слишком интересовался разного рода видами — через семьдесят дней я буду на Солнце. Задолго до этого, однако, меня убьет его жара. Конец быстро приближался.

Глава 3Падение на Венеру

Психологический эффект таких переживаний, как те, через которые я прошел, был предельно силен, хотя он не мог быть ни взвешен, ни измерен. В моем сознании все еще бродили смутные надежды. В течение тридцати дней я мчался один через космос к своему уничтожению, в результате которого, вероятно, не останется даже единого атома, составляющего мое тело. Так как приближение смерти я переживал в глубоком одиночестве, чувства мои притупились, что, несомненно, является мудрой предосторожностью матери-природы.

Даже уверенность, что грандиозный блестящий мир, маячивший с правого борта — Венера, не слишком возбудила мое любопытство и не заинтересовала меня. Что из того, что я приблизился к Венере больше, чем любой другой человек за всю историю цивилизации! Это ничего, по существу, не значило и не меняло моего катастрофического положения.

Даже если бы я увидел самого Бога, это ничего бы не изменило. Вполне очевидно, что цена того, что я вижу, измерима только космонавтами последующих экспедиций, а им еще не скоро предоставится возможность повторить мой полет. Все, что попадало в мое поле зрения, цены не имело, так как я никогда не смогу рассказать об увиденном на Земле.

Тем не менее, больше для того, чтобы убить время, чем из-за какого-то практического интереса, я начал кое-какие грубые расчеты. Они показали, что я нахожусь примерно в восьмистах шестидесяти трех тысячах милях от орбиты Венеры и что я пересеку ее через двадцать четыре часа. Я не мог, однако, вычислить точное расстояние до планеты. Я только знал, что она кажется близкой. Говоря «близко», я имею в виду «относительно близко». Земля в двадцати восьми миллионах, так что такой большой объект, как Венера, на дистанции одного-двух миллионов миль казался совсем близким.

Так как Венера движется по своей орбите со скоростью около двадцати двух миль в секунду, или миллион шестьсот тысяч миль в земной день, казалось очевидным, что она пересечет мой путь в течение следующих суток.

Мне пришло в голову, что, проходя рядом с Венерой, моя ракета неизбежно изменит курс под воздействием сил гравитации планеты и я буду спасен от падения на Солнце, но я знал, что надежды тщетны. Несомненно, курс моей ракеты будет изменен, но Солнце не откажется от своей добычи. С этими мыслями ко мне вернулась апатия, и я потерял всякий интерес к Венере.

Выбрав книгу, я лег на койку почитать. Кабина была ярко освещена. Я не жалел электричества, так как имел ресурсы для его выработки еще в течение одиннадцати месяцев, но в нем нуждаться не буду уже через несколько недель. Так зачем же я буду скупиться?

Я читал несколько часов, но чтение в кровати меня всегда усыпляет, и в конце концов я сдался.

Когда я проснулся, то несколько минут лежал в роскошной бездеятельности. Я мчался к гибели со скоростью тридцати шести миль в минуту, но сам был почти неподвижен. Я вспомнил прекрасное зрелище, которое представила мне Венера, когда я в последний раз наблюдал за ней, и решил еще раз полюбоваться на нее. Вяло потянувшись, я поднялся и шагнул к одному из иллюминаторов правого борта.

Картина, вставленная в эту круглую раму, была великолепна. По-видимому, менее чем в половине того расстояния, что было раньше, и вдвое больше по величине, маячила Венера, очерченная ореолом света — Солнца, находящегося за ней. Оно освещало ее облачную оболочку и зажигало ярчайшим огнем тонкое кольцо вокруг планеты — и все это было рядом.

Я посмотрел на часы. С момента, когда я впервые заметил планету, прошло двадцать часов, и теперь, наконец, я заволновался. Ракета прошла половину пути, отделявшего ее от орбиты в то время. Столкновение было возможно. Казалось даже, что меня швыряет на поверхность этого негостеприимного мира. Ну и что из этого? Разве я уже не погиб? Какая разница для меня, если конец придет на несколько недель раньше, чем ожидалось. Но несмотря на это, я был взволнован. Не скажу, что я боялся. Я не боялся, мысленно подготовив себя к неизбежном концу. Что я теряю, если мать моя умерла? Но теперь уже великое событие забрезжило совсем рядом, так близко, что я был переполнен ожиданием его и придавлен величием совершавшегося. Что же будет?

Проходили бесконечные часы. Время тянулись необычайно медленно. Мне, несмотря на привычку думать об огромных скоростях, казалось неправдоподобным, что ракета и Венера мчатся к одной и той же точке пространства с такой непостижимой быстротой: одна со скоростью тридцати шести тысяч миль в час, другая — двадцать две мили в секунду.

Стало трудно разглядывать планету через боковые иллюминаторы, так как она быстро приближалась к точке пересечения наших курсов. Я пошел к перископу: Венера величественно скользила передо мной. Я знал, что ракета в этот момент находилась на расстоянии менее тридцати шести тысяч миль, то есть ближе чем в часе полета до точки встречи, и теперь было несомненно, что ракета уже схвачена тисками тяготения планеты. Мне был предопределен прямой удар. Даже при таких обстоятельствах я не мог сдержать улыбки при мысли о таком метком попадании. Я целился в Марс, а через некоторое время врежусь в Венеру. Несомненно, мировой космический рекорд для скверных стрелков.

Даже если я не избегну смерти, даже если лучшие ученые правы, утверждая, что Венера не годится для того, чтобы человек мог жить на ней, что ее поверхность ужасно холодна, даже если на ней отсутствует, как они доказывают, кислород — несмотря на это, жажда жизни, которая рождается вместе с каждым из нас, принудила меня произвести некоторые приготовления к посадке, какие я бы сделал, если бы благополучно достиг первоначальной цели — Марса.

Облачившись в шерстяной комбинезон, я надел очки и выложенный изнутри овечьей шерстью шлем; затем приладил кислородные баллоны, крепившиеся спереди, чтобы нельзя было запутаться в парашюте, и которые могли автоматически сбрасываться, когда я достигну пригодной для жизни атмосферы, так как они были неудобным и опасным придатком во время посадки. После всего этого я надел парашют.

Поглядел на часы. Если расчеты надежны, удар произойдет через пятнадцать минут. Я еще раз подошел к перископу.

Вид, представившийся мне, внушал благоговение. Я погружался в волнующуюся массу черных облаков. Это — как хаос на заре созидания. Гравитация планеты уже схватила ракету. Пол кабины теперь не был подо мной: я стоял на передней переборке; но эту возможность я предусмотрел при конструировании ракеты. Нос ракеты смотрел прямо вниз. В космосе нет ни низа, ни верха, но здесь положение было вполне определенно.

С того места, где я стоял, я мог достать до приборов управления, а рядом была дверь в борту моей сигары. Я выпустил три батареи парашютов и открыл дверь в стене внутренней оболочки ракеты. Парашюты раскрылись с заметным резким звуком и немного снизили скорость падения. Это значило, что я вошел в какого-то рода атмосферу и что нельзя больше терять ни секунды.

Единым движением рычага я выпустил оставшиеся парашюты, затем повернулся к внутренней двери. Ее запоры управлялись большим колесом, установленным в центре двери, и отпирались быстро и легко. Приладив мундштук кислородного шланга к губам, я быстро повернул колесо.

Дверь сразу же без затруднений открылась, и давление воздуха в ракете вытолкнуло меня в пространство. Правая рука схватила кольцо парашюта, но я ждал. Оглянулся на ракету: она мчалась почти параллельно со мной, а над ней раздувались купола парашютов. Лишь один момент я мог ее наблюдать, а затем она канула в облачную массу и скрылась из виду, но какое сверхъестественное зрелище представилось мне в это короткое мгновение!

Когда угроза того, что стропы моего парашюта запутаются в ракете, миновала, я рванул кольцо парашюта, как только облака поглотили меня. Несмотря на шерстяной костюм, я испытывал мучительный холод: облака встретили меня холодным душем в лицо; затем, к моему облегчению, парашют раскрылся, и я стал падать медленно.

Ниже, ниже, ниже летел я, как капля дождя. Я не мог даже предполагать, ни сколько времени прошло, ни какое расстояние я пролетел. Было очень темно и очень сыро, как при погружении в глубины океана, только без ощущения давления воды. Мысли мои за время долгого спуска не поддаются описанию. Возможно, кислород немного пьянил меня — не знаю. Я веселился и был полон страстного желания сорвать покров тайны с этой странной планеты. Мысль о том, что смерть рядом, беспокоила меня меньше, чем то, что я смогу увидеть перед смертью. Я уже почти приземлился на Венеру, точнее привенерился, — первый человек во всем мире, который увидит лицо планеты без облачной чадры.

Вдруг я вылетел в безоблачное пространство и далеко внизу заметил нечто, что в темноте казалось еще одним слоем облаков; это вызвало у меня в памяти часто выдвигавшуюся теорию двух облачных оболочек Венеры. По мере спуска температура постепенно росла, но было все еще холодно.

Когда я вошел во второй слой облаков, температура поднялась настолько, что я это почувствовал. Я перекрыл кислородный шланг и попытался дышать через нос. Глубоко вздохнув, я обнаружил, что для поддержания жизни кислорода в атмосфере достаточно, и астрономическая теория об отсутствии кислорода на Венере разлетелась вдребезги. Сверкнула надежда, как маяк в окутанной туманом дали.

По мере того, как я мягко скользил вниз, я стал ощущать тусклое свечение где-то глубоко под собой. Что бы это могло быть? Очевидно, это не солнечный свет, ведь лучи солнца сюда не доходят, к тому же на этом полушарии планеты сейчас ночь. Естественно, много странных мыслей возникло у меня. Я подумал было, что это свет раскаленного мира, но немедленно отбросил это объяснение как ошибочное, зная, что жар раскаленной поверхности давно испепелил бы меня. Затем мне пришло в голову, что это отражение солнечного света от облаков, но если бы это было так, несомненно, облака вокруг меня светились бы тоже, чего не было.

Казалось, было одно-единственное объяснение. К нему логически должен был прийти любой земной человек, а ведь я был именно земным человеком, цивилизованным существом из мира, уже далеко продвинувшегося в науке и технике. Я отнес источник этого света к проявлению высшего разума. Я мог рассматривать это тусклое свечение только как отражение от нижней поверхности облачной массы искусственного света, вырабатываемого разумными существами на поверхности этого мира. И к ним я медленно опускался!

Я гадал, на кого эти существа могут быть похожи, и, думаю, если я волновался все больше, ожидая момента, когда они предстанут перед моими глазами, то это извинительное в данных обстоятельствах волнение. На пороге такого приключения кто не волнуется в ожидании будущих переживаний!

Я полностью отсоединил мундштук кислородного шланга и обнаружил, что могу дышать легко. Свет подо мной постепенно усиливался. Недалеко от себя, как мне показалось, я увидел в облачной массе смутные тени, но тени чего? Я снял кислородный баллон и сбросил его, и через мгновение услышал явственный удар о почву. Затем темная тень промелькнула прямо подо мной, и еще через мгновение мои ноги ударились обо что-то, что спружинило под ними.

Я упал в массу листвы и крепко схватился за нее, чтобы удержаться. Моментом позже я стал падать быстрее и тогда понял, что случилось: парашют оборвался от удара. Я хватался за листья и ветви, но безуспешно, а затем вдруг внезапно остановился: очевидно, стропы в чем-то запутались. Я надеялся, что удержусь, пока не найду более безопасного места для остановки.

Я стал ощупывать и оглядывать темноту и, в конце концов, руки мои наткнулись на крепкие ветви, а через секунду я уже сидел на них верхом, спиной к огромному стволу дерева — еще одна теория прошла по позорному пути своих предшественниц: вполне очевидно, что на Венере есть растительность. По крайней мере, одно дерево есть. Я мог поручиться за это, так как сидел на нем, и, несомненно, темные тени, которые я видел, — это другие деревья, более высокие.

Найдя надежную опору, я отстегнул парашют, оставив, однако, некоторые из его строп (их я надеялся использовать при спуске с дерева). Сидя на верхушке дерева в темноте среди облаков, никто не сможет сказать, как далеко до почвы. Я снял очки. Затем начал спускаться. Толщина дерева была весьма значительной, но ветки росли достаточно близко друг от друга, чтобы можно было найти надежную опору для ног.

Не знаю, ни как долго я падал сквозь второй облачный слой, ни как долго я спускался с дерева, но все вместе, мне кажется, было близко к двум тысячам футов и, несмотря на это, я все еще был в облаках. Неужели вся атмосфера Венеры всегда утопает в тумане? Я надеялся, что нет, потому что это было печальной перспективой. Свет внизу усиливался по мере того, как я спускался, но не намного. Вокруг меня все еще была темнота. Я продолжал спускаться: утомительная работа, к тому же еще и опасная — карабкаться по незнакомому дереву, в тумане, в ночи, вниз к неизвестному миру. Но я не мог оставаться там, где был, и вверху все же хуже, чем внизу.

Что за странный шальной рок сыграл со мной в поддавки! Я хотел посетить Венеру, но отбросил эту мысль, когда друзья-астрономы уверили меня, что эта планета не может поддерживать ни животную, ни растительную жизнь. Я стартовал к Марсу, а теперь, за целых десять дней до того, как должен был достичь красной планеты, оказался на Венере, и дышу совершенно свободно отличным воздухом в ветвях дерева, напоминающего гигантскую секвойю.

Теперь освещенность возрастала быстрее, облака рассеивались, сквозь разрывы в листве я поймал проблески внизу — проблески того, что казалось нескончаемым морем листвы в мягком лунном свете. Но у Венеры нет Луны! В том, что касается этого псевдолунного света, я мог полностью согласиться с астрономами: свет этот исходил не от Луны, если только спутник Венеры не находился под ее внутренней оболочкой облаков, что абсурдно.

Моментом позже я неожиданно вырвался из плена облаков, но, хотя я смотрел во все стороны, я не видел вокруг себя ничего, кроме листвы, и внизу тоже ничего, кроме листвы, лиственного хаоса. В мягком свете я не мог распознать цвет листвы, но был уверен, что она не зеленая.

Я спустился еще на тысячу футов и только тогда полностью избавился от облаков, я был изрядно изнурен (месяц бездеятельности и обжорства ослабил меня), когда увидел прямо под собой нечто, что казалось мощеной дорожкой, которая вела от моего дерева к соседнему. Я обнаружил также, что чуть ниже того места, где я цеплялся всеми четырьмя конечностями, до самых мостков ветви были стесаны, эти два поразительных и недвусмысленных свидетельства присутствия разумных существ озадачили меня. Венера населена?! Но кем? Что за странные древесные твари построили мостки на такой высоте среди гигантских деревьев? Какая-нибудь разновидность обезьян-людей? Высок или низок уровень их цивилизации? Как они встретят меня?

Размышляя с глубокомысленным видом о столь странно возникших вопросах, я был порядочно испуган неожиданным шумом. Что-то двигалось в ветвях над моей головой.

Звук приближался, и мне показалось, что его издавало существо значительного веса и размера, но это мог быть плод моего воображения. Я был безоружен. Я никогда не носил оружия. Друзья перед путешествием предлагали мне взять целый арсенал, но я отвечал, что если прибуду на Марс без оружия, то это должно явно свидетельствовать о моих мирных намерениях и, даже если прием будет враждебным, хуже не будет, так как я не могу надеяться одной парой рук завоевать целую планету, как бы я ни был вооружен.

Вдруг выше меня к треску тяжелого тела, продирающегося сквозь листву, добавились ужасающие вопли и крики, и в страшном шуме я распознал присутствие более чем одного существа. Похоже, что меня преследуют грозные обитатели венерианского леса!

Возможно, нервы мои были слегка расшатаны, но кто может за это укорять после всего, что произошло в этот долгий месяц пути? Однако они не были еще полностью развинчены, и я мог еще оценить факт, что подобные ночные шумы могут разрастаться самым неожиданным образом. Мне приходилось слышать койотов, визжащих и лающих ночами вокруг лагеря в Аризоне; но в той ситуации, если положиться только на слух, можно было бы поклясться, что их — не один или два, а сотня.

Но в данном случае я был полностью уверен, что звуки исходят более чем от одной твари: они смешивались и производили странный шум, и все это в совокупности с шорохами от их передвижения определенно и несомненно катилось на меня. Тихий голос где-то в глубине моего сознания уверял, что это кто-то преследует меня.

Я хотел добраться до мостков внизу (стоя на двух ногах, я чувствовал бы себя лучше), но до них было слишком далеко, а веток, могущих дружески поддержать меня, больше не было; затем я вспомнил о стропах, которые остались от ненужного уже парашюта. Быстро размотав их с талии, я закрепил один из них на ветке, на которой сидел, и, крепко схватив оба конца рукой, приготовился повиснуть на этой качалке. Вдруг визги и рык прекратились, и затем, теперь уже совсем близко, я услышал шум и увидел, как ветви прогибаются под тяжестью какого-то спускающегося прямо ко мне существа.

Спрыгнув с ветки, я заскользил вниз (стропы вполне себя оправдали: они были достаточно прочны) и беспрепятственно преодолел пятнадцать или чуть более футов, отделявшие меня от мостков. Как только я спустился, молчание огромного леса снова взорвалось отвратительными звуками как раз над моей головой.

Быстро взглянув вверх, я увидел бросившееся ко мне рычащее существо с отвратительной мордой. Я видел ее лишь мгновение, но этого было достаточно, чтобы рассмотреть, что это было нечто похожее на лицо с глазами и носом, затем существо скрылось среди листвы.

И уже другая тварь в этот момент была в воздухе на пол пути ко мне. Все это оставило неизгладимое впечатление, и я вспоминал об этом уже позже при обстоятельствах настолько бедственных, что разум земного человека с трудом может постигнуть их.

Когда я отскочил в сторону, тварь прыгнула на меня. Я еще держался за один из концов стропы, по которому спустился на мостки, держался, не успев отпустить его исключительно машинально. Я крепко сжимал канат в кулаке и, отпрыгнув, потащил его за собой. Случайно, не сомневайтесь, совершенно случайно.

Животное опустилось на все четыре лапы в нескольких футах от меня и там прижалось к стволу, очевидно, озадаченное моим прыжком. К счастью для меня, оно не сразу атаковало, дав мне возможность собраться с силами и медленно отодвинуться, и в то же время машинально намотать стропу на правую руку. Очевидные и простые вещи в момент страха и волнений совершаются без всяких видимых причин и не поддаются объяснению, но у меня была мысль, что они могут быть продиктованы подсознанием, реагирующим на зов инстинкта самосохранения. Они не всегда бывают своевременны, могут также быть ошибочными. Очевидно, что подсознание не менее подвержено ошибкам, чем сознание. Я не могу поэтому найти объяснение поступку, заставившему меня удержать канат.

Снова повисло зловещее молчание. С того момента, как рычание отвратительного существа, отступившего в тень листвы после прыжка, прекратилось, не было слышно ни единого звука. Тварь, которая припала к стволу напротив меня, казалась сбитой с толку. Теперь я уверен, что она не преследовала меня, но сама была объектом преследования для другой, удравшей твари.

В тусклом полумраке венерианской ночи передо мной застыло существо, которое могло бы появиться лишь в каком-нибудь бредовом ночном кошмаре. Оно было похоже на что-то вроде взрослой пумы и стояло на четырех рукоподобных конечностях. Исходя из этого, можно было предположить, что большую часть жизни оно проводило на деревьях. Передние лапы выглядели немного длиннее задних, чем оно напоминало гиену, но сходство на этом заканчивалось, потому что меховая шкура его была расчерчена продольными полосами чередующихся красных и желтых тонов, а его отвратительная голова не была похожа ни на что земное. Ушей, заметных взгляду, не было, а на нижней части лба сверкал единственный большой круглый глаз, сидящий на конце толстой антенны в четыре дюйма длиной, мощные челюсти были вооружены острыми клыками, а с каждой стороны шеи выбрасывалась могучая клешня. Никогда не видел я существа, так ужасающе вооруженного для нападения, как эта безмолвная тварь чужого для меня мира. Мощная крабья клешня, значительно более сильная, чем рука человека, легко могла схватывать врага и притягивать его к страшным челюстям.

Некоторое время оно глядело на меня единственным ужасным глазом, качающимся туда-сюда на кончике антенны, и все это время его клешни медленно и волнообразно шевелились, открывались и закрывались. В этот краткий момент отсрочки я огляделся вокруг и первое, что обнаружил — это то, что я стою перед стесом на стволе дерева — открытым местом в три фута шириной и шесть футов высотой. Но наиболее замечательно, что оно было закрыто дверью из массивной деревянной решетки.

Пока я стоял, рассматривая ее и пытаясь понять, что это такое, я заметил за ней что-то движущееся. Затем из темноты прозвучал голос, похожий на женский. Говорилось на языке, которого я не понимал. Тон был властным. Я почти что мог угадать, что он говорил: «Кто вы, что вы тут делаете среди ночи?»

— Я чужеземец, — сказал я. — Я пришел с миром и дружбой.

Конечно, я знал, что кто бы ни был за дверью, понять меня он не мог, но я надеялся, что мой тон уверит его в моих мирных намерениях. После минуты молчания я услышал другие голоса. Очевидно, ситуация оживленно обсуждалась; затем я увидел, что животное, угрожавшее мне, поползло в мою сторону, и я обратил все свое внимание на него.

Оружия у меня не было никакого, кроме бесполезного каната, но я знал, что должен что-то сделать. Я размотал кусок каната и более от отчаяния, чем с какой-то надеждой, что смогу им обороняться, стегнул им морду приближающегося зверя. Я не полагал таким путем побороть противника, так же, как и другими подобными способами. Чтобы быть правдивым, скажу, что я не знал, что делать дальше.

Я щелкнул канатом, как укротитель щелкает кнутом. Результат просто продемонстрировал достаточность одного глаза и быстроту клешней: хотя конец каната просвистел с большой скоростью, чудовище успело вцепиться в него и начало искать меня, чтобы подтащить к страшным челюстям.

Я узнал многие из трюков метания лассо от друзей-ковбоев в дни, когда занимался кино, и один использовал в попытке избежать клешней. Внезапно дав канату достаточную слабину, я закрутил клешню петлей, в секунду затянув ее, после чего чудовище начало тянуть его назад. Думаю, это мотивировалось исключительно стремлением подтянуть к своим челюстям то, что захвачено клешнями, но как долго оно будет продолжать действовать и каким образом и когда атакует меня, я не мог даже предположить. Итак, я действовал единственно по вдохновению и поспешно обмотал конец каната, который был в моих руках, вокруг одной из крепких стоек, поддерживающих перила мостка. Тогда внезапно, яростно рыча, свирепое чудовище бросилось на меня.

Я повернулся и побежал, надеясь, что смогу ускользнуть от ужасных клешней раньше, чем чудовище будет остановлено канатом. Только это я мог сделать. Я издал вздох облегчения, когда увидел, что огромное тело перевернулось на спину под действием натянувшегося в струнку каната, но отвратительное рычание последовало за этим и заставило меня похолодеть. Мое торжество не было продолжительным, так как я понял, что, когда чудовище перевернется обратно на ноги, оно схватит другой клешней канат и перекусит его парой колоссальных консервных ножей, а затем снова окажется рядом, но на этот раз оно не будет ползти.

Мое пребывание на Венере обещало быть коротким, но вдруг дверь в дереве отворилась и три человека выпрыгнули на мостик как раз позади атакующего меня страшилища. Первый из них швырнул короткий тяжелый дротик, который глубоко погрузился в спину разъяренного зверя. Мгновенно чудовище остановилось, повернулось к новым, более опасным врагам, и, когда в грудь его вонзились еще два больших дротика, брошенных товарищами первого, чудовище, издав последнее, леденящее душу рычание, шлепнулось вверх ногами мертвым.

Затем старший из моих спасителей подошел ко мне. В слабом свечении леса он, казалось, не отличался от человека Земли. Он направил острие огромного обоюдоострого меча в мое бренное тело. За его спиной стояли двое других, каждый — с обнаженным мечом.

Первый человек обратился ко мне суровым командирским голосом, но я покачал головой, показывая жестом, что не понимаю его. Затем он нажал острием оружия на мой комбинезон в районе желудка и уколол. Я отступил. Он подходил и колол снова, а я отступал вдоль мостков. Затем подошли двое других, и все вместе сбили меня с ног, видимо, чтобы рассмотреть. Одновременно они болтали между собой.

Теперь я мог видеть их лучше. Ростом они были примерно с меня и внешне напоминали людей. Только одно бросалось в глаза — они были почти нагими, носили только набедренные повязки и пояса, поддерживающие ножны мечей. Кожа их казалась много темней моей, но не так темна, как у негров, а их лица были спокойны и красивы.

Несколько раз то один, то другой обращались ко мне, и я всегда отвечал, что не понимаю их. В конце концов, после долгих дискуссий один из них вошел в отверстие в дереве, и мгновение позже через дверной проем я увидел освещенную комнату; затем один из двух оставшихся указал мне на дверь, подтолкнув меня.

Понимая, чего он желает, я шагнул вперед, а когда проходил мимо них, они приставили острия мечей к моему телу, не оставив мне возможности выбора. Еще один человек ждал меня в центре вырубленной в огромном дереве обширной комнаты. Далее виднелись еще одни двери, несомненно, ведущие из этой комнаты в другие помещения. В комнате стояли столы и кресла, стены были украшены резьбой и окрашены, на полу лежал ковер, от маленького сосуда, висящего под потолком, исходил мягкий свет. Он освещал все так ярко, как мог бы освещать солнечный свет из открытого окна, но ослепляющего блеска не было.

Последний из оставшихся на мостках человек вошел и закрыл дверь, которая запиралась устройством, неясным мне в то время, затем один из них указал на кресло и подтолкнул меня к нему, чтобы я сел. В ярком свете от сосуда они осматривали меня, а я — их. Моя одежда, по-видимому, потрясла их больше всего: они обсуждали материал, его фактуру, покрой моего костюма, если, конечно, я мог правильно судить об этом по их жестам и интонациям.

Найдя, что в шерстяном комбинезоне нестерпимо жарко, я снял его, затем пиджак и рубашку. Каждый вновь снятый предмет увеличивал их любопытство и оживленно комментировался. Светлая кожа и белокурые волосы так же привлекли их внимание.

Вскоре один из них вышел из комнаты, и пока он отсутствовал, другой убрал различные предметы, лежавшие на столе. Они показались мне похожими на книги в кожаных переплетах. Было также несколько безделушек и кинжал в красивых ножнах.

Человек, выходивший из комнаты, вернулся, принес еду и питье. Все принесенное он поставил на стол, знаками все трое показали, что я могу есть. Это были фрукты и орехи в гладко отполированных деревянных чашах; нечто, принятое мною за хлеб, лежало на золотой тарелке; серебряный кувшин был наполнен чем-то, напоминавшим мед. Высокий изящный керамический кубок прелестного голубого оттенка содержал белесую жидкость, похожую на молоко. Посуда, вещи, а также обстановка комнаты говорили о культуре, утонченности и хорошем вкусе, несовместимых с первобытной одеждой их владельцев.

Фрукты и орехи не были похожи ни на что, с чем бы я мог быть знаком, ни по внешнему виду, ни по вкусу. Хлеб был грубым, но вкусным, а мед, если он был медом, напоминал вкусом засахаренные фиалки. Молоко (не могу подобрать для его названия другого земного слова) было крепким и острым, но приятным.

Я представил себе, что должно вырасти, чтобы дать такую жидкость, и не смог.

Посуда на столе очень походила на принятую в цивилизованных частях земного мира. Здесь были пустотелые инструменты, которыми можно было черпать, острые, чтобы резать, еще одни — с зубчиками, чтобы прокалывать. Также был еще ручной дробитель, который я порекомендовал бы земным домохозяйкам. Все это — из металла.

Пока я ел, трое беседовали с серьезным видом, причем то один из них, то другой периодически предлагали мне еще еды. Они казались гостеприимными, вежливыми, и я чувствовал, что, если это типично для населения Венеры, жизнь здесь будет приятной. Но на то, что мне будут встречаться не только розы, указывало оружие, которое эти люди носили при себе: никто не носит меча или кинжала, если не рассчитывает использовать его когда-либо, хотя бы для парада.

Когда я кончил есть, двое из них проводили меня из комнаты через заднюю дверь вверх по пролетам винтовой лестницы и ввели в маленькую камеру. Лестница в коридоре освещалась небольшой лампой, такой же, как и та, которая висела под потолком в комнате, где я ел, и свет от этой лампы проникал сквозь тяжелую деревянную решетку двери в комнату, где я был сейчас заперт и где взявшие меня в плен предоставили меня самому себе.

На полу лежал мягкий тюфяк, поверх которого были развернуты покрывала, похожие на шелковые. Было тепло — я снял все, что оставалось из одежды, за исключением подштанников, и лег, чтобы заснуть и восстановить свои силы. Я устал после трудного спуска с гигантского дерева и задремал почти мгновенно. Я заснул бы сразу, но мой сон вновь и вновь прерывали видения ужасной твари, преследовавшей меня по дереву, ее страшный рев, ее ярость и досада, что я оказался недоступным для нее.

Однако очень скоро я заснул, и сон мой наполнился хаосом из различных воспоминаний об изнурительных приключениях минувшего дня.

Глава 4К дому Короля

Когда я проснулся, в комнате было уже совершенно светло, и через окно я увидел листву деревьев, бледно-лавандовую и светло-фиалковую в свете нового дня. Я поднялся и подошел к окну — все было залито ярчайшим, но не солнечным светом. Было тепло и немного душно. Ниже я мог разглядеть детали различных мостков, перекинутых от дерева к дереву. На некоторых из них временами появлялись люди, полностью обнаженные, если не считать набедренных повязок. Испытав на себе венерианскую жару, перестаешь удивляться скудной одежде венериан. На мостки выходили и мужчины, и женщины, причем мужчины были все вооружены мечами и кинжалами.

Все, кого я видел, казались примерно одного возраста: среди них не было ни детей, ни стариков. И все были красивы и идеально сложены. Глядя в решетчатое окно, я пытался обнаружить хоть кусочек почвы, но везде, куда падал мой взор, я видел только удивительную листву деревьев различных фиолетовых тонов. Я мог видеть несколько огромных стволов целых две сотни футов в диаметре. Я думал, что дерево, по которому я спускался, является гигантом, но по сравнению с этими великанами оно казалось совсем невысоким и выглядело, как куст орешника рядом с мачтовыми соснами.

Я стоял, любуясь этим величественным видом, и в это время услышал за спиной звук открывающейся двери. Быстро повернувшись, я увидел, что в комнату входит один из моих хозяев. Он приветствовал меня несколькими словами, которых я не понял, и приятной улыбкой, полной доброжелательности, на которую я ответил ему также улыбкой и сказал: «С добрым утром!»

Он жестом пригласил меня выйти из комнаты, но я знаком показал, что сначала желаю одеться. Я знал, что в одежде будет жарко и неудобно, я сознавал также, что никто, кого я видел, не был одет подобно мне, и все же так сильны законы обычаев и привычек, что я уклонился от разумного решения — гулять в одних трусиках.

Сначала, когда пришедший понял, чего я хочу, он предложил мне оставить одежду на прежнем месте и идти в чем есть, при этом на лице его была одна из приятнейших улыбок. Он был худощав и ненамного ниже меня. При свете дня я смог увидеть, что кожа его имела коричневый оттенок, такой, какой придает сильный солнечный загар людям моей расы. Его глаза были темно-коричневые, волосы черные. Весь его облик резко контрастировал с моей светлой кожей, голубыми глазами и белокурыми волосами.

Одевшись, я последовал за ним по лестнице вниз в комнату, примыкавшую к той, в которую я входил ночью. Здесь были двое мужчин, видимо, приятели этого человека, за столом с большим количеством посуды, наполненной пищей, сидели две женщины. Когда я вошел, глаза их с любопытством устремились на мою фигуру и одежду: мужчины улыбнулись и приветствовали меня так же, как это сделал ранее их товарищ, а один из них указал мне на кресло. Женщины оценивающе разглядывали меня, откровенно, но без наглости. Очевидно, они много беседовали обо мне между собой и с мужчинами. Были они необыкновенно привлекательны. Глаза и волосы их были того же цвета, что и у мужчин, а кожа — более светлая. Каждая носила одежды из шелковистого материала, подобного тому, из которого было сделано мое одеяло, в форме длинного шарфа, который плотно окутывал тело ниже подмышек, закрывая грудь. От них он делал пол-оборота вокруг туловища к талии, где опоясывал тело снова, а свободный конец затем проходил между ног и поднимался вверх до подмышек, где снова выходил и завязывался в форме знака «О». Оставшийся конец свободно болтался спереди до колен.

Вдобавок к этим костюмам, окрашенным в разные цвета, женщины носили пояса, на них переливались сумки-карманы и ножны кинжалов. Обе женщины были богато украшены кольцами и браслетами, а в волосах виднелись драгоценные гребни. Среди материалов этих украшений я смог узнать золото и серебро, а другие украшения напоминали слоновую кость и кораллы. Но что меня больше всего поразило, так это утонченное мастерство, с которым они были изготовлены, и, думаю, художественная работа намного больше ценилась, чем стоимость материала. То, что это мое предположение соответствовало действительности, подтверждалось наличием среди украшений нескольких прелестных вещиц, очевидно, выполненных из обычной кости.

На столе лежал хлеб, отличающийся от того, который я ел прошлой ночью, кушанья, по внешнему виду напоминавшие яйца и мясо, запеченные вместе, а также несколько блюд, не вызывавших у меня земных ассоциаций. Кушанья сильно различались по запаху и вкусу и были превосходно приготовлены.

Во время еды хозяева затеяли серьезную дискуссию, и из их жестов и взглядов я понял, что был объектом спора. Девушки оживляли завтрак, пытаясь завязать со мной разговор, который, казалось, доставлял им много веселья, и я не мог не присоединиться к их смеху, так он был заразителен. В конце концов, одна из них напала на счастливую идею учить меня их языку. Она указала на себя и сказала: «Зуро», а затем на другую девушку: «Алзо». Тогда и мужчины заинтересовались, и я скоро узнал, что имя того, кто казался главой дома и первым вышел ко мне прошлой ночью, — Дуран. Других звали Олсар и Камлот.

Однако, прежде, чем я усвоил эти несколько имен и названия некоторых блюд на столе, завтрак окончился, и трое мужчин повели меня из дому. Когда мы шли по мостику от дома Дурана, в глазах встречных, как только они замечали меня, вспыхивало любопытство и удивление. Мне стало понятно, что тип таких людей, как я, совершенно неизвестен на Венере или, по крайней мере, редок. Мои голубые глаза и светлые волосы, так же, как и одежда, вызвали много комментариев, о чем я мог судить по их жестам и пристальным взглядам.

Нас часто останавливали любопытные друзья моих спутников или хозяев (еще не знаю, к какой категории их отнести), но никто из них не оскорблял меня и не обижал, а раз я — объект их любопытства, что ж, они будут объектом моего.

Я снова заметил, что все встреченные нами люди красивы и молоды. Я был даже готов назвать их цветом данной расы. И опять мне не пришлось увидеть ни стариков, ни детей.

Вскоре мы подошли к дереву такого колоссального диаметра, что я едва поверил своим глазам, когда его увидел. Оно было не менее пятисот футов в диаметре. Освобожденная от ветвей на сотню футов вверх и вниз от мостка, его поверхность была усеяна окнами и дверями и опоясана широкими балконами или верандами. Перед большой, украшенной искусно дверью стояла группа вооруженных людей, около которых мы остановились, и Дуран обратился к одному из них.

В то время мне послышалось, что он называл этого человека Тофаром, и действительно это оказалось его именем, как я узнал позже. На нем было ожерелье, на котором крепился металлический диск с рельефной иероглифической надписью, а в остальном он не отличался от своих товарищей.

После разговора с Дураном он оценивающе оглядел меня с ног до головы. Затем они прошли через дверь внутрь дерева, а остальные продолжали рассматривать Камлота и Олсара.

Временем ожидания я воспользовался, чтобы изучить искусную резьбу портала, создающего арку шириной в целых пять футов. Лейтмотив был историческим, и я легко смог понять, что в орнаменте отражались различные события из жизни династии или нации. Мастерство исполнения было высоким, и не требовалось напрягать воображение, чтобы понять, что каждое скульптурно вырезанное лицо — это портрет какой-либо живой или мертвой знаменитости. В очертаниях фигур не было ничего гротескного, как часто делается в работах подобного характера на Земле, и только бордюры, которые окружали все и разделяли смежные сюжеты, были обычными.

Мое внимание все еще было поглощено этими прекрасными образцами резьбы по дереву, когда Дуран и Тофар вернулись и приказали мне, Олсару и Камлоту следовать за ними в помещение, расположенное в толще гигантского дерева. Мы прошли через несколько больших комнат и широких длинных коридоров, причем все они были вырезаны в теле живого дерева. По великолепной лестнице мы спустились на этаж ниже. Комнаты освещались лампами, подобными тем, какие я видел уже в доме Дурана.

От основания лестницы, по которой мы спустились, меня провели в просторную комнату, перед дверью которой стояли двое вооруженных людей с дротиками и мечами, и я увидел перед собой на другом конце ее человека, сидящего за столом у большого окна. У дверей мы остановились, причем мои спутники застыли в торжественном молчании, пока человек за столом не поднял голову и не повернулся к нам. Затем они пересекли комнату, ведя меня как бы под охраной, и встали, вытянувшись перед столом, на другой стороне которого сидел человек, пристально нас разглядывающий.

Он вежливо обратился к моим спутникам, называя каждого по имени, и, когда они ответили, я услышал, что они назвали его Джонгом. Это был хорошо выглядевший человек с мужественным лицом и царственной осанкой. Его наряд был подобен тому, который носили другие мужчины-венериане, отличаясь только тем, что на голове он носил повязку, поддерживающую круглый металлический диск в центре лба. Казалось, он очень заинтересовался мной и внимательно за мной наблюдал, слушая Дурана, рассказывающего историю моего странного и внезапного появления прошлой ночью.

Когда Дуран закончил, человек по имени Джонг обратился ко мне. Его манера говорить была серьезной, тон мягкий. Из учтивости я ответил, хотя знал, что он понимает меня не лучше, чем я его. Он улыбнулся и покачал головой, затем погрузился в дискуссию с другими, в заключение он ударил в металлический гонг, который находился рядом на столе, поднялся и обошел вокруг стола, подойдя к месту, где стоял я. Тщательно осмотрел мою одежду и пощупал ее, как бы проверяя ее качество, одновременно разговаривая с присутствующими, точно обсуждая ее материал и покрой. Затем осмотрел кожу моих рук и лица, пощупал волосы, заставил меня открыть рот, чтобы осмотреть зубы. Я вспомнил о лошадиной ярмарке и о работорговле. «Возможно, последнее более подходит», — подумал я.

Вошел человек, которого я посчитал за слугу, и, получив приказ от человека по имени Джонг, снова ушел, а я все еще продолжал оставаться объектом изучения. Моя двадцатичетырехчасовая борода вызывала оживленные комментарии. Никогда борода моя, редкая, сколько бы я ее не отращивал, и рыжеватая, не была красивой, и поэтому я намеревался сбрить ее, как только найдутся необходимые принадлежности для бритья.

Не могу сказать, что я был доволен таким подробным осмотром, но манера и форма, в которой он проводился, была далека от какого-либо проявления грубости или невоспитанности, а положение мое здесь было так деликатно, что мой здравый рассудок предохранил меня от открытого возмущения фамильярностью человека по имени Джонг. Как выяснилось позже, мой такт оценили.

Вскоре через дверь справа вошел человек. Я предположил, что он был вызван слугой, недавно вышедшим из комнаты с каким-то распоряжением. Когда он приблизился, я увидел, что он был очень похож на остальных: красивый человек лет тридцати. Есть люди, которые протестуют против монотонности красоты, даже если красивое все одинаково, а ведь венериане все же отличаются друг от друга. Все красивы, но каждый по-своему.

Человек, именуемый Джонгом, пересказал все, что они узнали от меня и из наблюдений за мной, вновь вошедшему в течение пяти минут. Когда он закончил, вошедший жестом приказал мне следовать за ним. Несколькими минутами позже я оказался в другой комнате того же этажа. В ней было три больших окна, обставлена она была несколькими досками, столами и креслами. Почти все свободное место на стенах занимали полки с тем, о назначении чего я мог только догадываться, вероятно, это были книги — тысячи книг.

Следующие три недели были так восхитительны и интересны, как никакие из пережитых ранее. Все это время Данус, в чье распоряжение я поступил, обучал меня венерианскому языку и рассказывал мне много о планете, о людях, среди которых я оказался, об истории. Язык я изучал легко и овладел им мастерски, но не буду пытаться описывать его полностью. В венерианском алфавите двадцать четыре буквы, из которых только пять обозначают гласные звуки. Заглавных нет. Система пунктуации отличается от нашей и более практична: например, прежде чем вы начинаете читать предложение, вы уже знаете, какое оно: восклицательное, вопросительное, ответ на вопрос или простое повествовательное. Знаки, соответствующие точке и точке с запятой используются так же, как и у нас: у них нет двоеточия. Точка следует за предложением, а вопросительный или восклицательный знаки предшествуют предложению, природа которого тем и определяется.

Я учился говорить на языке своих хозяев и одновременно учился писать и читать, проводил много приятных часов, роясь в огромной библиотеке, пока мой учитель отсутствовал (он был хранителем библиотеки). Данус был еще врачом короля и главой колледжа медицины и хирургии.

Одним из первых вопросов, который задал мне Данус, когда я достаточно хорошо овладел языком, это — откуда я появился, но когда я сказал ему, что я появился из другого мира, отстоящего более чем на двадцать шесть миллионов миль от его родного Амтора (так венериане называли свой мир), он скептически покачал головой.

— Нет жизни за пределами Амтора, — сказал он. — Как может быть жизнь там, где все — огонь?

— Это ваша теория… — начал я, но остановился. В венерианском языке не было слова «вселенная», так же как не было слов «луна», «солнце», «звезда» и «планета». Великолепные небеса, которые видим мы с Земли, никогда не видят обитатели Венеры из-за двух облачных оболочек, окружающих планету. Я снова начал: — Что, ты думаешь, окружает Амтор?

Он шагнул к полке и вернулся с огромным фолиантом, который открыл на великолепно выполненной карте Амтора. На ней было три концентрические окружности. Между двумя внутренними лежала область, обозначенная как Трабол, что означало — Страна Тепла. Здесь контуры морей, континентов и островов были проведены до краев двух кругов, которые ограничивали их, в некоторых местах они пересекали эти границы, как бы обозначая области, в которых безрассудные исследователи бросают вызов опасностям неизвестной и негостеприимной страны.

— Это Трабол, — объяснил Данус, положив палец на ту часть карты, которую я описал. — Он полностью окружает Страбол, последний предельно горяч, его земля покрыта огромными лесами и плотным подлеском. Он населен гигантскими сухопутными животными, рептилиями и птицами, его теплые моря кишат глубоководными монстрами. Никто из людей, заходивших далеко в дебри Страбола, не возвращался живым.

— За Траболом, — продолжал он, положив палец на другую часть, обозначенную как Карбол, — находится «холодная страна». Здесь так же холодно, как в Страболе жарко. Странные твари живут там: искатели приключений возвращаются оттуда с рассказами о свирепых человекоподобных существах, одетых в мех. Но это негостеприимная страна, в которую редко представляется случай отправиться и в которую достаточно далеко проникли лишь несколько путешественников, потому что все боятся свалиться с края в раскаленное море.

— С какого края? — спросил я.

Он посмотрел на меня с изумлением.

— Легко можно поверить, что ты пришел из другого мира, если задаешь такие вопросы, — заметил он. — Ты намереваешься сказать мне, что ничего не знаешь о физическом строении Амтора?

— Я ничего не знаю о твоей теории строения Амтора. И мне будет интересно все, что ты сообщишь мне относительно этого.

— Это не теория, это факт, — поправил он меня вежливо. — Никаким иным путем различные явления природы не могут быть объяснены. Амтор — огромный диск с перевернутым ободом, как гигантское блюдце, он плавает в море расплавленного металла и камня, это факт, который неоспоримо доказывается тем, что иногда из вершин гор изливается эта жидкая масса. Это случается тогда, когда в дне Амтора образуется дыра. Карбол («страна холода») — мудрая мера предосторожности природы, уравнивающей ужасный жар, постоянно царящий за внешним краем Амтора.

Над Амтором и вокруг него — хаос огня и пламени. От них нас защищают облака, в которых иногда случаются разрывы, в такие моменты тепло от огня над нами (если это происходит днем) так интенсивно, что блекнет листва и гибнет живое, а свет, проникающий сверху, невиданно ярок, если же это происходит ночью, то жара нет, но мы видим искры от небесного огня.

Я пытался объяснить, что форма планет сферична и что Карбол — лишь холодная область, окружающая один из полюсов, тогда как Страбол — жаркая страна, лежащая у экватора, что Трабол — лишь одна из двух одинаковых температурных зон, вторая из которых лежит за экватором, что это — пояс в середине глобуса, а не окружность с центром в середине диска, как он предполагал.

Данус слушал вежливо, но только улыбнулся и покачал головой, когда я закончил.

Сначала я не мог понять, как этот человек с таким очевидным умом, образованный и культурный, может придерживаться таких взглядов, но когда я закончил свои объяснения, то подумал, что ни он, ни кто-либо другой из его предков не видел неба, и осознал, что оснований для любой другой теории строения их мира не могло быть, а любая теория прежде всего должна иметь основание. Я также понял, лучше чем ранее, что значит астрономия для человеческой расы моей родной планеты, ее науки и культуры. Мог ли быть таким высоким уровень развития науки на Земле, если бы над ней небеса были надежно и навечно спрятаны от нашего взора?

Но я не отступил. Я привлек его внимание к факту, что если бы его теория была правильной, границы между Траболом и Страболом (умеренной и экваториальной зонами) должны были быть много короче, чем границы, разделяющие Трабол и Карбол (полярную область), как показано на карте, но это не могло быть доказано простым осмотром, тогда как моя теория требовала для него доказательств своей истинности как раз противоположных, тех, что легко показать и продемонстрировать, если будут сделаны соответствующие измерения и расчеты. Он согласился, что сделанные измерения показывают как раз те расхождения, о которых я упомянул, но он остроумно объяснил это исключительно авторской теорией относительности расстояний, которую тут же привел в математических расчетах.

— Градус есть одна тысячная часть окружности, — начал он (это — авторский градус. Ученые Амтора не имеют возможности видеть Солнце, чтобы предположить другое деление окружности, как это сделали древние вавилонцы, разделив ее на триста шестьдесят частей, что было им достаточно). — И нет сомнений, что длина окружности измеряется как раз тысячей градусов. Окружность, которая разделяет Трабол и Страбол, обязательно имеет тысячу градусов длины. Согласен с этим?

— Вполне, — ответил я.

— Очень хорошо. Тогда ты должен согласиться, что окружность, которая отделяет Трабол от Карбола, измеряется также одной тысячей градусов.

Я кивнул в знак согласия.

— Величины, равные одной и той же мере, равны между собой, не так ли? Следовательно, внутренние и внешние границы Трабола имеют одинаковую длину, и это верно, так как верна теория относительности расстояний. Градус — это мера линейного расстояния. Смешно говорить о том, что чем дальше от центра Амтора, тем больше единицы измерения: она только кажется более длинной: относительно общей длины окружности или расстояния до центра Амтора она остается такой же.

— Я знаю, — согласился он, — что на карте длина не кажется одинаковой, и нет фактических доказательств, что она одинакова, но она должна быть равной, потому что если это не так, то очевидно, что границы Амтора должны были бы быть длиннее по внутренней окружности, нежели по внешней, а это так смехотворно, что не требует опровержения.

Это кажущееся противоречие доставляло древним значительное беспокойство, пока три тысячи лет тому назад Куфлер, великий ученый, не предположил и не продемонстрировал, что видимые и реальные измерения расстояний могут быть согласованы умножением каждой величины на квадратный корень из отрицательной величины.

Я понял, что аргументы бесполезны, и ничего не возразил в ответ: нет нужды что-то аргументировать человеку, который мог умножить что-то на квадратный корень из отрицательной величины.

Глава 5Девушка в саду

Через некоторое время я понял, что нахожусь в доме Минтора, короля страны Вепайи. Слово «Джонг», которое я принял за имя, было на самом деле титулом, который носил король. Я узнал, что Дуран принадлежит к дому Зара и что Олсар и Камлот — его сыновья. Зуро, одна из двух женщин, которых я там встретил, была прикреплена к Дурану, другая, Алзо, — к Олсару, у Камлота женщины не было. Я использовал слово «прикреплена», потому что это наиболее приемлемый вариант перевода амторского слова для обозначения брачного союза в нашем понимании, и частично потому, что других слов в их языке, точно обозначающих отношения между мужчиной и женщиной, кажется, нет.

Они не вступают в брак, потому что здесь не известен институт брака. Нельзя сказать, что женщины принадлежат мужчинам, потому что используются в качестве рабынь или служанок, причем они не приобретаются за деньги или за пищу и не добываются силой оружия. Они приходят по собственному желанию после ухаживания и свободны уйти, когда захотят того, так же и мужчины свободны уйти искать другого союза, но, как я узнал позже, эти союзы редко разрушаются, а неверность так же редка, как распространена на Западе, на Земле.

Каждый день я делал упражнения на обширной веранде, окружавшей ствол дерева, на которую выходила дверь моей комнаты. По крайней мере, я предполагал, что веранда окружала дерево, но точно не знал, так как часть, отведенная мне, имела сотню футов длины — пятнадцатую часть длины окружности огромного дерева. На каждом конце моего сегмента стояла ограда. Соседняя секция, примыкавшая к моей справа, была, кажется, садом, так как там я заметил множество цветов и кустарников, растущих на почве, которая была натаскана с расположенной далеко внизу поверхности планеты. Ее я еще не видел, не то что ногой не ступал. Слева моя секция продолжалась до квартиры нескольких молодых офицеров, прикрепленных к семье короля. Я зову их молодыми, потому что так о них мне сказал Данус, но они казались такого же возраста, как все остальные знакомые мне венериане. Они были славными парнями, и, когда я изучил их язык, мы иногда дружески болтали.

Секция справа всегда была безлюдна, но в один из дней, когда Данус отсутствовал, я, гуляя на веранде, увидел среди цветов девушку. Меня она не заметила. И хотя я даже не успел ее толком разглядеть, я невольно думал о ней. Было в ней что-то такое, что заставляло меня нетерпеливо желать увидеть ее снова. С этого времени я стал до некоторой степени пренебрегать молодыми офицерами.

Хотя я часто посещал конец веранды, прилегающий к саду, в последующие несколько дней, за это время я ни разу не видел девушки. То место казалось крайне пустынным, пока однажды я не увидел среди густых кустов фигуру человека. Он двигался с большой осторожностью, тайком прокрадываясь куда-то, а вскоре за ним я увидел и еще одного, и еще, и еще, пока не насчитал пятерых.

Они походили на вепайцев, но все же была небольшая разница. Они были ниже ростом и чем-то трудно уловимым отличались от всех виденных мною ранее; и было еще одно, что отличало их от Дануса, Дурана, Камлота и прочих моих венерианских знакомых — было что-то угрожающее и зловещее в их молчании, в их крадущейся походке.

Я недоумевал, что же они здесь делают, затем подумал о девушке, и у меня возникла уверенность, что они здесь затем, чтобы что-то с ней сделать, и что все виденное мной сулит ей беду. Каким путем, догадаться я не мог, так как очень мало знал о людях, к которым забросила меня судьба, и их взаимоотношениях. Но впечатление было вполне определенным: это взволновало меня, возможно, интуитивно, потому что следующее мое действие исходило из подсознания.

Не думая о последствиях, совершенно ничего не зная об этих людях и их намерениях в этом саду, я перепрыгнул через низкую ограду и пошел за ними.

Я старался не шуметь. Меня они сначала не видели, так как я был скрыт от них большим кустом, росшим рядом с оградой, отделяющей сад от моей веранды. Именно через листву этого кустарника я за ними и наблюдал, будучи совершенно незамеченным.

Двигаясь осторожно, но быстро, я скоро догнал последнего и увидел, что все пятеро направились к открытой двери, за которой в богато обставленной комнате находилась девушка, возбуждавшая мое любопытство, девушка, чье прекрасное лицо толкнуло меня на эту сумасшедшую авантюру. Она подняла голову и, увидев первого человека в двери, вскрикнула, и я понял, что пришел не напрасно.

Мгновенно я прыгнул на человека перед собой и сразу же издал громкий крик, надеясь таким путем привлечь внимание остальных к себе, и в этом полностью преуспел. Четверо немедленно повернулись. Я был для пятого таким сюрпризом, что смог выхватить его меч из ножен прежде, чем он пришел в себя. И когда он обнажил кинжал и попытался ударить меня, я пронзил его сердце его же собственным мечом. И тогда на меня бросились остальные.

Лица их исказились яростью, и я сообразил, что пощады не будет. Узкое пространство между кустами невольно уменьшало преимущество четверых против меня одного, потому что они могли меня атаковать только поодиночке. Но я знал, каким будет исход, если не придет помощь, и так как единственным намерением было отвлечь их внимание от девушки, я начал медленно отступать к ограде своей веранды, после того как убедился, что они не намерены от меня отставать.

Мой крик и крик девушки привлекли внимание, и скоро я услышал, как по комнате, где находилась девушка, бегут люди, а ее голос посылает их в сад в моем направлении. Я надеялся, что они придут мне на помощь прежде, чем нападающие прижмут меня к стенке, где, я был уверен, под уничтожающими ударами четырех мечей мне придется погибнуть. Ведь эти люди владеют этими штуками несравненно лучше меня. Я благодарил судьбу, давшую мне возможность когда-то в Германии серьезно заниматься фехтованием, и это помогло мне сейчас, хотя долго я не мог продержаться против четверых с новым для меня оружием — венерианским мечом.

Наконец я достиг ограды и уперся в нее спиной. Человек передо мной, злобно усмехаясь, взмахнул мечом. Я слышал, как из комнаты выбежали спешащие на помощь. Смогу ли я продержаться? Мой противник замахнулся со страшной силой, целясь мечом в голову, и вместо того, чтобы парировать этот удар, я прыгнул в сторону, затем вперед, и сам нанес удар. Его собственный удар заставил его потерять равновесие и раскрыть защиту. Но из-за его спины на меня бросился еще один.

Спасение близилось. Девушка в безопасности. Я мог больше не испытывать судьбу, оставаясь на поле боя и рискуя быть расчлененным на куски. Я повернул меч острием вперед на наступавшего венерианца и, когда меч пронзил ему грудь, повернулся и прыгнул через ограду своей веранды.

Затем, поглядев назад, я увидел дюжину венерианских воинов, убивших двух оставшихся в живых незваных гостей, как мясник убивает корову. Никаких звуков и криков, кроме лязга мечей, когда эти двое тщетно пытались защитить себя. Обреченные не сказали ни слова. Они, казалось, были потрясены и подавлены ужасом, хотя их страх, по-видимому, не был результатом того, что они сколько-то боялись своих противников. Это было что-то такое, чего я не понимал, какая-то таинственность в их молчании, поведении, действиях, обнаружившаяся сразу же после схватки.

Воины быстро взяли тела пятерых странных пришельцев, которые погибли в схватке, и унесли их к внешней стене сада, после чего перебросили их в бездонную пропасть леса, в ужасающие глубины, дна которых мои глаза еще не видели. Затем, в таком же молчании они удалились из сада тем же путем, каким вошли в него.

Я понял, что меня они не видели, и девушка — тоже. Удивляюсь только, как она объяснила смерть убитых мною троих, но этого я так никогда и не узнал. Вся эта история была окутана тайной для меня и прояснилась только через некоторое время в свете последующих событий.

Я думал, что Данус может упомянуть об этом и дать мне возможность задать вопрос, но он этого так и не сделал, а меня что-то удерживало от обсуждения с ним этого случая. Скромность, наверное. В других отношениях любопытство мое насчет этих людей было ненасытным. Я боялся, что надоем Данусу до крайности непрерывными вопросами, правда, я оправдывал себя тем, что изучить язык я могу, только разговаривая на нем и слушая живую речь, а Данус, наиболее замечательный из венериан, настаивал, что информировать меня не только удовольствие, но и обязанность, так как его попросил сам джонг рассказать мне все, касающееся жизни, обычаев и истории вепайцев.

Одна из многих вещей, ставивших меня в тупик, — почему разумные и культурные люди живут на деревьях, по-видимому, без слуг или рабов и без связи, насколько я был способен понять, с другими народами. Об этом в один из вечеров я спросил у него.

— Это долгая история, — ответил Данус, — многое о которой ты сможешь найти вот на этих полках, но я дам тебе краткое описание ее, чтобы ответить на твой вопрос.

Столетие назад короли Вепайи правили огромной страной — не этим лесным островом, где ты нашел нас, а огромной империей — с тысячами островов и простиравшейся от Карбола до Страбола. В нее входили огромные пространства суши и великие океаны, она была украшена могучими городами и гордилась своим благосостоянием и торговлей, не превзойденными в веках ни до, ни после.

Население Вепайи в те дни измерялось миллионами: миллионы купцов, миллионы наемных рабочих, миллионы рабов. Немного меньше работников умственного труда, к таким причисляют людей науки и искусства. Военные руководители отбирались из всех классов. Над всеми — наследственный джонг.

Границы между классами не были вполне определенными. Раб мог стать свободным человеком, свободный человек — кем угодно в пределах своих способностей, кроме джонга. В смысле специальных отношений четыре основных класса не общались друг с другом, так как принадлежащие к одному из них имели мало общего с другими, но не потому, что чувствовали свое превосходство или неполноценность. Когда человек из низшего класса добивался уровня культуры, свойственного более высокому классу, он получал равные с его членами права.

Вепайя процветала и благоденствовала, но, несмотря на это, недовольные были. Лентяи и бездарности. Многие из них относились к преступным элементам. Они завидовали тем, кто добился хорошего положения в обществе, ведь им самим получить такое положение не позволяли умственное убожество и нежелание трудиться. В течение долгого времени на них ложилась ответственность за мелкие беспорядки и безобразия. Но люди не обращали на них внимание или просто высмеивали. Тогда они нашли лидера. Это был чернорабочий по имени Тор, человек с криминальным прошлым.

Этот человек создал тайную организацию, известную под названием «Торист», и проповедовал учение о классовой ненависти, называемое торизмом. При помощи лживой пропаганды он завербовал много последователей и, так как его энергия направлялась против единственного класса, он заручился поддержкой неисчислимых миллионов людей другого класса, хотя многих новообращенных, естественно, он нашел и среди торговцев, и среди предпринимателей и крупных землевладельцев.

Единственной целью тористских лидеров была личная власть и обогащение — намерения полностью эгоистичные, но, несмотря на это, так как они проповедовали исключительно среди невежественных масс, у них было мало трудностей в обмане простофиль, которые в конце концов под руководством своих лживых лидеров поднялись на кровавую революцию, ставшую приговором мировой культуре и цивилизации.

Целью их было абсолютное уничтожение культурных классов. Люди из других классов, которые были не с ними, порабощались или уничтожались, джонга с семьей хотели убить. Совершив это, народ наслаждался бы абсолютной свободой: ни хозяев, ни налогов, ни законов.

Они убили большинство из нас, а также многих торговцев. Затем открылось, что править кто-то все же должен, и лидеры торизма были готовы натянуть на делавшие революцию массы узду ограничений и создать правительство. Народ отверг правительство образованных и культурных классов и выбрал жадных невежд тористов.

Теперь все совершившие переворот скатились к фактическому рабству. Армия шпионов наблюдала за ними, а армия охранников удерживала от восстания против хозяев и от возвращения к старым порядкам. Жизнь стала нищенской и безрадостной, и помощи искать было негде.

Те, кто бежал с нашим джонгом, отыскали этот далекий ненаселенный остров. Здесь мы построили древесные города, такие, как этот, высоко над землей, где нас не смогут увидеть. С собой мы принесли свое знание и свою культуру и кое-что из материальных ценностей, но наши желания скромны — и мы счастливы. Мы не вернемся к старой системе, даже если б смогли. Мы усвоили урок: люди, делящиеся между собой на какие-то группы, не могут быть счастливыми. Даже мельчайшие классовые различия вызывают зависть и ревность. Здесь же этого нет. Мы все принадлежим к одному классу. У нас нет слуг: любую работу мы делаем лучше них. Даже те, кто служит джонгу, не слуги в прямом понимании, потому что такая служба считается у нас делом чести, которой удостаиваются лучшие из нас.

— Но я еще не понял, почему вы выбрали жизнь на деревьях высоко над землей? — спросил я.

— Много лет тористы охотились за нами, чтобы истребить нас, — объяснил он. — И мы вынуждены были жить в скрытых и недоступных местах. Такой тип городов был решением этой проблемы. Тористы еще охотятся за нами и иногда предпринимают такие рейды, но теперь у них очень трудная задача. Вместо того, чтобы истребить нас, они теперь хотят поймать как можно больше наших. Когда они убили или изгнали все умы нации, их цивилизация начала деградировать: болезни, которые не встречали препятствий, совершали опустошительные набеги, появились старики и зазвонили колокола по покойникам. И тогда они стали искать умных людей, которых среди них не было и которые есть только у нас.

— Появились старики. Что это значит? — спросил я.

— Разве ты не заметил, что среди нас нет ни единого старого человека? — осведомился он.

— Конечно, — ответил я, — и нет детей. Я часто собирался попросить у тебя объяснение этому.

— Это не явление природы, — уверил он меня. — Это венец достижения медицинской науки. Тысячи лет назад был создан эликсир долговечности. Он впрыскивался каждому через два года и не только давал иммунитет против всех болезней, но и обеспечивал полную регенерацию стареющих органов и тканей.

Но даже в хорошем всегда есть зло. Никто не старел, никто не умирал (за исключением насильственной смерти), и мы столкнулись с печальной опасностью перенаселения. В борьбе с этим стал обязательным контроль за рождаемостью. Иметь детей разрешается только для возмещения потерь населения. Если кто-то в семье умирает, женщине из этой семьи разрешается родить ребенка, если она может. Но после поколений, искусственно ограниченных в возможности деторождения, постоянно падает число женщин, способных рожать. Эту ситуацию мы ожидали и встретили ее.

За тысячи лет наши статистики нашли среднюю цифру смертности на тысячу людей: они установили, что только пятьдесят процентов наших женщин могут рожать, следовательно, они и должны восполнять недостаток потомства. Ежегодно желающим иметь детей позволяется подавать прошения.

— С тех пор, как я на Амторе, я не видел детей, — сказал я.

— Здесь есть дети, но немного.

— И нет старых людей, — задумался я. — Можете ли вы дать мне этот эликсир, Данус?

Он улыбнулся.

— С разрешения Минтора, думаю, эликсир получить будет несложно. Пойдем, — добавил он, — я возьму анализ твоей крови, чтобы определить тип и дозу эликсира, наиболее для тебя подходящую, — и он пригласил меня в лабораторию.

Когда был сделан анализ, он был поражен разнообразием и природой болезнетворных бактерий, которые обнаружились в моей крови.

— Ты угрожаешь существованию человечества на Амторе! — воскликнул он со смехом.

— Но я считался очень здоровым человеком в своем мире, — уверил я его.

— Сколько вам, дорогой, лет? — спросил он.

— Двадцать семь.

— Ты не будешь так здоров через сотни лет, если позволишь этим бактериям остаться в твоем организме.

— Сколько же я проживу, если их уничтожить? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Мы не знаем. Эликсир был создан тысячи лет назад. Среди нас есть люди, которые первыми получили его. Мне пятьсот лет, Минтору — семьсот. Мы верим, что если исключить несчастные случаи, то будем жить вечно, — но практических подтверждений мы не имеем. У нас не умирали естественной смертью уже давно.

В этот момент его вызвали, и я вышел на веранду, чтобы проделать зарядку. Я понял, что очень в ней нуждаюсь, чтобы поддержать былую форму. Плавание, бокс и борьба развили и укрепили мои мускулы с тех пор, как я вернулся в возрасте одиннадцати лет с матерью в Америку, а после того, как умерла моя мать, во время путешествия по Европе я занимался фехтованием. В колледже в Калифорнии я занялся фехтованием и любительским боксом и выступал в среднем весе, а на соревнованиях по плаванию получил несколько медалей, так что вынужденный пассивный образ жизни двух последних месяцев меня достаточно сильно раздражал. К концу обучения в колледже я перешел в тяжелый вес, но это произошло в результате развития мускулатуры; теперь же я был по крайней мере на двадцать фунтов тяжелее, и все эти двадцать фунтов — жир.

На сотне футов веранды я делал все, что мог. Я милями бегал, боксировал с тенью, прыгал через веревку и проводил часы за старым, собранным из семнадцати видов упражнений комплексом. Сегодня в правом конце веранды я боксировал с тенью и внезапно обнаружил, что девушка в саду наблюдает за мной. Когда наши глаза встретились, я остановился и улыбнулся ей. Испуганное выражение появилось в ее глазах, она повернулась и упорхнула. Я удивился, почему?

Недоумевая, я медленно побрел в комнату, забыв про упражнения. На этот раз я увидел лицо девушки полностью совсем рядом и был абсолютно сражен ее красотой. Каждый мужчина и каждая женщина, которых я видел с момента спуска на Венеру, были красивы, и я предполагал, что и она красива. Но я не ожидал увидеть в этом мире, да и ни в каком другом, такого неописуемого творения, такой индивидуальности, таких черт лица, соединенных с таким характером и разумом, как те, что я увидел в саду за низенькой оградой. Но почему она убежала, когда я улыбнулся?

Возможно, девушка убежала только потому, что обнаружила мой интерес к ней, ведь человеческая натура везде одна и та же. Даже за 46 миллионов миль от Земли человеческие существа такие же, как и мы, и девушка, обладавшая таким же, совершенно человеческим, любопытством, убежала, как только заметила, что на нее смотрят. Я не удивился бы, если бы она и во всех других отношениях походила на земных девушек, но она была слишком красивой, чтобы быть похожей на кого-то хоть на Земле, хоть в небесах. Стара она или молода? Возможно, ей семь сотен лет!

Я вошел к себе в комнату и приготовился принять ванну и сменить одежду. Я долго привыкал к одежде амторцев. Когда я взглянул в зеркало, которое висело в ванной комнате, то внезапно понял, почему девушка испугалась и убежала — моя борода! Ей был уже месяц, и она могла легко испугать любого, кто никогда не видел бороды.

Когда Данус вернулся, я спросил его, можно ли что-то сделать с моей бородой. Он шагнул в другую комнату и подал мне бутылочку с мазью.

— Вотри ее в корни волос на твоем лице, — указал он. — Но будь осторожен, чтобы она не попала на брови, ресницы или волосы на голове. Оставь ее на лице минуту, потом смой.

В ванной я открыл сосуд; его содержимое напоминало вазелин и пахло, как дьявол, но я все же втер его в корни волос бороды, как сказал Данус. Когда я умылся, борода исчезла, открыв гладкое и безволосое лицо. Тогда я вернулся в комнату, где оставил Дануса.

— Теперь ты так же приятен, как мы все, — заметил он. — Неужели у всех людей твоего мира, о котором ты рассказывал, растут волосы на лице?

— Почему у всех, — ответил я, — в моей стране большинство мужчин сбривают их.

— Думаю, что женщины тоже должны бриться, — заметил он. — Женщина с волосами на лице должна казаться амторцам крайне омерзительной.

— Но у наших женщин волосы на лицах не растут, — уверял я его.

— А у мужчин растут! В самом деле, невероятный мир!

— Но если у амторцев не растут бороды, какая же нужда в мази, которую ты мне дал? — спросил я.

— Она была создана как хирургическое средство, — объяснил он мне. — При лечении ран черепа и при некоторых подобных операциях необходимо убрать волосы с раны. Эта мазь для таких целей лучше, чем бритье, а кроме того, она препятствует росту новых волос в течение долгого времени.

— Но волосы вырастут снова?

— Да, если не применять мазь слишком часто.

— Как часто? — поинтересовался я.

— Если шесть дней подряд мазаться, то волосы никогда больше не вырастут. Мы используем ее для уничтожения волос с голов осужденных преступников. Когда бы и кто бы ни увидел лысую голову или человека, носящего парик, он лучше смотрит за своими ценными вещами.

— Когда в моей стране видят лысого человека, — сказал я, — увидевший его лучше сторожит свою девушку. Да, кстати, я видел прекрасную девушку в саду как раз справа от нас, кто она?

— Она одна из тех, кого тебе не стоит видеть. Будь я на твоем месте, я бы никому больше не сказал, что видел ее. Она тебя видела?

— Да, — ответил я.

— Что она сказала? — тон его был серьезен.

— Она, кажется, испугалась и убежала.

— Возможно, тебе будет лучше держаться подальше от того конца веранды, — посоветовал он. Что-то в его голосе исключало мои дальнейшие вопросы, и я не касался больше этого предмета. Это была тайна, первая, встреченная мной в Вепайе, и, естественно, она возбудила мое любопытство. Почему я не должен больше видеть девушку? На других женщин я смотрел без риска вызвать раздражение. Была ли эта девушка единственной, на которую я не имел права смотреть, или же все остальные равно священны? Мне пришло в голову, что она могла быть жрицей какого-нибудь божества, но это предположение я вынужден был отбросить, так как был уверен, что эти люди не имеют религии, по крайней мере, так я мог судить по разговорам с Данусом. Я попытался ему описать некоторые из наших земных религиозных верований, но он просто не мог постичь их цель или значение, так же, как и в случае с солнечной системой и вселенной.

Увидев девушку однажды, я страстно хотел увидеть ее снова; а теперь, когда это стало запретным, я еще сильнее жаждал увидеть ее божественную красоту, а также просто поговорить с ней. Я не обещал Данусу, что буду выполнять его советы, потому что решил поступать так, как мне этого хотелось, когда представится удобный случай.

Я начал уставать от пребывания фактически в заключении, которое было моим уделом с самого прибытия на Амтор, к тому же даже добрый тюремщик и мягкий тюремный режим — недостаточные заменители настоящей свободы. Я спросил Дануса, какова моя дальнейшая судьба и что они планируют сделать со мной в будущем, но он уклонился от прямого ответа, сказав, что я гость джонга Минтора и что мое будущее подлежит обсуждению, когда Минтор даст мне аудиенцию.

И теперь я вдруг почувствовал сильнее, чем раньше, ограничения в моем положении, и они угнетали меня. Я не совершил никакого преступления. Я мирный гость Вепайи. Я никогда не желал ни властвовать, ни причинять кому-либо вред. Взвесив все обстоятельства, я решил форсировать ход событий.

Несколько минут назад я смирился с судьбой, желая обождать решения хозяев, теперь я уже не был удовлетворен дальнейшим заточением, что и вызвало это внезапное изменение решения. Тайная ли алхимия моей психики превратила свинец безразличия в золото честолюбивых желаний? Дуновение ли женской красоты мгновенно изменило мой взгляд на жизнь?

Я повернулся к Данусу:

— Ты очень добр ко мне, и дни мои здесь были полны счастья. Но я из породы людей, которые жаждут свободы больше всего остального. Как я объяснил тебе, я оказался здесь в результате ошибки, но я здесь, и ожидал такого же приема, какой оказали бы тебе в моей стране, если бы ты оказался там при таких же обстоятельствах.

— Какой же это прием? — спросил он.

— Право на жизнь, свободу и погоню за счастьем, — объяснил я. Я не думаю, что необходимо было упоминать о парадных обедах и ленчах, триумфальных парадах и репортажах по радио, ключах от городов, пресс-конференциях и фотографированиях, о кинорепортерах — цене, которую он, несомненно, должен был бы платить за жизнь, свободу и погоню за счастьем.

— Но, дорогой друг, я понял, что ты считаешь себя пленником здесь! — воскликнул он.

— Да, Данус, — ответил я, — никто не знает этого лучше тебя.

Он пожал плечами:

— Извини, но что же делать, если ты чувствуешь такое в себе, Карсон?

— Как долго это еще продлится? — потребовал я конкретного ответа.

— Джонг есть джонг, — сказал он. — Он пошлет за тобой, когда ему будет угодно. До этого давай продолжать дружеские отношения, которые у нас возникли.

— Надеюсь, они никогда, Данус, не изменятся, — ответил я ему, — но ты можешь сказать Минтору, если хочешь, что я не могу принимать его гостеприимство слишком долго, и, если он вскоре не пошлет за мной, я пойду своим путем.

— Не надо пытаться делать это, друг мой.

— Почему?

— Ты не пройдешь больше, чем дюжину шагов от комнат, которые отведены тебе.

— Кто меня остановит?

— Воины, дежурящие в коридоре, — объяснил он. — Они имеют приказ от джонга.

— И после этого я не пленник? — воскликнул я с горьким смехом.

— Извини, но ты сам поднял этот вопрос, — сказал он. — Иначе ты никак не мог бы узнать об этом.

Здесь, действительно, была стальная рука в вельветовых перчатках. Я надеялся, что она не принадлежит волку в овечьей шкуре. Положение мое было незавидным. Даже имей я средство для бегства, не было мест, куда я мог бы отправиться. Но я не хотел покидать Вепайю — я хотел видеть девушку из сада. Мне казалось уже, что я не могу жить, не видя ее, не любуясь ее чудесным лицом и ее фигурой.

Глава 6Сборщики тарелла

Проходили недели — недели, за которые я успел полностью сбросить свои красновато-рыжие бакенбарды и получить инъекцию эликсира вечной жизни. Последнее сулило надежду, что Минтор в конце концов освободит меня: к чему даровать бессмертие потенциальному врагу или заключенному. Но вскоре я узнал, что эликсир не дает мне абсолютного бессмертия, Минтор может убить меня, если захочет.

Когда Данус впрыскивал мне эликсир, я его спросил, много ли врачей в Вепайе.

— Не так много по отношению ко всему населению, как было тысячу лет назад, — ответил он. — Теперь все люди заботятся о своем теле и обучаются наиболее существенному для здоровья и долгой жизни.

Даже без эликсира, так как мы постоянно поддерживаем в человеческом организме сопротивление болезням, наши люди жили бы долго. Санитария, диета, упражнения могут творить чудеса.

Но мы должны иметь некоторое количество врачей. Их число ограничивается в настоящее время одним на пять тысяч граждан, и кроме инъекций эликсира бессмертия доктора занимаются еще и тем, что обслуживают пострадавших на охоте, в дуэлях, на войне.

Первоначально было намного больше врачей, чем требовалось, но теперь есть различные средства, которые ограничивают их численность, хотя и десять лет учебы, долгая практика в учениках, трудные выпускные экзамены после окончания практики, которые необходимо сдать всем, стремящимся к этой профессии, вероятно, воздействуют лучше, чем все остальное, и быстро уменьшают число врачей, угрожавших в прошлом человечеству Амтора.

Ввели правило, предписывающее каждому терапевту или хирургу представлять полную историю болезни каждого из своих пациентов главному медицинскому офицеру своего района. Все, от постановки диагноза до констатации полного выздоровления или смерти, должно быть записано и передано для оценки общественности. Когда кому-либо понадобятся услуги хирурга или терапевта, он легко может определить, чьи действия были наиболее успешными. Закон оказался хорошим.

Это было интересно, так как я имел общение и с хирургами, и с терапевтами на Земле.

— Сколько же докторов пережили этот закон? — спросил я.

— Около двух процентов.

— На Амторе, должно быть, значительно большая часть хороших врачей, — заметил я.

Время текло медленно, как струя воды сквозь пальцы. Я очень много читал, но молодому активному организму трудно удовлетворить все свои жизненные интересы только чтением книг. А справа находился сад. Мне посоветовали избегать этого конца веранды, но я не выполнял этого совета, по крайней мере в отсутствие Дануса. Когда он уходил, я часто посещал то место, где впервые увидел девушку, но она, эта часть сада, казалась необитаемой. Но однажды за цветущими кустами мелькнула фигура.

Я был недалеко от разделявшей мою площадку с ее садом ограды, невысокой ограды, около пяти футов. На этот раз девушка не убежала, а стояла, глядя прямо на меня, думая, возможно, что я не вижу ее за густой листвой. Но она ошибалась, на самом деле я мог увидеть ее достаточно четко, и, видит бог, как я хотел ее видеть!

Что за необъяснимую коварную приманку представляет женщина для каждого мужчины! Для некоторых существует только одна женщина в мире, которая так может действовать на него. Для других есть несколько таких женщин; для некоторых — ни одной. Для меня такой стала девушка чужой расы на чужой планете. Возможно, были и другие, но я не встречал их в своей земной жизни. Ни разу до этого я не был охвачен таким неодолимым влечением. Все, что я делал, диктовалось импульсами, такими же непреложными, как законы природы, а может быть, это и были законы природы. И я перескочил через ограду.

Раньше, чем девушка успела убежать, я уже стоял рядом. В глазах ее — ужас и смятение. Думаю, она испугалась меня.

— Не бойся, — сказал я. — Я не причиню тебе вреда, я хочу только поговорить с тобой.

Она гордо подняла голову.

— Я не боюсь тебя, — сказала она. — Я… — она заколебалась, затем продолжила: — Если тебя здесь увидят, ты будешь убит. Возвращайся к себе в комнату сейчас же и никогда не отваживайся больше на такой опрометчивый шаг.

Сердце мое затрепетало от радости при мысли, что страх, так явно отразившийся в ее глазах, был страхом за мою безопасность.

— Когда я могу увидеть тебя еще? — спросил я.

— Никогда, — ответила она.

— Но я смотрю на тебя и хочу делать это снова и снова. Я хочу видеть тебя много раз или умереть при попытке к этому.

— Или ты не знаешь, что делаешь, или ты с ума сошел, — сказала она и, повернувшись, пошла прочь.

— Подожди! — я схватил ее за руку. Она встрепенулась, как тигрица, и дала мне пощечину, а затем выхватила кинжал из ножен на поясе.

— Как ты отважился, — вскричала она, — дотронуться рукой до меня! Я убью тебя.

— Почему нельзя касаться тебя? — спросил я.

— Я ненавижу тебя, — сказала она, и это прозвучало вполне серьезно.

— Я люблю тебя, — ответил я ей, — и знай, что это правда.

При этом моем заявлении в глазах ее в самом деле отразился ужас. Она так сильно рванулась, что я не смог удержать ее, и скрылась. Я стоял, колеблясь: броситься за ней, или нет, а затем во мне проснулась крупица благоразумия, оградившая меня от этой безумной выходки.

Минутой позже я снова перемахнул через забор. Я не знал, видел меня кто-нибудь или нет, и, по правде говоря, меня это не волновало.

Через некоторое время вернулся Данус, он сказал, что Минтор вызывает меня. Может быть, это как-нибудь связано с приключением в саду? Спрашивать я не стал, сочтя это лишним. Если это так, то я узнаю об этом в свое время. По выражению лица Дануса ничего нельзя было предположить, но это не успокаивало меня. Я начал подозревать, что амторцы — мастера лицемерия.

Два молодых офицера из соседней квартиры проводили меня в комнату, где джонг желал поговорить со мной. Сопровождали ли они меня с целью предотвратить мое бегство или по другой причине, не могу сказать. В течение всего краткого пути по коридору и по лестнице вверх на следующий этаж они дружески болтали со мной, но охранники всегда дружески разговаривают с осужденным, если он любит это. Они проводили меня в комнату, где восседал джонг. На этот раз он был не один: вокруг него собралось много народу. Среди них я узнал Дурана, Олсара и Камлота. Почему-то эта ассамблея напомнила мне суд присяжных, и я не удивился бы, если бы они удалились и вернулись со справедливым приговором.

Я поклонился встретившему меня достаточно вежливо джонгу, улыбнулся и кивнул троим, в чьем доме провел первую ночь на Венере. Минтор в молчании, длившемся минуту-две, смотрел на меня. Когда он видел меня в первый раз, я был облачен в земную одежду, теперь же я был одет (точнее раздет), как венерианин.

— Твоя кожа не такая светлая, как я думал, — заметил он.

— Свет на веранде затемнил ее, — ответил я. Я не мог сказать «солнечный» свет, потому что у вепайцев не было слова для обозначения светила, о существовании которого они даже и не догадывались. Однако дело обстояло так, что ультрафиолетовые лучи солнца проникали сквозь окружающую планету оболочку из облаков и вызывали на моей коже такой загар, как если бы я провел это время под прямыми солнечными лучами на пляже.

— Я верю, здесь ты совершенно счастлив, — сказал он.

— Со мной обращались с мягкостью и предупредительностью, — ответил я. — И я совершенно счастлив… как заключенный.

Тень улыбки тронула его губы.

— Ты искренен, — заметил он.

— Искренность — это признак людей страны, из которой я пришел.

— Но я не люблю слова «заключенный», — сказал он.

— Я тоже, джонг, но я люблю правду. Я заключенный, и я ждал этой возможности, чтобы спросить «почему?» и потребовать освобождения.

Он поднял брови, затем улыбнулся совсем открыто.

— Думаю, что полюблю тебя, — сказал он. — Ты честен и мужественен, или я не умею судить о людях.

Я наклонил голову в знак признательности за комплимент. Я не предполагал, что он встретит такое грубое требование с таким благородным пониманием, но полное облегчение не пришло: по опыту я знал, что эти люди обходительны, но в то же время и бескомпромиссны.

— Есть несколько вещей, которые я тебе хочу сообщить, и несколько вопросов, на которые хочу получить ответ, — продолжал он. — Мы еще окружены врагами, они иногда посылают отряды против нас и пытаются завербовать шпионов. У нас есть три вещи, в которых они нуждаются, если не хотят полностью деградировать: ум, знания, умение понимать эти знания… Следовательно, они ни перед чем не остановятся, чтобы похитить наших людей, а похищенных насильно превратить в рабов и заставить делиться знаниями, которых сами не имеют. Они также похищают наших женщин в надежде, что они дадут им потомство с большими умственными способностями, чем те, что имеют их дети теперь.

История, которую ты рассказал о преодолении миллионов миль в пространстве в другом мире, конечно же, нелепа и возбудила, естественно, наши подозрения. Мы увидели в тебе еще одного тористского шпиона, умно замаскированного. По этой причине ты много дней был под тщательным и разумным наблюдением Дануса. Он сообщает, что нет сомнений в том, что ты совершенно не знал амторского языка, когда явился к нам, а это — единственный язык, на котором разговаривают все известные народы мира, и мы пришли к выводу, что твой рассказ может быть частично верен. То, что твоя кожа, волосы, глаза отличаются по цвету от любых известных нам людей, — еще одно подтверждение этого заключения. Следовательно, мы должны признать, что ты не торист, но остаются два вопроса: кто ты? И каким образом сюда попал?

— Я говорил только правду, — ответил я ему. — Я ничего не могу добавить, кроме предложения рассмотреть тот факт, что облачные массы, окружающие Амтор, мешают вам получить знания о том, что лежит за ними.

Он покачал головой.

— Давай не обсуждать этого: бесполезно пытаться ниспровергнуть собранные за тысячи лет научные знания. Мы склонны допустить, что ты, возможно, другой расы, и как можно предположить по одежде, бывшей на тебе, ты из холодного и мрачного Карбола.

Ты волен идти, куда пожелаешь. Если хочешь остаться у нас, ты должен придерживаться законов и обычаев Вепайи. И ты должен стать самостоятельным. Что ты умеешь делать?

— Сомневаюсь, что я смогу конкурировать с вепайцами в их собственных ремеслах и профессиях, но дайте время, и я что-нибудь изучу.

— Возможно, мы найдем кого-нибудь, кто займется твоим обучением, — сказал джонг, — а тем временем можешь оставаться в моем доме, помогая Данусу.

— Мы возьмем его к себе и обучим, — громко сказал Дуран, — если он имеет желание помочь нам в сборе тарелла и охоте.

Тарелл — это прочное шелковистое волокно, из которого делаются их ткани и веревки. Я представлял, что сбор его — однообразная и монотонная ручная работа, но мысль об охоте привлекла меня. Я ни в коем случае не мог игнорировать приглашения Дурана, сделанного с самыми добрыми намерениями, так как не хотел его обидеть отказом, и к тому же я должен был что-то делать, чтобы стать независимым.

Итак, я принял его предложение и, когда аудиенция окончилась и я попрощался с Данусом, доброжелательно приглашавшим меня почаще приходить к нему в гости, ушел с Дураном, Камлотом и Олсаром.

Так как никто не упомянул о встрече с девушкой в саду, я заключил, что свидетелей этому не было. Единственный момент, о котором я сожалел, это то, что я должен был покинуть дом джонга, где оставалась эта девушка, все еще безраздельно царившая в моем сердце.

Еще раз я попал в дом Дурана, но уже в более просторную комнату. Камлот взялся заботиться обо мне. Он был моложе братьев, спокойный, молчаливый человек с мускулистой фигурой атлета. Показав мне мою комнату, он повел меня в другую — миниатюрный арсенал со множеством копий, мечей, клинков, кинжалов, луков, щитов и несчетным количеством стрел. Перед окном была длинная скамья со стеллажами, хранившими разнообразный инструмент, над скамьей висели полки с грудами сырья для изготовления луков, стрел и древков для копий. Тут же стоял молот с наковальней, а рядом свалены листы, прутья и слитки металла.

— Ты когда-нибудь пользовался мечом? — спросил он, отобрав один из них для меня.

— Только для упражнений. В моей стране мы имеем более совершенное оружие, которое делает меч бесполезным в бою.

Он расспросил меня о земном вооружении и был сильно заинтересован описанием огнестрельного оружия.

— У нас на Амторе было такое, несколько похожее на ваше, — сказал он. — Но вепайцы его не имеют, потому что единственное месторождение вещества, которым оно заряжается, лежит в центре страны тористов. Когда оружие изготовлено, оно заряжается элементом, испускающим лучи предельно короткой длины, разрушающие органические ткани, но элемент испускает эти лучи только под действием другого редкого элемента. Есть несколько металлов, непроницаемых для этих лучей. Вот эти щиты, которые висят на стенах, покрыты в достаточной степени одним из этих защищающих металлов. Маленькие жалюзи из этого металла используются в описанном мной оружии для разделения двух элементов. Когда жалюзи поднимаются и один из элементов попадает под действие эманации другого, образуются разрушающие р-лучи, которые затем проходят сквозь ствол к цели.

Мой народ изобрел и усовершенствовал это оружие, — добавил он с печалью, — а теперь оно повернуто против нас. Но мы живем и так очень хорошо, потому что пока остаемся на наших деревьях.

В дополнение к мечу и кинжалу тебе нужны будут лук, стрелы и копье. — Перечислив все это, он выбрал их для меня, в том числе и короткое тяжелое копье, к концу древка которого был прикреплен диск, который мог вращаться, а к диску — длинный тонкий шнурок с петлей на конце. Этот шнурок, напоминавший обычную бечевку, Камлот смотал своеобразным способом и вложил в маленькое отверстие на конце древка.

— Для чего этот шнурок? — спросил я, осматривая оружие.

— Мы охотимся высоко на деревьях, и если бы не он, то терялось бы много копий.

— Разве такой тонкий шнурок годится для этого?

— Он из тарелла и может выдержать вес десяти человек. Даже побывав у нас короткое время, ты узнаешь о свойствах и ценности тарелла. Завтра мы выйдем вместе и соберем его немного, а то у нас кончаются запасы.

В тот же день за ужином я снова встретил Зуро и Алзо, и они были очень добры ко мне. Вечером они занялись обучением меня любимой вепайской игре — торку, в которую играют картинками, очень напоминающими земные карты; торк поразительно похож на земной покер.

В своей новой квартире я спал в эту ночь великолепно и, когда стало светать, быстро поднялся, так как Камлот предупредил меня заранее, что в экспедицию мы должны выйти рано. Не могу сказать, что чувствовал какой-то энтузиазм от мысли, что придется провести день, собирая тарелл. Климат Вепайи жаркий, и я рисовал себе это занятие таким же нудным и неприятным, как сбор хлопка в Имперской долине.

После легкого завтрака, который я помог приготовить Камлоту, он распорядился, чтобы я взял оружие.

— Ты должен всегда иметь при себе меч и кинжал, — добавил он.

— Даже дома? — удивился я.

— Всегда, где бы ты ни был. Это не только обычай, это — закон. Мы никогда не знаем, в какой момент понадобится защищать свои жизни, свои дома, своего джонга.

— Это все, в чем я нуждаюсь, полагаю? — заметил я, выходя из комнаты, нагруженный оружием.

— Возьми обязательно копье: мы идем собирать тарелл, — напомнил он.

Почему я буду нуждаться в копье при сборе тарелла, я не мог даже представить, но я взял все оружие, которое он указал, и, когда я вернулся, он вручил мне сумку на ремне, которая надевалась на шею.

— Это все для тарелла? — спросил я, и он ответил, что это именно так. — Ты не надеешься взять его много? — задал я снова вопрос.

— Мы можем не найти ничего, — ответил Камлот. — Если наберем вместе полный мешок, то можно будет гордиться по возвращении.

Я больше ничего не сказал, думая, что лучше все познать на собственном опыте, чем постоянно проявлять прискорбное невежество. Если тарелл так редок, как он говорил, я много не наберу, и это мне вполне подходило. Я не лентяй, но люблю работу, которая держит в напряжении ум, а не мускулы.

Когда мы оба были готовы, Камлот начал наш путь вверх, процедура, которая озадачила меня, но не соблазнила на дальнейшие вопросы. Мы преодолели два верхних этажа дома и вошли в темный спиральный коридор с лестницей, ведущей вверх по дереву. Мы поднялись на сто пятьдесят футов, когда Камлот остановился, и я услышал, как он нащупывал что-то над собой.

Вскоре шахта залилась светом, проникавшим через маленькое круглое отверстие, закрывающееся прочным люком. Через это отверстие мне пришлось проползти вслед за Камлотом, и я очутился на ветке гигантского дерева. Тут я увидел, что снаружи люк покрыт корой, так что, когда он закрыт, трудно кому-либо найти его.

С почти обезьяньим проворством карабкался вверх Камлот, тогда как я, в этом отношении мало походящий на обезьяну, едва поспевал за ним. Лишь благодаря меньшей силе притяжения Венеры я не отставал от Камлота. Ведь я не живу постоянно на деревьях, и у меня нет практики лазанья, как у моих хозяев.

Поднявшись на сотню футов, Камлот перебрался на соседнее дерево, ветви которого смыкались с нашим, и снова начался подъем по веткам. Иногда, после того как мы переходили от дерева к дереву или поднимались на следующий уровень, вепайец останавливался и прислушивался. После часа или больше такого путешествия он снова остановился и подождал, пока я его не догнал. Палец на губах побуждал к молчанию.

— Тарелл, — прошептал он, указывая на листву соседнего дерева.

Я удивился, почему он это прошептал, и посмотрел в направлении, куда он указывал. В двадцати футах от меня я увидел гигантскую паутину, частично закрытую листвой.

— Готовь копье, — прошептал Камлот. — Продень руку сквозь кольцо. Иди за мной, но не слишком близко: тебе нужно пространство, чтобы бросить копье. Видишь его?

— Нет, — признался я. Я не видел ничего, кроме сети, образованной паутиной; что я еще должен был видеть — мне было не ясно.

— Не будь я собой, он, наверное, спрятался. Посматривай иногда вверх, он может преподнести сюрприз.

Это было более волнующе, чем сбор хлопка в Имперской долине, хотя я еще не знал, что заставляет меня волноваться. Камлот же не казался взволнованным, наоборот, он был абсолютно невозмутим, но, тем не менее, крайне осторожен. Медленно пополз он к паутине с копьем наизготовку, а я — за ним. Вблизи мы увидели, что паутина пуста. Камлот опустил копье.

— Начинай обрезать ее, — сказал он. — Режь ближе к веткам и продвигайся по окружности. Я начну с другого конца, пока не встретимся. Будь осторожен, не запутайся в ней, особенно если его угораздит вернуться.

— Можем ли мы просто обойти вокруг нее? — спросил я.

Камлот недоуменно посмотрел на меня.

— Зачем же нам обходить? — спросил он.

— Собирать тарелл.

— Как ты полагаешь, что это такое? — и он указал на паутину.

— Паутина.

— Это тарелл!

Я умолк, я думал, что тарелл за паутиной, хотя ничего там не видел, но, конечно, я не мог знать, что такое тарелл и как он выглядит. Мы начали разрезать паутину и проработали несколько минут, но тут я услышал на ближайшем дереве шум. Камлот услышал его одновременно со мной.

— Идет! — сказал он. — Будь готов. — Он запихнул кинжал в ножны и вытащил копье. Я последовал его примеру.

Звук прекратился, а сквозь листву я ничего не видел. Вскоре опять что-то зашуршало и в листве в пятидесяти ярдах от нас показалась морда. Ужасная морда колоссально увеличенного в размерах паука. Когда тварь увидела, что мы ее заметили, она издала самое страшное рычание, какое я когда-либо слышал.

И тогда я узнал и голос, и морду. Это существо, которое догоняло моего преследователя той ночью, когда я свалился на настил перед домом Дурана.

— Приготовься! — предупредил еще раз Камлот. — Он будет атаковать.

Только эти слова слетели с губ вепайца, как ужасное существо обрушилось на нас. Тело его и ноги были покрыты длинными черными волосами, а у каждого большого круглого глаза была желтая точка. Животное устрашающе рычало, как бы желая парализовать нас ужасом.

Рука Камлота подалась назад, затем рванулась вперед, и тяжелое копье полетело в рассвирепевшее животное и глубоко погрузилось в омерзительное тело, но это не остановило бешеную тварь.

Она бросилась прямо на Камлота. Я швырнул копье, и оно попало ей в бок, но даже и это не задержало животное, и, к моему ужасу, я увидел, что оно схватило моего товарища. Он упал на широкую ветку, на которой стоял, и паук подмял его под себя.

И для Камлота, и для паука опора была достаточно надежной, потому что они к ней привыкли, мне же она казалась очень шаткой. Конечно, ветки были и прочными, и часто переплетались, но тем не менее я не чувствовал себя уверенно. Однако, раздумывать не было времени. Камлот будет убит, если уже не мертв. Обнажив меч, я прыгнул в сторону гигантского паукообразного и с дикой яростью ударил его по голове, после чего оно бросило тело Камлота и повернулось ко мне. Но животное было уже сильно изранено и двигалось с трудом.

Когда я ударил в страшную морду, то с ужасом заметил, что Камлот лежит как мертвый, не двигаясь. Но я имел время только для одного мимолетного взгляда. Если я забуду осторожность, то за это поплачусь жизнью. Тварь передо мной, казалось, была наделена неиссякаемой жизненной силой. Она истекала липкой кровью из нескольких ран, две из которых, по крайней мере, должны были быть смертельными, и тем не менее еще пыталась достать меня мощными клешнями, которые торчали на лбу, чтобы подтащить к ужасным челюстям.

Лезвие вепайского меча обоюдоострое, хорошо заточенное, немножко более широкое и толстое у острия, нежели у рукоятки. Меч слегка дрожал у меня в руке, но все-таки был смертоносным оружием. Это я обнаружил на опыте: когда огромная клешня протянулась ко мне, я отсек ее одним ударом. От этого чудовище зарычало еще более страшно, чем раньше, и из последних сил прыгнуло на меня (вы все видели, наверное, как прыгают пауки на жертву). Я снова атаковал его мечом, отступил и, когда на меня навалилась колоссальная масса его тела, направил острие прямо в отвратительную морду.

Когда чудовище обрушилось на меня, я соскользнул с ветки, на которой стоял, и почувствовал, что падаю. К счастью, я быстро задержался на следующем слое веток, схватился за них и прекратил падение, очутившись на широкой ветке пятнадцатью футами ниже. Держа в руке меч, целый и невредимый, я поспешил назад на спасение Камлота от следующей атаки чудовища, быстро как только мог. Но Камлот не нуждался в защите; огромный тарго (так называлось чудовище) был мертв.

Камлот тоже был мертв. Я не мог ни найти пульса, ни обнаружить биение сердца. Мое собственное сердце замерло: я потерял друга, я, который имел их тут так мало, и я растерялся.

Я знал, что не смогу найти обратный путь в город вепайцев, даже если от этого будет зависеть моя жизнь (как это сейчас и было). Я мог спуститься вниз, но был ли я все еще над городом — неизвестно. Сомнения одолевали меня.

Значит, вот какое оно — собирание тарелла, занятие, которое, как я боялся, будет тяготить меня своей монотонностью!

Глава 7С мертвым камлотом

Продолжив собирать тарелл, я закончил работу, начатую нами и прерванную атакой тарго; если я сумею найти город, я должен принести что-нибудь, что как-то оправдывает наши усилия. Но как быть с Камлотом? Бросить тело мне казалось отвратительным. Даже при таком недолгом общении с этим человеком я полюбил его и относил к числу своих друзей. Его народ принял меня дружески; единственное что я мог сделать, это принести им его труп. Я сознавал, что это потребует немалых усилий, но это должно было быть сделано. К счастью, у меня великолепная мускулатура и силы не занимать, а гравитационное поле Венеры гораздо слабее земного и облегчает ношу примерно на двадцать фунтов. Мои возможности увеличивались также за счет моего собственного веса: я ведь тяжелее Камлота.

С меньшим трудом, чем ожидал, я взгромоздил тело Камлота к себе на спину и прикрепил его шнуром от копья. Предварительно я привязал волокнами тарелла к трупу его оружие, что значительно утяжелило груз (я ведь не знал всех обычаев страны и обезопасил себя во всех отношениях).

Переживания следующих десяти-двенадцати часов напоминали кошмары. Я хотел бы их забыть. Постоянное соприкосновение с телом умершего товарища, чувство крайней растерянности и вероятность, что усилия окажутся тщетными, вызывали у меня депрессию. Часы шли, а я постепенно спускался, делая изредка короткие передышки, а вес трупа, казалось, постоянно возрастал. При жизни Камлот тянул на сто восемьдесят земных фунтов (около ста шестидесяти на Венере), но во мраке, обволакивающем хмурый лес, и при духоте, свойственной Венере, я мог бы поклясться, что он весит тонну.

Я так устал, что стал двигаться крайне медленно, тщательно испытывал каждую новую опору для рук и ног, веря, что мои тренированные мускулы удержат ношу, но ненадежная опора или неосторожно сделанный шаг могли низвергнуть меня в загробный мир. Смерть была под боком.

Мне казалось, что я спустился на тысячи футов, но не было ни единого признака города. Я слышал, как по далеким деревьям пробирались невидимые мне звери, дважды меня заставил вздрогнуть ужасный рев тарго. Я старался не думать о возможности нападения одного из чудовищ, пытаясь занять свой мозг воспоминаниями о земных друзьях, детских годах в Индии, уроках старого Чанда Каби. Думал и о дорогом друге Джимми Велше, о тех многих женщинах, которых я любил, причем некоторых почти серьезно. Последнее воспоминание вызвало в памяти прекрасную девушку в саду джонга, и прочие сразу же канули в вечность. Кто она? Что за странный запрет видеть ее и разговаривать с ней? Она сказала, что ненавидит меня, и вместе с тем допустила, чтобы я сказал ей о своей любви. Теперь мой поступок выглядел скорее глупостью, нежели наглостью. Как мог я полюбить девушку с первого взгляда, девушку, о которой абсолютно ничего не знал — ни ее возраста, ни ее имени? Но это правда: я полюбил безымянную красавицу маленького сада.

Возможно, от этих мыслей я стал менее осторожен — не знаю, но мозг мой был занят ими полностью, и во мраке нога моя соскочила с опоры. Я пытался схватиться за что-то, но мой вес с ношей сделал это невозможным, и вместе с мертвым Камлотом я полетел вниз, в темноту. Я почувствовал, как в лицо пахнуло холодным дыханием смерти.

Но мы падали недолго, задержанные чем-то мягким, что смогло выдержать наш вес, затем подбросило снова и снова, вибрируя, как страховочная сетка при воздушных цирковых представлениях. При слабом, но пронизывающем всю амторскую ночь свете я увидел то, о чем уже догадался: я упал в паутину одного из страшных амторских пауков.

Я попытался подползти к краю ее, где смог бы схватиться за ветку и освободиться, но каждое движение запутывало меня все больше. Ситуация достаточно ужасная, но моментом позже она стала определенно хуже: оглянувшись, я увидел в дальнем углу паутины отвратительную громаду тарго.

Я вытащил меч и начал кромсать опутывающие меня ячейки паутины, а грозное паукообразное чудовище медленно ползло ко мне. Я осознал тщетность своих слабых усилий освободиться из смертельной ловушки перед лицом приближающегося, чтобы сожрать меня, монстра. И теперь я понял, какую безнадежность испытывает муха, попавшая в сети паука. Но, по крайней мере, кое-какие преимущества перед мухой у меня были: меч и разум. Я не так уж и беспомощен, как бедная муха!

Тарго подползал ближе и ближе. Без единого звука. Мне казалось, что он удовлетворен невозможностью моего бегства и не видит причины пытаться усмирять меня силой. На расстоянии десяти футов от меня он приготовился к прыжку, двигаясь с неправдоподобной мягкостью на восьми волосатых ногах. Я встретил его острием меча. Чудесным подарком судьбы было то, что на пути острия не встретилось черепа, оно проникло в крошечный мозг животного. Я едва верил глазам: чудовище бездыханным свалилось на бок. Я спасен!

Я медленно погрузился в работу, разрезал нити и, освободившись через четыре-пять минут, спустился на ветку дерева чуть ниже. Сердце все еще бешено билось, и на меня навалилась изматывающая слабость. Четверть часа я отдыхал, затем продолжил казавшийся бесконечным спуск в недра страшного леса.

Какие еще опасности поджидают меня, я не мог даже предположить. Какие другие чудовища обитают на гигантских деревьях? Эти мощные сети паутины, способные выдержать вес быка, не могли быть построены только для человека. За предыдущий день я не раз видел мелькание огромных птиц, если они плотоядны, то не менее опасны, чем тарго; но не их боялся я сейчас, а ночных бродяг, всегда населяющих леса.

Все ниже и ниже спускался я, чувствуя, что в каждый следующий момент может наступить предел моей выносливости. Встреча с тарго отняла остатки моей энергии, сильно растраченной днем и при ночном спуске, но я не мог остановиться, не смел. Как долго я еще смогу выдержать, я не знал.

Я был почти что на пределе выносливости, когда ноги мои коснулись твердой почвы. Сначала я не поверил своим ощущениям, потом, оглядевшись, увидел, что в самом деле достиг дна леса; после месяца пребывания на Венере я в первый раз коснулся наконец ее поверхности. Гигантские стволы огромных деревьев видны были везде, куда бы я ни посмотрел. Под ногами — толстая подстилка опавших листьев, побелевших и засохших.

Я отрезал шнуры, которыми труп Камлота был привязан к моей спине, и положил моего бедного товарища на землю, затем лег рядом с ним и немедленно заснул.

Когда я проснулся, снова был день. Огляделся, но ничего не увидел, кроме слоя белых листьев, разбросанных между стволами гигантского размера. И в самом деле, они должны были быть огромными, чтобы выдержать такой экстраординарный вес: многие из них возвышались более чем на шесть тысяч футов над поверхностью планеты, а их вершины вонзались в вечный туман внутреннего облачного слоя.

Чтобы вы могли представить хоть что-то о размере некоторых из деревьев, скажу, что я насчитал, обойдя вокруг одного, тысячу шагов, что грубо дает диаметр в тысячу футов, а таких было много. Дерево десяти футов в диаметре казалось бы тростинкой или низенькой травинкой по сравнению с ними (и это на Венере нет растительности!).

Те сведения, которые я получил из физики и при весьма поверхностном знакомстве с ботаникой, убеждали меня, что деревья такого размера не могут существовать, но, наверное, на Венере действуют какие-то особые адаптивные силы, делающие невозможное возможным. Я попытался представить это в терминах земных условий и пришел к выводу, позволяющему объяснить это явление. Если вертикальный рост вызывается гравитацией, тогда меньшая гравитация Венеры должна благоприятствовать росту более высоких деревьев, а то, что их вершины всегда в облаках, позволяет им иметь в достаточной степени углекислоту и влагу, необходимые для роста и развития, а также водяной пар, в котором есть достаточное количество двуокиси углерода для поддержания физиологических процессов на Венере. Признаюсь, однако, что тогда я не слишком над этим размышлял: я должен был думать о себе и о бедном Камлоте. Что делать с трупом Камлота? Лучше всего, конечно, вернуться вместе с ним к его народу, но в этом я потерпел неудачу. Сомнительно теперь, что я когда-нибудь смогу найти вепайцев. Оставалось одно — я должен похоронить его.

Приняв такое решение, я начал разгребать листья рядом с телом, чтобы добраться до почвы и вырыть могилу. Листьев и лиственной трухи было около фута, а ниже — мягкая богатая почва, легко поддающаяся острию копья. Я мог ее свободно выгребать руками, предварительно разрыхлив копьем. Вырыть хорошую могилу не заняло много времени. Она получилась шесть футов длины, два ширины и три глубины. Я собрал немного свежеопавших листьев и устлал ими дно, затем обложил ими стенки.

Работая, я пытался вспомнить погребальную службу. Я хотел, чтобы Камлот имел самые приличные и соответствующие его положению похороны, какие я смогу осуществить. Не знаю уж, что должен подумать бог, но я не сомневался, что он примет эту первую амторскую душу, запущенную в неизвестность по христианскому обычаю со скрещенными руками на груди. Когда я кончил и опустил руки на труп, чтобы положить его в могилу, то с изумлением заметил, что он совсем теплый. Это давало делу совершенно иной оборот. Человек мертв уже восемнадцать часов и должен быть холоден. Могло ли быть, что Камлот не мертв? Я приложил ухо к его груди и услышал слабое биение сердца. Никогда я прежде не испытывал такого облегчения и счастья. Я чувствовал, что рождаюсь для новой жизни, новых надежд, новых стремлений. До этого я не осознавал всей глубины своего одиночества.

Но почему Камлот не мертв? Я чувствовал, что сначала должен ответить на первый вопрос. Я снова осмотрел раны. Их было две и очень глубоких на груди, чуть ниже сосков. Они кровоточили, но немного, и имели, как я теперь заметил, зеленоватый оттенок. Как ни странно, но именно это, может быть, мне все и объяснило, так как чем-то напомнило яд, который некоторые разновидности пауков впрыскивают своим жертвам, парализуя их, сохраняя в таком состоянии, пока не появится надобность сожрать жертву. Тарго парализовал Камлота!

Первой мыслью было стимулировать кровообращение и дыхание, и я с этой целью поочередно стал массировать его тело и применять методы первой помощи утопающему. Какие из них дали результаты, не знаю (возможно, все), но после долгих усилий я был вознагражден очевидными признаками возвращения жизни. Камлот вздохнул, и ресницы его задрожали. Через довольно долгое время, в течение которого я совершенно измучился, он открыл глаза и посмотрел на меня.

Сначала его взгляд был бессмысленным и ничего не выражал, я подумал, что, возможно, на его мозг подействовал яд, затем недоуменно-вопросительное выражение появилось в его глазах, и, видимо, он частично вспомнил, что произошло. Я стал свидетелем воскрешения.

— Что случилось? — прошептал он, и за этим: — О, конечно, я вспомнил: тарго достал меня. — Он привстал с моей помощью и оглянулся. — Где мы? — потребовал он ответа.

— На почве, — ответил я, — но в каком месте не знаю!

— Ты спас меня от тарго, — сказал он, — ты убил его? Да, ты должен был сделать это, или никогда не смог бы утащить меня от него. Расскажи об этом.

Я коротко рассказал и добавил:

— Я старался притащить тебя в город, но заблудился и потерял его. Совершенно не представляю, где он.

— Что это? — спросил он, бросив взгляд на яму рядом.

— Твоя могила, — ответил я. — Я думал, что ты мертв.

— И ты нес труп полдня и полночи?

— Но я не знаю всех обычаев твоей родины, — ответил я. — Твоя семья была так добра ко мне, и единственное, что я мог сделать — это принести им твое тело; кроме того, я не мог оставить друга на съедение птицам и животным.

— Я не забуду, — сказал он тихо. Затем попытался подняться самостоятельно, я ему помог. — Я скоро буду в порядке, — уверил он меня, — но после того, как немного поупражняюсь. Действие яда тарго проходит через двадцать четыре часа без лечения. То, что ты делал, помогло нейтрализовать его быстрее, а небольшая разминка окончательно уничтожит последние его следы. — Он стоял, озираясь, как бы желая сориентироваться, и тут его взгляд упал на оружие, которое я намеревался похоронить вместе с ним и которое поэтому лежало рядом с могилой. — Ты даже это принес сюда! — воскликнул он. — Ты джонг среди друзей!

Он застегнул свой ремень с мечом вокруг пояса, подобрал копье, и мы вместе двинулись через лес, рассчитывая натолкнуться на какие-либо признаки, указывающие на то, что город над нами. Камлот объяснил мне, что деревья вдоль важнейших троп, ведущих в расположение города, помечены секретным способом, так же как и деревья, по которым пробираются вверх, в город.

— Мы спускаемся на поверхность Амтора, но редко, — сказал он. — Хотя иногда торговые отряды отправляются к берегу, чтобы встретить корабли некоторых наций, с которыми мы ведем тайную торговлю. Руки тористов простираются далеко, однако мы знаем несколько наций, над которыми они не властны, но которых тористы хотели бы подчинить себе. Временами мы спускаемся, чтобы поохотиться на басто из-за шкуры и мяса.

— Что такое басто? — поинтересовался я.

— Это большой всеядный зверь с мощными челюстями, вооруженный четырьмя клыками в дополнение к острым зубам. На голове у него растут два тяжелых рога. Ростом он с высокого человека. Я убивал и таких, которые весили три тысячи шестьсот тобов.

Тоб — это амторская единица веса, около трети английского фунта; любой вес вычисляется в тобах или десятичных производных от тобов, так как здесь используется десятичная система измерения величин. Она и только она. Эта система мне показалась более практичной, чем запутанная коллекция из гранов, граммов, унций, фунтов и других единиц различных наций нашей планеты.

Из объяснения Камлота я представил себе басто как огромного кабана с рогами или бизона с челюстями и зубами хищника и подумал, что двенадцать сотен фунтов веса должны делать его очень грозным животным. Я спросил Камлота, каким оружием они охотятся на него.

— Некоторые готовят луки, другие — копья, — объяснил он. — И всегда полезно иметь рядом дерево с низко расположенными ветками, — добавил он с усмешкой.

— Они воинственны? — спросил я.

— Очень. Когда появляется басто, человек бывает как тем, кто охотится, так и тем, за кем охотятся. Но мы сейчас не охотимся на басто. Больше всего я хотел бы определить, где мы сейчас находимся.

Мы шли по лесу, пытаясь найти крошечные путевые знаки вепайцев. Камлот описал их мне так же хорошо, как и места, где они обычно ставятся. Знак состоит из длинного острого гвоздя с плоской нумерованной головкой. Эти гвозди вбиты в дерево на определенной высоте над землей. Их трудно найти (мера эта вынужденная, чтобы враги вепайцев не нашли и не выдернули их или же не использовали в поисках древесных городов).

Вепайцы применяют эти знаки с умом. Любому другому они бы ничего не сказали, но вепайца эти столбы посвящают в своеобразную и замечательную географию: они кратко говорят ему, где он точно находится на острове королевства джонга Минтора. Каждый гвоздь устанавливается специальной партией, и его местонахождение наносится на карту острова вместе с номером на головке. Прежде чем вепайцу разрешат спуститься на землю одному или с руководителем группы, он должен запомнить положение каждого сигнального гвоздя в Вепайе. Камлот сделал это. Он сказал, что, если мы найдем хоть один гвоздь, сразу же будут ясны расстояния до соседних гвоздей и направление к ним, точное наше расположение на острове и местонахождение города. Он допускал, что мы можем долго блуждать, прежде чем обнаружим первый гвоздь.

Лес был монотонно однообразен. Здесь росли деревья нескольких видов: некоторые с ветвями, подметающими землю, у других ветви начинались за сотню футов от корней. Были стволы гладкие, как стекло, и прямые, как корабельные мачты. Камлот сказал мне, что листья этих деревьев объединены в один огромный пучок далеко в облаках. Я спросил, забирался ли он когда-нибудь на них, и он ответил, что поднимался на верхушку самого высокого дерева, но чуть не замерз до смерти.

— Мы из этих деревьев добываем воду, — заметил он. — Они пьют водяной пар в облаках, и вода идет сверху вниз к корням. Они не похожи на прочие деревья. Пористая сердцевина несет воду из облаков к корням, оттуда она поднимается снова вверх в виде сока, питающего дерево. Вставив где-нибудь кран в это дерево, можно получить обильный источник чистой прохладной воды — счастливый подарок…

— Кто-то идет, Камлот, — прервал я его, — слышишь?

Он вслушался.

— Да, — сказал он. — Спрячемся на дереве, пока, по крайней мере, не увидим его.

Он вскарабкался на ветку ближайшего дерева, я — за ним, и, притаившись, мы стали поджидать. Я ясно слышал, как кто-то пробирался через лес, приближаясь к нам. Мягкий ковер листьев под ногами заглушал шаги — он лишь шелестел сухими листьями. Звук приближался медленно и неторопливо, затем вдруг из-за ствола рядом появилась огромная морда.

— Басто, — прошептал Камлот, но по его описанию я уже угадал, что это именно он.

Морда басто напоминала кабанью, только была шире и имела тяжелые кривые клыки и острые зубы хищника. Его голова и лоб, за исключением лысины на затылке, поросли вьющимися волосами. Глаза маленькие с красными ободками. Короткие мощные рога американского бизона. Шкура синяя, той же примерно толщины, что и у слона, с редкими разбросанными волосами. Кончик хвоста голый.

— Идет наш будущий обед, — произнес Камлот обычным голосом. Басто остановился и посмотрел туда, откуда послышался голос моего товарища. — Из него выйдет хорошая еда, — добавил Камлот, — а мы не ели очень давно. Нет ничего лучше бифштекса из басто, зажаренного на хорошем огне.

У меня потекли слюнки.

— Давай, — сказал я и начал слезать с дерева с копьем в руке.

— Вернись, — крикнул Камлот, — ты не представляешь, что делаешь!

Басто заметил нас и направился в нашу сторону, издавая рычание, услышав которое, самый матерый лев сгорел бы со стыда. Оно началось серией хрюканий, а затем мощь его возросла настолько, что рев стал, как мне показалось, сотрясать почву.

— Кажется, оно сердито, — заметил я, — но если мы собираемся позавтракать им, то должны убить его первыми, а как мы его прикончим, оставаясь на дереве?

— Я не собираюсь оставаться на дереве, — крикнул Камлот, — но ты должен остаться. Ты не знаешь ничего о том, как на них охотиться. Ты только сам умрешь, да и меня в придачу погубишь. Оставайся, где находишься, я же позабочусь о басто и об обеде.

Этот план вообще-то не устраивал меня, но я вынужден был признать, что он лучше меня знает это дело и имеет большой опыт. Пришлось подчиниться его требованию, но тем не менее я был готов, если потребуется, прийти на помощь охотнику.

К моему удивлению, он бросил копье на землю и вместо него срезал тоненькую веточку с листьями. Он спустился на землю не прямо перед зверем, попросив меня отвлекать внимание басто, что я и стал делать, крича и колотя по ближайшей ветке дерева.

Вскоре, к моему ужасу, я увидел Камлота на открытом месте в десяти шагах позади животного, вооруженного только мечом и веточкой с листьями в левой руке. Копье лежало недалеко от бешеного зверя, и положение охотника казалось, если зверь обнаружит его прежде, чем тот достигнет ближайшего дерева, почти безнадежным. Поняв это, я удвоил усилия, отвлекая внимание зверя, пока Камлот не крикнул:

— Достаточно!

Я подумал, что он сошел с ума, и не послушался бы его, не привлеки его голос внимание басто, что сделало тщетными мои попытки удержать внимание зверя на себе. Немедленно вслед за возгласом Камлота огромная голова тяжело повернулась в его направлении, и сверкающие яростью глаза обнаружили охотника. Чудовище стояло так минуту, рассматривая смелого, но слабого пигмея, затем поспешило к нему.

Я больше не ждал, а спрыгнул на землю с намерением напасть на животное с тыла. Что случилось потом, было настолько быстротечно, что рассказ об этом займет гораздо больше времени. Когда я бросился в атаку, я увидел могучего басто, припавшего к земле и готового напасть на Камлота. У того в руках были лишь короткий меч и веточка. Вдруг в то мгновение, когда я увидел, что чудовище вот-вот проколет его могучими рогами, Камлот махнул по его морде веточкой, покрытой листьями, и легко отскочил в сторону, одновременно ударив острым концом меча в правое плечо животного, сталь вошла по рукоятку в огромное туловище.

Басто остановился, все четыре ноги его разъехались на мгновение. Он закачался, затем рухнул у ног Камлота. Крик восхищения сорвался с моих губ. И тут я случайно взглянул вверх. Что привлекло мое внимание, не знаю, возможно, невнятный голос шестого чувства. То, что я увидел, изгнало все мои мысли о басто и о подвиге Камлота из моего сознания.

— О, боже! — воскликнул я по-английски и по-амторски: — Смотри, Камлот!

— Что такое?

Глава 8На борту «Софала»

Сначала мне показалось, что над нами парят пять огромных птиц, но вскоре я сообразил, несмотря на кажущуюся невероятность, что это — крылатые люди. Они были вооружены мечами и копьями, и каждый нес длинный канат с проволочной петлей на конце.

— Вуукланган! — закричал Камлот. — Люди-птицы!

И прежде чем я осознал опасность, угрожающую сверху, молниеносно опустилась пара петель из проволоки и обвилась вокруг нас. Мы пытались освободиться, ударяя по петлям мечами, но наши клинки, казалось, совершенно не повреждали проволоку, а до канатов мы не могли дотянуться.

Пока мы тщетно бились в петлях, безуспешно пытаясь вырваться, кланганы уселись на землю — каждая пара по разные стороны от пойманной жертвы. Таким образом, мы стали совершенно беспомощными, похожими на молодых бычков, удерживаемых на месте двумя натянутыми в разные стороны лассо. Пятый анган направился к нам с обнаженным мечом и обезоружил нас. (Возможно, я должен объяснить, что «анган» — это единственное число, а «кланган» — множественное. Множественное число в амторском языке образуется приставкой «клу» к словам, начинающимся на согласную, и «кл» — начинающимся на гласную.)

Нас взяли в плен так внезапно, что все кончилось почти без усилий со стороны людей-птиц и прежде, чем я избавился от изумления, вызванного их внезапной атакой. Теперь я вспомнил, что слышал, как Данус говорил о «вуукланган» один-два раза, но я думал, что это относится к людям, приручающим птиц, или чему-то в этом роде. Как далеко это оказалось от реальности!

— Думаю, мы останемся здесь, — мрачно заметил Камлот.

— Что они сделают с нами? — полюбопытствовал я.

— Спроси у них.

— Кто вы? — требовательно спросил один из них.

Почему-то я удивился, услышав его слова, хотя мне самому было неясно, чему, собственно, удивляться.

— Я из чужого мира, — ответил я, — мы с моим другом не враждуем с вами. Позвольте нам уйти.

— Ты напрасно расточаешь слова, — сказал мне Камлот.

— Да, напрасно, — согласился анган. — Вы вепайцы, а мы получили приказ доставлять вепайцев на корабль. Ты не выглядишь вепайцем, — добавил он, оглядывая меня с головы до ног. — Но другой-то уж точно вепайец.

— Как бы то ни было, вы не тористы, а следовательно, враги, — вставил другой.

Они сняли с нас петли и замотали канаты вокруг шеи и туловища под мышками. Затем два клангана схватили канаты, прикрепленные к Камлоту, а двое — мои, и, расправив крылья, поднялись в воздух, неся нас под собой. Вес наш держали веревки, укрепленные под мышками, но другая, обмотанная вокруг шеи, была постоянным напоминанием, что может случиться, если мы не будем вести себя благоразумно.

Они летели низко между деревьями, и тела наши проносились всего в пяти футах над землей, потому что лесные тропинки часто перекрывались низко расположенными ветвями. Кланганы много говорили между собой, кричали, смеялись и пели, кажется, полностью довольные собой и своим подвигом. Голоса их были мягки и приятны, а песни смутно напоминали негритянские спиричуэлс. Сходство усиливалось очень темным цветом их кожи.

Так как Камлота несли перед мной, я имел возможность рассмотреть этих странных существ, в чьи руки мы попали. У них были низкие покатые лбы, огромные клювообразные носы и выступающие челюсти; глаза маленькие и посажены близко друг к другу, уши плоские и слегка остроконечные. Большие грудные клетки напоминали птичьи. Руки также напоминали птичьи лапы, пальцы оканчивались длинными ногтями. Нижняя часть туловища у них непропорционально маленькая, талия узкая, ноги короткие и туловище коренастое. На ногах с длинными острыми когтями всего три пальца. На головах вместо волос — перья. Когда эти люди бывали возбуждены, например, когда они на нас напали, перья вставали дыбом, но обычно они лежали гладко. Все перья были одинаковы: у корней белые, затем полоса черная, затем опять белая, верхушка же красная. Подобные перья росли и на нижней части туловища спереди, был еще один достаточно большой пучок как раз выше ягодиц — великолепный хвост, которые они распускали в огромный веер, когда желали покрасоваться.

Их крылья состояли из очень тонких мембран, натянутых на легкий каркас, напоминающий крылья летучих мышей, и по внешнему виду казались недостаточными для поддержания веса тел этих существ в воздухе, но позднее я узнал, что этот кажущийся вес был обманчив, что их кости, подобно птичьим, пустотелы.

Эти существа унесли нас очень далеко, но как далеко, я не знал. Мы были в воздухе полных восемь часов и, когда позволял лес, летели очень быстро. По-видимому, они были неутомимы, а мы с Камлотом вымотались задолго до того, как они достигли своей цели. Канаты врезались нам в тело, и это способствовало упадку наших сил, так как заставляло хвататься за канаты руками и держаться за них, чтобы избежать удушения. В конце полета мы сильно измучились, и, казалось, смерть была не за горами.

Но, как все ужасное, и это, наконец, прекратилось. Внезапно мы вылетели из леса и устремились к великолепному порту, расположенному на берегу моря, и я в первый раз увидел воды венерианского моря. Между двумя мысами, которые образовали собой вход в порт, я мог видеть море, раскинувшееся, насколько хватало взгляда — чудесное, интригующее, возбуждающее фантазию. Какие странные народы и неведомые страны лежат за ним? Узнаю ли я это когда-нибудь?!

Вдруг внимание мое привлекло нечто слева, что я сначала не заметил, — корабль, стоящий на якоре в тихих водах бухты, а за ним — второй. По направлению к одному из них наши похитители и полетели. По мере приближения и снижения я увидел, что этот плавательный механизм отличается от земных судов, но ненамного. Корабль был длинным и узким. Он имел очень высокий нос, острый и выпирающий вперед, напоминающий своей формой острие кривой восточной сабли. Выглядел корабль так, как будто был построен для большой скорости. Какова была его движущая сила? Он не имел ни мачт, ни парусов, ни труб. На корме находились два овальных строения — меньшее на верхушке большего. На крыше верхнего — круглая башня, увенчанная маленьким вороньим гнездом. В башнях и постройке были окна и двери. Когда мы подлетели поближе, я смог увидеть большое количество открытых люков в палубе и людей, стоящих на площадке, которая окружала башню и верхний дом, а также на самой палубе корабля. Они наблюдали за нашим приближением. Когда похитители опустили нас на палубу, мы немедленно были окружены толпой о чем-то переговаривающихся между собой людей. Мужчина, которого я принял за офицера, приказал снять с нас веревки, и пока это выполнялось, он расспрашивал кланганов, которые нас захватили.

Все люди, которых я видел, по цвету кожи и телосложению были подобны вепайцам, но их лица были грубее и менее одухотворены, лишь несколько из них выглядели красивыми. И здесь, впервые на Амторе, я увидел среди окружающих нас людей тех, кто был отмечен следами старости и болезней.

После того как нас развязали, офицер приказал нам следовать за ним и вызвал четверых отвратительного вида парней сопровождать нас. Мы прошли на корму, затем вверх на башню, минуя первый и второй этажи верхних построек. Здесь офицер оставил нас. Конвоиры смотрели на нас с грубым неодобрением.

— Вепайцы, не так ли? — ухмыльнулся один из них. — Думаете, вы лучше обычных людей, не так ли? Думаете, вы не в свободной стране Тора? Здесь то же самое. И я не нахожу ничего хорошего в том, чтобы взять вас в нашу страну. Если бы я мог, вы получили бы дозу вот этого, — и он постучал по оружию, висевшему в кобуре у его пояса.

Оружие (точнее, рукоятка его) напоминало пистолет-автомат, и я заключил, что это было любопытнейшее поражающее смертоносными лучами средство, которое Камлот описывал мне. Я почти уже собрался попросить парня показать мне его, но в башне появился офицер и приказал ввести нас.

Нас провели в комнату, где сидел хмурый мужчина, пытающийся сохранить на лице бесстрастность. Он оценил нас взглядом. На губах его застыла ухмылка — улыбка уверенного в себе человека, старающегося скрыть комплекс неполноценности, который движет им. Я знал, что я не буду любить этого человека.

— Еще два клуганфала, — воскликнул он (ганфал — по-амторски преступник).

— Еще две твари, которые пытались мучить рабочих; но вы не преуспели в этом, не так ли? Теперь мы хозяева. Вы это узнаете даже прежде, чем мы достигнем Торы. Есть среди вас врач?

— Нет, — покачал головой Камлот. Молодчик, которого я принял за капитана корабля, внимательно уставился на меня.

— Ты не вепайец, — сказал он, — но как бы то ни было, кто ты? Никогда не видел раньше человека с желтыми волосами и голубыми глазами.

— Насколько это доступно вашему пониманию, я вепайец, — ответил я. — Я никогда не был в других странах Амтора.

— Что ты хочешь сказать словами «доступно для понимания»? — потребовал он ответа.

— Потому что это как раз то, что ты сам понял сразу, и то, что ты думаешь об этом, — огрызнулся я. Мне он не нравился, и мне трудно было это скрыть. В данном случае я не пытался этого сделать.

Кровь бросилась ему в голову, и он привстал из кресла.

— Нет, а?! — закричал он.

— Сиди, — посоветовал я ему. — Тебе приказано вернуться с вепайцами. Никого не заботит, что ты о них думаешь, но тебе будет очень плохо, если ты не доставишь их куда надо.

Я должен был бы изъясняться более дипломатично, но я совершенно не дипломат, особенно когда разъярен, а сейчас я не только был разъярен, но и возбужден, потому что в отношении этих людей к нам было что-то, что обнаруживало невежественное предубеждение и злобу. К тому же из крупиц информации, полученной от Дануса, так же, как и из замечаний матроса, признавшегося, что, будь его воля, он убил бы нас, я подозревал, что я ненамного ошибался в предположении, что офицер, которому я сказал такое, превысит границы полномочий, если причинит нам вред. Однако я сознавал, что пошел на большой риск своей резкостью, и теперь с интересом ждал эффекта от моих слов.

Мой противник прореагировал на это, как дворняжка на кнут, и осел в кресло после слабой короткой вспышки.

— Мы это еще увидим. — Он открыл книгу, которая лежала перед ним. — Ваше имя? — спросил он, кивнув в направлении Камлота. Даже кивок его был противен.

— Камлот дома Зара, — ответил мой товарищ.

— Профессия?

— Охотник и резчик по дереву.

— Ты вепайец?

— Да.

— Из какого города?

— Из Куада.

— А ты? — обратился офицер ко мне.

— Карсон дома Нейпера, — ответил я, используя амторскую форму представления.

— Профессия?

— Я авиатор, — ответил я английским словом.

— Что-то? Я никогда не слышал такого слова. — Он попытался записать слово в книгу и затем произнести его, но не смог ни того, ни другого, так как в амторском языке нет эквивалента многим нашим гласным звукам, и амторцы кое-какие звуки даже не способны и произнести. Напиши я ему это слово по-амторски, он произнес бы его совсем не так, ведь у них нет длинного «эй» и коротко «оу», а их «ай» всегда длиннее нужного звука.

В конце концов, чтобы не показать своего невежества, он записал что-то в книге, что, я так и не узнал; затем поднял глаза на меня снова и спросил:

— Так ты доктор?

— Да, — ответил я и, пока офицер записывал, уголком глаза взглянул на Камлота и подмигнул ему.

— Уведите их, — приказал офицер, — и будьте с ним заботливее, — добавил он, показывая на меня. — Он доктор.

Нас вывели на главную палубу и повели под аккомпанемент насмешек матросов, собравшихся вдоль нашего пути. Я увидел, как вокруг важно ходили кланганы с распущенными хвостами. Когда они нас заметили, то указали на Камлота, как на того, кто убивает басто одним ударом меча, — подвиг, который, кажется, вызывал их восхищение.

Нас провели к открытому люку и толкнули в темную, плохо вентилируемую камеру, где мы обнаружили еще несколько пленников. Некоторые из них были торанцами, другие — вепайцами, похищенными, как и мы, и среди них нашелся один, который узнал Камлота и поприветствовал его.

— Джодадес, Камлот, — крикнул он амторское приветствие, эквивалентное земному — «удачи тебе».

— Раджодес, — ответил Камлот. — Что за злая судьба забросила сюда Хонана?

— Злая судьба — это не то, — сказал Хонан. — Катастрофа — лучшее слово. Кланганы ищут как женщин, так и мужчин. Они увидели Дуари и погнались за ней; когда я пытался ее защитить, меня захватили.

— Твоя жертва не бесцельна, — сказал Камлот. — Даже если бы ты умер, исполняя свой долг, это было бы не без пользы.

— Но все напрасно: это — катастрофа.

— Что ты этим хочешь сказать? — насторожился Камлот.

— То, что они захватили ее, — сказал Хонан удрученно.

— Они захватили Дуари?! — воскликнул Камлот с ужасом. — Клянусь жизнью, этого не могло быть.

— Я хотел бы, чтобы этого не было, — сказал Хонан.

— Где она? На этом корабле? — спросил Камлот.

— Нет, они увезли ее на другой, на большой.

Камлот, казалось, сражен был таким известием. Это было похоже на удрученность влюбленного, навсегда потерявшего возлюбленную. Я был удивлен, что никогда не слышал от него о девушке по имени Дуари, и, естественно, при таких обстоятельствах не мог о ней спросить, так как щадил его молчаливое горе и решил оставить его наедине со своими печальными мыслями.

На следующее утро, вскоре после рассвета, корабль отправился в путь. Хотел бы я быть на палубе, чтобы любоваться пленительными видами чужого мира. Мое опасное положение пленника ненавистных тористов вызывало не только сожаление, но и опасение, что первому землянину, плывущему по венерианскому морю, суждено сидеть взаперти в душной норе под палубой, где невозможно ничего видеть. Я боялся того, что буду сидеть так в течение всего путешествия, но оказалось, что это напрасное беспокойство. Вскоре после отплытия нам было приказано выйти на палубу и заняться уборкой.

Когда мы вылезли из-под палубы, корабль как раз проходил в кильватере другого судна между двумя мысами, образующими вход в бухту. Я получил возможность любоваться прекрасным видом исчезающего берега, как бы погружающегося в море, и безбрежного пространства океана впереди.

Прибрежная растительность отличалась меньшими размерами, чем гиганты в глубине острова. Последние внушали чувство, похожее на благоговение, своим величественным видом со стороны открытого моря в глазах земного человека. Их могучие кроны терялись в облаках. Но мне недолго позволили любоваться красотами природы. Мне не было разрешено удовлетворять эстетические потребности души.

Мы с Камлотом занялись чисткой и полировкой пушек. Их было много на каждой стороне палубы, одна — у кормы и две — на площадке башни. Я был удивлен, когда увидел их, потому что вчера там не было и признака вооружения; но я недолго искал объяснение: орудия были установлены на убирающихся платформах, а когда они находились внизу, их закрывал скользящий люк.

Стволы этих пушек были около восьми дюймов в диаметре, а жерла — чуть толще моего мизинца; прицелы их остроумны и сложны, но затворов и отверстий в казенной части с первого взгляда не заметно, если не считать одного, укрытого окружающим его ободом. Единственная деталь, которую я смог обнаружить и которая могла быть запальным устройством, выступала из задней части и напоминала вращающуюся ручку, используемую в некоторых земных орудиях, чтобы перемещать затвор.

Стволы орудий имели около пятнадцати футов длины и одинаковый диаметр от дула до казенной части. Действуя, они могут выступать за борт корабля на две трети их длины, таким образом обеспечивая более широкое поле обстрела в горизонтальной плоскости и освобождая место на палубе, что особенно ценно на таком узком корабле.

— Чем эти пушки стреляют? — спросил я работающего рядом Камлота.

— Т-лучами, — ответил он.

— Отличаются ли они существенно от р-лучей, которые ты описывал, когда говорил о миниатюрном оружии торанцев?

— Р-лучи уничтожают только живые ткани, — сказал мне Камлот, — тогда как нет ничего, что может устоять перед т-лучами. Для тех, кто с ними работает, они очень опасны, так как даже материал стволов орудий не в полной мере непроницаем, и единственная причина, почему они вообще используются, — это то, что колоссальная сила излучения распространяется по линии наименьшего сопротивления, какой, естественно, является канал ствола. Но иногда этими лучами разрушается и само орудие.

— Как же оно стреляет? — поинтересовался я.

Он тронул рукоятку в конце казенной части.

— Поверни это, и поднимутся жалюзи, позволяя радиации от элемента 93 попадать на вещество элемента 97, высвобождая таким образом смертоносные т-лучи.

— Почему же мы не можем развернуть эту пушку и снести все с палубы? — предложил я. — Это уничтожит торанцев и даст нам свободу.

Он указал на маленькое, неправильной формы отверстие в конце ручки.

— Потому что у нас нет ключа, который сюда подходит.

— А у кого ключ?

— У офицеров, которые ответственны за эти орудия. У клангана есть ключи от всех орудий, а кроме того, у него есть главный ключ, который открывает все замки. По крайней мере, такова была система старинного вепайского мореходства и, несомненно, она такой и осталась у торанцев.

— Я хотел бы достать главный ключ, — сказал я.

— Я тоже, — согласился он. — Но это невозможно.

— Нет ничего невозможного, — возразил я.

Он не ответил, и я не продолжал расспросов на эту тему, но задумался над этим.

Работая, я заметил, что движение корабля бесшумно, и спросил Камлота, что приводит корабль в действие. Объяснение было долгим и очень полезным; достаточно сказать, что элемент 93 (вик-ро), здесь снова применен в субстанции, которая содержит значительное количество элемента 105 (op-сана). Действие вик-ро на субстанцию, называемую «дор», приводит к полной аннигиляции дора и высвобождает всю его энергию. Если вы примете во внимание, что при аннигиляции тонны угля выделяется энергия в восемнадцать тысяч миллионов раз больше, чем при его полном сгорании, то признаете возможность этого чудесного открытия венерианцев. Топливо для корабля может поместиться в сосуде емкостью в пинту.

Днем я заметил, что мы снова стали плыть вдоль береговой линии, после того как пересекли некоторое пространство океана, где не было видно земли, и потом в течение нескольких дней земля почти всегда была видна с судна. Это предполагало, что площадь суши Венеры в отношении к площади ее морей значительно больше; но подтвердить свое предположение возможности я не имел, и, конечно, я не мог опираться на карту, которую мне показывал Данус, так как амторская концепция формы их мира исключала существование каких-либо надежных карт.

Нас с Камлотом разделили: его отправили на камбуз, который был расположен в передней части постройки на корме. Я завязал дружбу с Хонаном, но мы не работали вместе, а к ночи так обычно уставали, что, лежа на жестком полу, перед тем как заснуть, разговаривали очень мало.

Но в одну из ночей печаль от разлуки с Камлотом заставила вспомнить о загадочной Даури. Я спросил Хонана о том, кто она такая.

— Она — надежда Вепайи, — ответил он, — возможно, надежда всего мира.

Глава 9Солдаты Свободы

Постоянное общение вызывает определенное чувство близости даже между врагами. Дни шли, ненависть и презрение, которые простые матросы, казалось, питали к нам, когда мы впервые вступили на палубу корабля, сменились почти дружеской фамильярностью, как будто они открыли, что мы отнюдь не плохие парни, и я полюбил этих простых, хотя и невежественных людей. Худшее, что можно сказать о них, — это то, что они позволяли себя обманывать своим нечестным лидерам. Большинство из них были добры и великодушны, но невежество делало их легковерными. Их эмоции можно было возбудить такими надуманными аргументами, которые не произвели бы никакого действия на образованного человека.

Естественно, я значительно легче перезнакомился с такими же пленниками, как я сам, чем с охранниками, и скоро наши отношения переросли в крепкую дружбу. Они были поражены моими светлыми волосами и голубыми глазами, это, конечно, вызвало массу вопросов о моем происхождении. Я отвечал правдиво, и мои рассказы вызывали глубокий интерес. Каждый вечер после работы меня осаждали просьбами рассказать о далеком таинственном мире, откуда я пришел. В отличие от высокообразованных вепайцев, они верили всему, что я говорил, и это сделало меня героем в их глазах. Я стал бы богом для них, имей они какое-либо понятие о религии.

В свою очередь я расспрашивал их и обнаруживал не без удивления, что они вообще не боролись со своей судьбой. Те среди них, которые раньше были свободными, за долгое время пришли к выводу, что променяли свободу на статус наемных рабочих, на положение рабов. И это состояние не могло быть долго скрыто номинальным равенством.

Среди заключенных были трое, к которым я особенно привязался. Например, Ганфар, высокий, неуклюжий парень, бывший фермером в добрые старые дни джонга. Он был необыкновенно умен и, хотя принял участие в революции, теперь горько раскаивался, обличал тористов, правда, мне на ухо шепотом.

Другой был Кирон, солдат; стройный и красивый, атлетически сложенный мужчина, который служил в армии джонга, но участвовал в мятеже. Теперь он был офицером, наказанным за несоблюдение субординации по отношению к человеку, бывшему до повышения мелким правительственным клерком.

Третий до революции был рабом. Звали его Заг. Недостаток образования он компенсировал силой духа и хорошим характером. Он убил офицера, который ударил его, и теперь его везли в Тору для суда и наказания. Заг гордился тем, что он свободный человек, хотя признавал, что его энтузиазм ослабевал от мысли, что кто-то еще был свободным, и что раньше в качестве раба он больше наслаждался свободой, чем теперь, когда он свободный человек.

Он объяснял:

— Раньше я имел одного хозяина, а теперь много: чиновники правительства, шпионы, солдаты, — и никто из них обо мне ничуть не заботится, а ведь старый мой хозяин был так добр ко мне и смотрел за моим благосостоянием.

— Хочешь ли ты быть действительно свободным? — спросил я его, так как у меня зарождался постепенно один замысел.

Но к моему удивлению он сказал:

— Нет, я скорее хочу быть рабом.

— Но тебе хочется выбирать себе хозяев, не так ли?

— Определенно, — ответил он, — если я смогу найти кого-нибудь, кто будет добр ко мне и защитит от тористов.

— А если ты сможешь убежать от них теперь, тебе захочется так сделать?

— Конечно! Но зачем ты это говоришь? Я не смогу убежать от них.

— Без помощи, да, — согласился я. — Но если другие присоединятся к тебе, ты попытаешься?

— Почему же нет, ведь меня везут в Тору, чтобы убить там. Ничего худшего и быть не может. Но почему ты об этом спрашиваешь?

— Если мы найдем достаточно желающих, чтобы объединиться, почему же нам не попытаться стать свободными. Когда ты освободишься, то можешь остаться свободным или выбрать себе хозяина по своему вкусу. — Я внимательно наблюдал за его реакцией.

— Это означает еще одну революцию? — спросил он. — Это не удастся. Другие пытались, но у них ничего не получилось.

— Не революцию, — уверил я его, — лишь прорыв к свободе.

— Но как это сделать?

— Для нескольких человек будет нетрудно захватить корабль, — сказал я. — Дисциплина на судне плохая. Ночные караулы малочисленны, да они так уверены в себе, что будут застигнуты врасплох.

Глаза Зага засветились.

— Если мы добьемся успеха, многие из команды присоединятся к нам. Далеко не все из них довольны. Большинство ненавидит офицеров. Думаю, заключенные последуют за нами, но ты должен быть осторожен — шпионы! Они везде! Тебе грозит огромная опасность. Нет сомнения, что среди заключенных есть, по крайней мере, один шпион.

— А как насчет Ганфара, — спросил я. — С ним все в порядке?

— Можешь на него положиться, — уверил меня Заг. — Он не говорит много, но в его глазах ненависть к ним.

— А Кирон?

— Верный человек! — воскликнул Заг. — Он их презирает и не считается с тем, что об этом знают. Это причина его ареста. Это не первая его провинность, как говорят, но он будет наказан за государственную измену.

— Но он только нагрубил офицеру и отказался повиноваться ему.

— Это — государственная измена, если нужно избавиться от человека, — объяснил Заг. — Ты можешь на него положиться. Хочешь, я с ним поговорю.

— Нет, — сказал я ему. — Я сам поговорю и с ним, и с Ганфаром. Тогда, если никто не сделает ошибки, мы ударим, а если шпион пронюхает о нашем плане, ты не будешь замешан.

— Я не забочусь об этом, — воскликнул он. — Меня могут убить только за что-то одно, и за что именно — неважно.

— И все же я поговорю с ним сам, и, если они присоединятся, мы вместе решим, как привлечь других.

В это время мы с Загом работали вместе, драя палубу, и у меня до ночи не было возможности для разговора с Ганфаром и Кироном. А ночью оба они с энтузиазмом согласились, но заметили, что вероятность успеха мала. Однако каждый уверял меня в поддержке, а затем мы нашли Зага и вчетвером обсудили детали во всех подробностях, на это ушел остаток ночи. Мы забились в дальний угол комнаты, в которой были заперты, и тихим шепотом, склонив друг к другу головы, разговаривали.

Следующие дни прошли в вербовке рекрутов — весьма деликатное занятие, потому что все уверили меня, что почти наверняка среди них есть шпион. Каждого приходилось уламывать хитрейшими средствами и было решено эту работу предоставить Ганфару и Кирону. Я был исключен ввиду недостаточного знания психологии этих людей, их надежд и стремлений. Зага отстранили, потому что требовался гораздо более широкий и хитрый ум, чем был у него.

Ганфар предостерег Кирона от разглашения нашей тайны тем, кто слишком открыто признается в ненависти к тористам.

— Это уловка, которую все шпионы применяют с целью усыпить бдительность тех, кого они подозревают в нелояльных мыслях, и соблазнить на признание своей измены. Отбери людей, о которых ты знаешь, что они действительно недовольны, и тех, кто угрюм и молчалив, — порекомендовал он.

Я немного беспокоился, способны ли мы будем вести корабль в случае победы, и решил обсудить этот вопрос с Ганфаром и Кироном. И то, что я узнал, было мне безусловно полезно.

Амторцы изобрели компас, подобный нашему. По словам Кирона, он всегда указывает центр Амтора, — то есть центр мифического круглого пространства, называемого Страболом, или горячей страной. Из этого я понял, что нахожусь в южном полушарии планеты, а стрелка компаса, конечно, указывает на Северный полюс планеты. Так как здесь не знают ни солнца, ни луны, ни звезд, вся их навигация была основана на голых расчетах, но они изобрели, кроме того, инструменты, которые распознают землю на большом расстоянии и точно указывают направление к ней и расстояние до нее; другие приборы измеряют скорость, пройденное расстояние, быстроту течения, а также глубину в радиусе мили от корабля.

Все их инструменты для измерения расстояний используют радиоактивность ядер различных элементов. Гамма-лучи, для которых у них есть, конечно, другое название, на которые не влияют наиболее мощные магнитные силы, естественно, наиболее удобная субстанция для подобных целей. Они распространяются по прямой линии и с неизменной скоростью, пока не встретят препятствие, от которого частично отразятся, и инструменты записывают расстояние до этого препятствия. Приборы для измерения глубины построены по тому же самому принципу: они записывают расстояние от корабля до морского дна построением прямоугольного треугольника, в котором это расстояние представляет гипотенузу — всегда можно вычислить и глубину океана, и расстояние от корабля, с которого эта глубина измеряется, так как известны все три угла треугольника и одна из его сторон.

Но из-за крайне недостоверных карт ценность этих точных инструментов сильно снижается, так как неизвестно, какой курс они показывают, если они не ориентированы на север. Если корабль движется по прямой линии, то он всегда приближается к арктическим областям. Амторцы знают, что земля впереди, но они никогда не уверены, что это за земля, разве что плавают по хорошо знакомым местам на недалекие расстояния. По этой причине они и плавают вдоль берегов, где это возможно, и поэтому путешествия, которые могли бы быть короткими, сильно удлиняются. По этой же причине радиус амторских морских исследований сильно ограничен, настолько, что я верил в то, что огромные пространства южной умеренной зоны никогда не будут открыты ни вепайцами, ни тористами, а о северном полушарии они и не подозревают. На картах, которые мне показывал Данус, значительные области не содержали ничего, кроме одного слова «джарам» — океан.

Однако вопреки этому (а возможно, благодаря этому), я был уверен, что мы сможем вести корабль так же хорошо, как теперешние офицеры, а может быть и лучше. Кирон с этим согласился.

— По крайней мере, мы знаем общее направление на Тору, — сказал он. — Так что мы сможем поплыть и в другую сторону.

Наши планы зрели, и физическая возможность их осуществления представлялась более и более определенной. Мы завербовали двадцать заключенных, среди которых было пять вепайцев, и эту маленькую команду мы организовали в секретный орден с паролями, менявшимися ежедневно, условными сигналами и рукопожатиями (последнее было взято из практики моего пребывания в братстве колледжа). Мы также приняли имя, назвав себя «Солдатами Свободы».

Меня выбрали вукором, или капитаном. Кирон, Ганфар, Заг и Хонан были моими лейтенантами, хотя я и сказал им, что если мы успешно захватим корабль, то Камлот должен стать моим первым заместителем.

План действий был разработан до последней детали. Каждый точно знал, что ему следует делать. Одним вменялось в обязанность убрать ночную стражу, другие должны были идти к помещениям офицеров и достать оружие и ключи. Затем мы должны были предстать перед командой и предложить тем, кто захочет, присоединиться к нам. С остальными..? — я здесь столкнулся с проблемой. Почти все члены организации хотели уничтожить тех, кто не пойдет за нами, и здесь действительно, казалось, не было выбора, но я все еще надеялся, что найду способ более гуманный, чтобы избавиться от них.

Был среди заключенных один, которого мы все подозревали. У него было злое лицо, но это не было единственным основанием для подозрений — он слишком громко обличал торизм. Мы тщательно наблюдали за ним, где могли, и каждый член организации был осторожен в разговорах с ним. Камлоту первому показалось, что этот парень, чье имя было Анус, подозрителен. Он упорствовал, домогаясь дружбы членов нашей группы и вовлекая их в разговоры на тему торизма и его личной ненависти к нему, он постоянно расспрашивал каждого из нас о других, всегда намекая, что боится, что кто-то определенно из них шпион. Но мы ожидали чего-то в этом роде и думали, что он поставлен следить за нами.

Парень этот мог подозревать нас, сколько хотел, но пока он не имел против нас никаких доказательств, и я не видел, чем бы он мог нам повредить.

Однажды Кирон подошел ко мне, с трудом скрывая очевидное волнение. Это было в конце дня, и нам только что подали ужин — сухую рыбу и твердый темного цвета хлеб, испеченный из грубой муки.

— Новости, Карсон, — прошептал он.

— Давай поедим вон в том углу, — предложил я, и мы вместе побрели туда, смеясь и громко болтая о дневных происшествиях. Когда мы сели на пол, чтобы уничтожить наш скудный ужин, к нам присоединился Заг.

— Сядь поближе, Заг, — попросил Кирон, — я хочу кое-что сказать, что должны знать лишь «Солдаты Свободы».

Он не сказал «Солдаты Свободы», а только — «канг, канг, канг». «Канг» — это название амторского знака, который соответствует букве «к» в земном языке, и когда я впервые произнес эти звуки, то невольно рассмеялся, так как они полностью соответствовали названию хорошо известной тайной организации в Соединенных Штатах Америки.

— Пока я буду говорить, — предостерег нас Кирон, — вы должны время от времени смеяться, как будто я рассказываю анекдот, тогда, возможно, никто не подумает, что это секретное совещание, к тому же и очень важное.

— Сегодня я работал в судовом арсенале, прочищал пистолеты, — начал он, — солдат, который меня охранял — мой старый друг, мы вместе служили в армии джонга. Он мне как брат. Мы умрем друг за друга! Мы говорили о старых временах под знаменем джонга и сравнивали те дни с теперешними, а особенно сравнивали офицеров старого и нового режимов. Он, как и я, и как любой старый солдат, ненавидит своих офицеров, так что мы чудесно провели время.

В конце концов он сказал мне вдруг: «А что насчет заговора среди заключенных?» Это почти что сбило меня с ног, но я не выдал волнения, охватившего меня, потому что сейчас даже брату нельзя верить до конца. «Что же ты слышал?» — спросил я его. «Я слышал разговор двух офицеров, — сказал он. — Один сказал, что заключенный Анус рапортовал капитану, и что капитан приказал ему узнать имена всех вовлеченных в заговор, и их планы, если он, конечно, сможет».

— А что сказал Анус? — спросил я друга.

— Он сказал, что если капитан даст ему бутыль вина, то он думает, что сможет подпоить одного из заговорщиков и выпытать у него все планы. Итак, капитан дал ему вино. Это было сегодня.

Друг мой внимательно посмотрел на меня и сказал: «Кирон! Мы больше, чем братья. Если я могу помочь тебе, достаточно лишь попросить».

Я знал это, и видя, как близки мы к провалу, я решил довериться ему и заручиться его помощью. Итак, я ему все сказал. Надеюсь, ты не думаешь, что я ошибся, Карсон?

— Ни в коем случае, — уверил я его. — Мы вынуждены рассказывать другим — тем, кому верим, но все же меньше, чем лучшим друзьям, о наших планах. Что он ответил?

— Он сказал, что должен помочь нам, и когда мы ударим, он присоединится. Он также обещал, что многие другие солдаты сделают то же самое, и самое важное — это то, что он дал мне ключ от арсенала.

— Великолепно! — воскликнул я.

— Теперь нет причин, почему мы не сможем начать сразу.

— Сегодня ночью! — ответил я. — Передай Ганфару и Хонану, а они пусть передадут остальным Солдатам Свободы.

Мы все усердно рассмеялись, как будто один из нас рассказал забавную историю, затем Заг и Кирон ушли, чтобы передать Ганфару и Хонану наш план.

На Венере, как и на Земле, великолепно зарождаются заговоры, а вот выполнение их не всегда проходит гладко.

Каждую ночь со времени отплытия корабля из порта Вепайи люк нашей дурно пахнущей тюрьмы открывался для вентиляции, а рядом патрулировал лишь один охранник. Сегодня же люк был закрыт.

— Это, — прорычал Кирон, — результат доноса Ануса.

— Мы выступим днем, — прошептал я, — но мы не сможем передать об этом сегодня ночью: здесь внизу так темно, что нас может подслушать кто-нибудь, не входящий в нашу организацию, если мы попытаемся это сделать.

— Тогда завтра, — сказал Кирон.

Я долго пытался заснуть, потому что мозг мой был перегружен тревогой за наш план. Вполне очевидно, что у капитана возникли подозрения, и, так как он совершенно не знал деталей нашего замысла, а лишь чувствовал, что что-то носится в воздухе, он принял меры.

Ночью я лежал, бодрствуя, пытаясь спланировать завтрашнее выступление, как вдруг услышал крадущиеся шаги. Я попытался догадаться, кто это мог быть и что ему нужно, как вспомнил о бутылке с вином, которую дали Анусу. Я понял, что он наверняка и принялся за дело, но голоса были слишком тихие, чтобы подтвердить эту мою теорию. В конце концов я услышал сдавленный крик, шум стычки, и затем в комнате снова наступила тишина.

— Кто-то, очевидно, увидел плохой сон, — подумал я и скоро заснул.

Наконец пришло утро, и, когда открыли люк и свет немного рассеял мрак нашей тюрьмы, моряк спустил корзину со скудным завтраком. Мы собрались вокруг нее, каждый взял свое и отошел, чтобы приступить к еде. И вдруг из дальнего угла комнаты раздался крик:

— Смотрите, что здесь! Анус убит!

Глава 10Мятеж

Да, Анус был убит, и мне показалось, что шума и крика поднялось куда больше, чем от смерти простого пленника. Анус лежал на спине рядом с бутылкой вина. В местах, где могучие пальцы сжали его шею, проступили белые пятна, ясно говорившие мне, что смерть была насильственной.

Вскоре нас выгнали на палубу, где по приказу капитана корабля обыскали, пытаясь найти оружие. Сам капитан наблюдал за этой процедурой. Он был в гневе и, как показалось мне, слегка испуган. Он допрашивал нас одного за другим. Когда наступил мой черед, я не сказал ему о ночном происшествии, а сказал лишь то, что я спал в противоположном от места, где был обнаружен труп Ануса, конце комнаты.

— Был ли ты знаком с умершим? — спросил он.

— Не более, чем с любым другим.

— Но с некоторыми из них ты знаком более чем хорошо, — сказал он утверждающим тоном. — Ты когда-либо разговаривал с ним?

— Он заговаривал несколько раз со мной.

— О чем?

— В основном о своей ненависти к тористам.

— Но он же торист! — воскликнул капитан.

Я понял, что он пытается выведать, знаю ли я что-нибудь о действительной роли Ануса, но чтобы достигнуть успеха, он был недостаточно умен.

— По беседам с ним его в этом нельзя было заподозрить, — ответил я. — Если он торист, то он предатель своей страны, потому что постоянно соблазнял меня на захват корабля и убийство всех офицеров. Думаю, с этим он обращался и к другим, — я говорил умышленно громко, так как хотел, чтобы все Солдаты Свободы поняли мой намек. Достаточно некоторым из них подтвердить мои слова, и офицеры убедятся, что заговор — плод воображения Ануса, а донос — средство получения одобрения начальства, — трюк, достойный шпиона.

— Уговорил ли он кого-нибудь из пленников последовать за ним? — спросил капитан.

— Думаю, что нет: над ним все смеялись.

— Кто его убил?

— Вероятно, какой-нибудь торист, возмущенный его предложением, — бойко ответил я.

Капитан и других продолжал допрашивать по этой же схеме, и я с удовольствием отметил, что почти каждый из Солдат Свободы упирал на вероломство Ануса и виртуозно разоблачал его. Заг же сказал, что никогда с ним не говорил, что было правдой.

Когда капитан окончил допрос, он оказался дальше от истины, чем был раньше, потому что, я уверен в этом, начал сомневаться в правдивости доносов Ануса.

Во время обыска я очень боялся, что у Кирона найдут ключ от арсенала, но этого не случилось, а позже он сказал мне, что спрятал его ночью в волосах, так как боялся какой-либо случайности.

Амторский день длится двадцать шесть часов пятьдесят шесть минут и четыре секунды земного времени, и амторцы делят его на двадцать равных периодов, называемых «ти». Для ясности я заменяю их примерно равными земными эквивалентами — часами, хотя и получается, что здешний час содержит 80,895 земных минут. На борту корабля через каждый час звучала труба. Первый сигнал означал восход солнца. Это означало, что заключенные должны проснуться и получить еду. А через сорок минут начиналась работа, продолжавшаяся десять часов с короткой передышкой для обеда в середине дня. Иногда, если вздумается надсмотрщику, мы кончали работу в девять и даже в восемь часов. Мой разум требовал немедленного действия.

В тот же день, когда Солдаты Свободы собрались вокруг все вместе во время обеденного перерыва, я пустил по кругу приказ о том, что начинаем после обеда, когда протрубит семь часов. Те из нас, кто работает на корме у арсенала, должны напасть на него под руководством Кирона, он же, если арсенал заперт, должен его отворить. Остальные атакуют ближайших солдат, используя как оружие все, что попадет под руку, и отберут у них пистолеты и мечи. Пятеро займутся офицерами. Часть будет орать наш боевой клич: «За свободу!». Прочие будут инструктировать остальных заключенных и присоединившихся к нам солдат.

План по истине сумасшедший, и только отчаявшиеся могли надеяться на его исполнение.

Семь часов мы выбрали, потому что в это время почти все офицеры собирались в кают-компании на легкий ужин с вином.

Лучше было бы напасть, конечно, ночью, но мы боялись, что нас запрут, как всегда, под палубой, а какой-нибудь другой шпион выдаст заговор — урок Ануса многому нас научил. Ждать было нельзя.

Напряженность все возрастала, а время все подпирало. Иногда я поглядывал на товарищей, и казалось, что я замечал у некоторых признаки нервозности, тогда как другие работали, будто ничего не случилось. Заг, работавший рядом, был спокоен, невозмутим и не бросал взгляды на верхнюю палубу, с которой вскоре труба протрубит роковой час, хотя мне самому видимость такого спокойствия давалась с великим трудом. Ни у кого и мысли не было, что Заг собирается напасть на стоящего рядом солдата, или что ночью он убил человека. Он драил ствол большой пушки и что-то беззаботно при этом насвистывал.

Ганфар и, к счастью, Кирон работали на корме, драя палубу, и я видел, как Кирон все ближе и ближе продвигается к двери арсенала. Как бы я хотел, чтобы Камлот знал о приближении решающего момента! Как много он мог сделать для успеха нашего переворота! А он даже не знал, что такое может произойти.

Я оглянулся и встретил взгляд Зага. Шутливо-торжественно он прищурил левый глаз, давая знать, что он начеку. Как мало, но это вдохнуло в меня новую бодрость. Почему-то последние полчаса я чувствовал сильное одиночество.

Приближался час «ноль». Я придвинулся поближе к своему охраннику и стоял теперь почти вплотную спиной к нему. Что я буду делать, я знал точно, и знал, что это будет удачно. Немного надо, чтобы человек свалился без сознания на палубу, а через несколько минут… секунд так и будет. А он даже и не подозревает об этом, не знает, что безмолвный заключенный завладеет его кинжалом, мечом и пистолетом, когда над водами тихого амторского моря пробьет семь часов.

Я стоял теперь спиной к палубной постройке и не мог видеть, когда на мостик выйдет горнист, чтобы протрубить время, но знал, что это будет вот-вот и, тем не менее, первый звук я встретил в каком-то оцепенении. Думаю, что это было реакцией после долгой нервотрепки.

Но, как я ни нервничал, это не повлияло на необходимую в данный момент активность. Когда первая нота достигла моих ушей, я стремительно развернулся и врезал правой по подбородку моего беспечного стража. Удар был похож на взмах косы и сделал свое дело. Парень хлопнулся на палубу, и в момент, когда я нагнулся за его оружием, на корабле возник ад кромешный. Визги, рев, ругань, а над всем этим военный клич Солдат Свободы. Мои люди ударили по врагу, и это был удар в сердце.

Теперь я слышал таинственное, прерывистое шипение амторского огнестрельного оружия. Вы когда-либо наблюдали аппараты х-лучей в действии? Так вот, это похоже на них, но громче и более зловеще. Я выхватил нож из ножен и пистолет из кобуры моего лежащего стража, не теряя времени на снятие пояса. Теперь я готов был лицом к лицу встретить события, которых я так долго ждал. Я видел, как могучий Заг вырвал оружие у солдата, а затем поднял его тело над головой и швырнул за борт. Очевидно, времени для обращения его в нашу веру не нашлось.

У дверей арсенала сражение шло с переменным успехом: атакующие пытались войти, но солдаты отбрасывали их назад. Я рванулся туда. Но передо мной возник солдат, и я услышал свист смертоносных лучей, пронесшихся у самого моего тела. Очевидно, он нервничал или вообще плохо стрелял. И мне ничего не оставалось делать, как нажать на курок своего пистолета. Труп опрокинулся на палубу с дырой на груди, а я побежал дальше.

У арсенала бились врукопашную — мечами, кинжалами и просто кулаками. Из-за того, что сражающиеся перемешались, применять огнестрельное оружие было нельзя из боязни попасть в товарища. И я прыгнул в центр этой свалки. Сунув пистолет за пояс, я с ходу проткнул мечом огромного типа, пытавшегося зарезать Хонана. Затем схватил еще одного за волосы и отшвырнул от дверей, крикнув Хонану, чтобы он его прикончил: слишком долго было бы погружать меч в тело и снова вытаскивать его. Я хотел лишь пробиться поближе к Кирону и помочь ему.

И все время я слышал крики: «За свободу!» и рев присоединившихся к нам солдат — насколько я мог судить, с нами были уже все пленники. И тут еще один солдат встал у меня на пути. Я видел его спину и хотел уже переадресовать его Хонану и остальным, кто был за мной, но увидел, что он ударил кинжалом солдата, стоящего перед ним, и тоже крикнул: «За свободу!». В нашей группе сражающихся, по крайней мере, один перебежчик уже есть, но тогда я еще не знал, как много их.

Когда я в конце концов пробился к арсеналу, Кирон там уже основательно закрепился. Многие из мятежников через окна забирались в каюту, и каждому Кирон давал несколько мечей и пистолетов, приказывая раздавать их сражающимся на палубе.

Увидев, что здесь все в порядке, я взял несколько человек и поспешил с ними на верхнюю палубу, где офицеры с мостика палили по мятежникам и своим людям без разбору. Процедура это была настолько жестокой, что многие из солдат, заметив это, перешли на нашу сторону. И первый же человек, которого я увидел на палубе, был Камлот с мечом в одной руке и с пистолетом в другой, он стрелял в офицеров, по-видимому, пытавшихся прорваться на главную палубу к лояльно настроенным солдатам.

Будьте уверены, я очень обрадовался, увидев друга снова, и он, заметив меня, одарил быстрой улыбкой приветствия. Я бросился к нему и тоже открыл огонь по офицерам.

Пятеро из них упали, а двое оставшихся повернулись и попытались спастись бегством на верхнюю палубу. За ними устремились более двух десятков мятежников, страстно желавших взобраться наверх, где нашли убежище оставшиеся офицеры, и еще больше восставших толпились за нами, как я мог видеть. Мы с Камлотом побежали к следующей палубе. Перегоняя нас, с воем и руганью промчался авангард мятежников, чтобы обрушиться на офицеров.

Люди полностью вышли из-под контроля. Моих первоначальных соратников среди них было слишком мало, и поэтому большинство восставших никого из руководителей не знали — каждый сам за себя. Я хотел защитить некоторых из офицеров и направил на это все свое внимание, но все равно я был абсолютно бессилен предотвратить кровавую расправу, совершенно не нужную для нашего дела.

Офицеры, сражавшиеся за жизнь и наносившие большой урон нападавшим, в конце концов были полностью подавлены численным превосходством. Каждый из мятежников и присоединившихся к ним солдат, казалось, имел зуб или на кого-либо конкретно, или в целом на офицерство как клан, и на время все превратились в разъяренных маньяков, снова и снова штурмовавших последний бастион власти — овальную башню на верхней палубе.

Каждого убитого или раненого офицера скидывали за перила, тело, падая с палубы на палубу, исчезало в море. Так, убивая врагов на месте или сбрасывая их вниз, где их добивали другие мятежники, они пробирались к башне.

Капитан был последним, кого спихнули вниз. Его нашли в шкафу своей каюты. При виде его поднялась такая буря гнева и ярости, какой я раньше никогда не наблюдал и надеюсь никогда не видеть в дальнейшем. Мы с Камлотом были беспомощными свидетелями этой вспышки гнева. Капитана растерзали на куски и спихнули в море.

Капитана убили, сражение окончилось. Корабль наш! План мой завершился успешно, но я внезапно понял, что создал страшную силу, контролировать которую может оказаться мне не под силу. Я тронул Камлота рукой.

— Пошли со мной, — попросил я его и спустился на главную палубу.

— Кто зачинщик этого? — спросил Камлот, когда мы с трудом пробрались через ряды возбужденных мятежников.

— Восстание — это мой замысел. Но не резня, — ответил я. — Теперь мы должны попытаться ликвидировать хаос.

— Если сможем, — заметил он скептически.

По дороге я собрал всех первоначальных членов своей организации, каких заметил, и в конце концов собрались почти все. Среди мятежников я обнаружил трубача: он, сам того не зная, дал сигнал к восстанию, и я попросил его возвестить трубой, что все должны собраться на главной палубе. Я не знал, подействуют ли на всех звуки трубы, но так сильна была привычка среди военных людей к дисциплине, что, как только прозвучал сигнал, со всех сторон к нам стали собираться люди.

Я взобрался на лафет одного из орудий и, окруженный своей верной командой, провозгласил, что «Солдаты Свободы» захватили корабль и что те, кто пожелает остаться с нами, должны подчиняться вукору (т. е. командиру) организации, а остальные могут сойти на берег.

— А кто вукор? — осведомился солдат, который, как я помнил, больше всего неистовствовал в сражении с офицерами.

— Я, — сказал я ему.

— Вукор должен быть из наших, — прорычал он.

— Карсон замыслил восстание и привел нас к победе, — закричал Кирон. — Карсон — вукор!

Из глоток моих товарищей и сотни новобранцев вырвались возгласы одобрения, но многие молчали или говорили что-то вполголоса недовольным тоном тем, кто стоял с ними рядом. Среди них был и Каджи — солдат, который оспаривал мое право на руководство, и я видел, что вокруг него уже собралась группа сторонников.

— Необходимо, — сказал я, — чтобы все вернулись к обычным обязанностям. Корабль нуждается в управлении, кто бы им ни командовал. Если есть споры о власти, то мы их решим позже. Сейчас командую я. Камлот, Ганфар, Заг, Кирон и Хонан — мои лейтенанты. Они и я в настоящий момент офицеры. Оружие всем немедленно вернуть Кирону в арсенал, за исключением тех, кому оно постоянно необходимо для охранной службы.

— Никто меня не разоружит! — разбушевался Каджи. — Я имею столько же прав на оружие, как любой другой. Теперь мы все свободны. Я ни от кого не желаю слушать приказы!

Заг, который пробился к нему сквозь толпу, схватил его одной рукой за горло, другой — за пояс.

— Ты будешь подчиняться приказам нового вукора или отправишься за борт, — прорычал он, отпуская беднягу и отдавая его оружие Кирону.

На мгновение установилась нездоровая тишина, которая затем взорвалась криками и смехом.

«Никто меня не разоружит», — кричал кто-то, передразнивая Каджи.

Это вызвало новую волну смеха, и я осознал тогда, что опасность миновала. Кирон, чувствуя, что момент подходящий, приказал всем идти в арсенал и возвратить оружие, и показал всем пример, за ним пошли старые Солдаты Свободы.

Прошел час, прежде чем восстановился порядок. Камлот, Ганфар и я собрались в штурманской рубке на башне.

Мачты второго корабля скрылись за горизонтом, и мы обсуждали, как суметь захватить его без кровопролития и освободить Дуари и других вепайцев, находившихся там.

Мысль об этом вертелась у меня в голове с самого начала подготовки к мятежу, и это было первое, о чем заговорил Камлот после установления порядка. Но Ганфар сильно сомневался в возможности такого дела.

— Мало кто заинтересован в спасении вепайцев, — напомнил он нам. — У всех одна лишь мысль — о собственной безопасности. Никто не будет рисковать новообретенной свободой для дела, совершенно им не нужного.

— А ты что думаешь об этом? — спросил я.

— Я повинуюсь тебе, — ответил он. — Я сделаю все, что ты прикажешь. Но я один, а их две сотни, и их желания надо учесть.

— Я учту лишь желания своих офицеров, — сказал я. — Остальным я буду приказывать.

— Это верный путь, — сказал Камлот с одобрением.

— Информируй других офицеров, что мы атакуем «Совонг» на рассвете, — приказал я ему.

— Но мы не можем стрелять по нему, — запротестовал Камлот. — Там же Дуари!

— Я намеревался взять его на абордаж, — сказал я. — На палубе в этот час будут только часовые. На спокойной воде корабли могут подойти вплотную друг к другу, что позволит не вызвать подозрений. Абордажная команда будет состоять из ста человек, которые спрячутся, пока корабли не подойдут близко друг к другу. В этот утренний час море обычно спокойно, если нет, то отложим на следующее утро. Отдай приказ, чтобы не было резни. Пусть не убивают тех, кто не сопротивляется, — добавил я. — Оружие небольших размеров и прочее снаряжение, так же как и вепайских пленников, мы переведем на «Софал».

— И что ты намереваешься делать потом? — спросил Ганфар.

— Я вернусь к этому позже, — сказал я, — но сначала я хочу оповестить команду «Софала». Ты с Камлотом изложи мой план офицерам, как я это сделал вам, они — Солдатам Свободы, а уж те — всем остальным. Когда это будет сделано, пусть доложат о тех, кто встретит приказ без удовольствия. Этих мы оставим на «Совонге» с теми, кто сам этого захочет. В одиннадцать часов соберите на главную палубу всех, и я выступлю перед ними.

Камлот и Ганфар удалились выполнять приказ, а я вернулся в штурманскую рубку. «Софал» двигался вперед с возросшей скоростью и медленно нагонял «Совонг», но не так быстро, чтобы можно было предположить погоню. Я уверен, что на «Совонге» ничего не знали о событиях, происшедших у нас, потому что амторцы не знакомы с беспроволочным телеграфом, а у офицеров «Софала» не было времени сигнализировать на «Совонг», так внезапно началось и победило восстание.

Я прошел по кораблю. Во многих местах я замечал маленькие группы людей, очевидно, слушавших, что им говорят Солдаты Свободы. Одна из групп, большая, чем остальные, внимала громкоголосому оратору, в котором я узнал Каджи. С первого взгляда было видно, что именно он является возмутителем спокойствия. Какое влияние он приобрел, я не знал, но чувствовал, что все это направлено против меня. От Каджи я намеревался избавиться после захвата «Совонга».

Когда протрубили одиннадцать часов, народ быстро собрался, и я спустился по трапу, чтобы обратиться к нему. Я стоял перед ними на одной из нижних ступенек, где я всех видел и все видели меня. Большинство было спокойно и готово слушать. Лишь в одной группе, в центре которой был Каджи, бормотали и шептались.

— На рассвете мы пойдем на абордаж «Совонга» и захватим его, — начал я. — Приказ вы получите от своих непосредственных начальников, но я хочу подчеркнуть одно: не должно быть ненужных убийств. После захвата корабля мы возьмем на «Софал» оружие, продовольствие и пленников, — все, что нам нужно взять с собой. И в то же время мы отпустим на «Совонг» тех, кто не желает оставаться на этом корабле под моей командой, и тех, кого я не пожелаю оставить, — и сказав это, я посмотрел на Каджи и недовольных вокруг него.

Я продолжал:

— Нужно, чтобы до рассвета каждый продумал свое будущее, останется ли он здесь с нами; я расскажу вам свои дальнейшие планы. Те, кто останется, должны повиноваться приказам, необходимым в путешествии, которое предстоит совершить. Цель экспедиции двойная: захватить тористские суда и исследовать неизвестные земли Амтора. Вепайских пленников мы до этого вернем, конечно, на родную землю.

Будут приключения. Будут и опасности. И я не хочу видеть ни трусов, ни возмутителей порядка. Все должны быть полезны. Я уверен, богатые суда тористов постоянно бороздят известные моря Амтора. Мы всегда найдем возможность, используя нашу военную мощь и боевое умение, завоевать любой встречный корабль тористов, и это будет богатая добыча. Эта война, может быть, зажжет огонь восстания против тирании тористов. И Солдаты Свободы будут в первых его рядах!

Вернитесь в свои каюты и приготовьтесь хорошенько к утренней атаке.

Глава 11Дуари

Мало я спал в эту ночь. Офицеры постоянно приходили ко мне с докладами. От них я узнавал то, что мне нужно было, как воздух, — голос масс. Никто не относился неодобрительно к захвату «Совонга», но о том, что последует дальше, мнения были различны. Некоторые, правда, хотели, чтобы их высадили на тористское побережье, чтобы они могли вернуться домой; большинство с энтузиазмом думало о грабеже тористских судов, идея изучения неизвестных амторских морей воспринималась ими со страхом; некоторые не хотели отпускать вепайцев домой; было активное и крайне голосистое меньшинство, которое настаивало на том, чтобы команда корабля сдалась в руки тористов. В этом я увидел руку Каджи даже прежде, чем мне сказали, что это исходит от кружка его последователей.

— Но почти сотня тех, — сказал Ганфар, — на чью верность ты можешь положиться. Они признают тебя как вождя и будут повиноваться твоим приказам.

— Вооружи их и спрячь всех остальных в трюме, пока мы не захватим «Совонг». А как быть с кланганами? Они не принимали участия в мятеже. Они за нас или против нас?

Кирон засмеялся:

— Они ни от кого не получили приказа, — объяснил он. — У них нет инициативы. Если они не повинуются таким примитивным инстинктам, как голод, любовь или ненависти, они ничего не сделают без приказа вышестоящих.

— И их не волнует, кто командует ими, — это добавил Заг. — Они служат достаточно верно, пока их хозяева не умрут, не потерпят поражения, не продадут их или не выгонят. Тогда они верно служат новому хозяину.

— Они говорят, что ты их новый хозяин, — сказал Камлот, — и они будут повиноваться тебе.

Так как на борту «Софала» было всего пять людей-птиц, их позиция меня не слишком волновала, но я был счастлив узнать, что они не враги нам.

В двенадцать я приказал сотне верных мне людей собраться и спрятаться на нижней палубе надстройки, тогда как все остальные были заперты еще раньше внизу, ведь второй мятеж был предотвращен лишь тем, что все, за исключением верных Солдат Свободы, были обезоружены.

Всю ночь мы неуклонно приближались к ничего не подозревавшему «Совонгу», пока не оказались в сотне ярдов от него, несколько сзади. Через носовой иллюминатор я видел его темную громаду на фоне волшебного свечения безлунной амторской ночи, его белые и цветные фонарики и отчетливо вырисовывающихся на палубе часовых.

Ближе и ближе подкрадывался «Софал» к своей жертве. У штурвала стоял один из Солдат Свободы, тот, который раньше был штурманом у торанцев, на нашей палубе не было никого — лишь часовые. А в нижнем этаже надстройки сто человек ждали команды на «абордаж». Я стоял возле Хонана в штурманской рубке (пока я готовил абордажную команду, судном командовал он), и глаза мои смотрели на странный амторский хронометр. Я отдавал Хонану приказы, а он передвигал рычаги управления. Все ближе «Софал» и «Совонг».

Хонан прошептал последнее распоряжение рулевому, и мы почти что уткнулись в борт нашей жертвы.

Я поспешил по трапу вниз на главную палубу и дал сигнал Камлоту, стоявшему в дверном проеме надстройки. Два корабля были так близко друг к другу, что почти касались бортами. Море было абсолютно спокойно. Лишь мягкая зыбь поднимала и опускала скользящее в тишине судно. Теперь мы так сблизились, что человек мог перепрыгнуть с корабля на корабль.

Вахтенный офицер с «Совонга» окликнул нас:

— Почему вы так близко подошли? Что случилось? Эй, там, отходите.

В ответ я пересек палубу «Софала» и прыгнул на другой корабль — и сотня безмолвных воинов за мной.

Не было криков, почти не было шума — лишь топот обутых ног и тихий лязг клинков.

За нашей спиной абордажные крюки мертвой хваткой вцепились в борт «Совонга». Каждый знал, что делать. Оставив Камлота командовать на главной палубе, я побежал с дюжиной людей на верхнюю, а Кирон — на вторую палубу, где жили все офицеры.

Прежде чем вахтенный офицер мог собраться с мыслями, я показал ему пистолет.

— Веди себя тихо, — прошептал я, — и останешься цел.

План мой состоял в том, чтобы до того, как грянет сражение, взять как можно больше людей в плен и этим свести к минимуму резню. Следовательно, нужно было соблюдать тишину. Я передал пленного одному из своих людей, и он разоружил его; тогда я стал искать капитана, а двое из моего отряда устремились к рулевому.

Я нашел капитана в тот момент, когда он тянул руку за оружием. Его разбудил неизбежный шум, создаваемый нами, и, подозревая, что что-то не в порядке, он вскочил, зажег свет в каюте и схватил оружие.

Когда он поднимал пистолет, я был уже перед ним и, прежде чем он смог выстрелить, выбил пистолет из его рук, но он шагнул назад с мечом наизготовку, и мгновение мы стояли с ним лицом к лицу.

— Сдавайся, — сказал я ему, — и будешь цел!

— Кто ты и откуда взялся? — спросил он.

— Я был заключенным на «Софале», — ответил я, — но теперь я командую им. Если хочешь обойтись без кровопролития, иди со мной на палубу и дай команду сдаваться.

— И что потом? Разве вы напали на нас не для того, чтобы убить?

— Забрать провизию, оружие и вепайских пленников, — объяснил я.

Вдруг смертоносное стаккато пистолетных выстрелов прозвучало откуда-то снизу.

— Я думаю, что не должно быть убийств, — согласился он.

— Если хочешь остановить их, иди и дай приказ сдаться.

— Я не верю вам, — закричал он. — Это обман! — И он напал на меня с мечом.

Я не хотел его хладнокровно застрелить и тоже обнажил меч. Я еще не совсем привык к амторскому оружию, но был сильнее и знал некоторые приемы немецких фехтовальщиков.

Амторский меч — режущее оружие, увеличенный вес конца его сделал меч особенно эффективным именно для атаки, а возможность парирования ударов уменьшилась. Следовательно, я столкнулся с яростным размахиванием меча, во время которого я с трудом мог защищаться. Офицер был активен и искусен. Ему нетрудно было заметить, что я новичок, и он наседал с новой силой, так что я вскоре пожалел, что не застрелил его сразу из пистолета, когда вошел. Но было слишком поздно: этот тип не давал мне никакой возможности извлечь пистолет.

Он гонял меня по своей каюте, пока не встал между мной и дверью, не оставив ни лазейки для бегства. Тут он решил прикончить меня поскорее. Для меня же дуэль свелась к обороне. Так быстры и упорны были его атаки, что я мог лишь защищать себя и за прошедшие две минуты схватки не нанес ни одного удара.

Я не знал, куда делись люди, сопровождавшие меня, гордость не позволила мне звать на помощь, а позже я узнал, что это не дало бы мне ничего, так как они все были заняты отражением атаки выскочивших откуда-то снизу офицеров.

Зубы моего врага сверкали, когда он безжалостно сокрушал мою оборону; казалось, он уже чувствовал победу и пожирал меня глазами в ее предвкушении. Лязг стали о сталь заполнял теперь весь объем меж четырех стен каюты, где мы сражались; я не знал, продолжаются ли подобные бои в других уголках корабля; не знал, побеждаем ли мы или терпим поражение. Но я чувствовал, что должен знать это, что я ответственен за все, что происходит на борту «Совонга», что я должен вырваться из этой каюты и занять место во главе нападающих и вести их на победу или на смерть.

В свете этих мыслей мое положение было куда более серьезным, чем если бы дело касалось только моей жизни. Надо было решиться на какое-то героическое действие. Я должен сокрушить противника, и поскорее!

Он уже почти прижал меня к стене. Острие его меча уже тронуло меня один раз в шею и дважды в туловище, и хотя раны были несерьезными, я покрылся кровью. Теперь он прыгнул на меня в безумной решимости повергнуть меня немедленно, но и на этот раз я не упал. Я парировал его удар так, что его меч прошел справа от моего плеча, чуть не задев его; тогда я отвел свой меч назад, и, прежде чем он смог прикрыться, мой меч прошел через его сердце.

Он осел на пол, я вырвал меч из его тела и выбежал из каюты. На всю схватку ушло несколько минут, хотя мне они показались вечностью, но в это короткое время на палубах и в каютах «Совонга» произошло множество событий. Верхние палубы были очищены от противника, у рулевого колеса стоял один из моих людей, другой — у рычагов управления, но на главной палубе все еще продолжалась борьба. Там несколько офицеров «Совонга» с горсточкой своих людей вели безнадежную оборону. Но когда я добрался туда, все уже кончилось. Камлот убедил офицера, что им сохранят жизнь, и они сдались — «Совонг» наш!

«Софал» взял свой первый трофей!

Я бросился в середину толпы возбужденных воинов на главной палубе, должно быть, представляя жалкое зрелище, истекая кровью из всех своих трех ран, но мои люди встретили меня громкими криками восторга. Я узнал позже, что мое отсутствие было замечено и произвело плохое впечатление, но когда они увидели, что я появился и со мной неопровержимые доказательства храбрости, положение мое среди них стало непоколебимым. Эти три царапины имели для меня огромное значение, но и они мало что стоили бы, если бы все не увидели обильную кровь на моем обнаженном мече. Вот это и произвело колоссальный эффект.

Теперь мы быстро согнали в кучу и разоружили наших пленников. Камлот со своим отрядом освободил вепайцев и перевел их на «Софал». Это были почти сплошь женщины, но я не видел их в момент освобождения, так как занялся другими делами. Но могу, однако, представить себе счастье Камлота и Дуари при этой встрече, на которую Дуари, вероятно, уже не надеялась.

Вскоре мы перенесли все нужное нам вооружение с «Совонга» на «Софал», оставив только необходимое для офицеров захваченного корабля. Работой руководил Кирон, и делала ее наша команда, тогда как Ганфар с нашими пленниками переправлял на «Софал» излишки продовольствия. Когда это было сделано, я приказал выкинуть за борт все пушки «Совонга» — этим я, по крайней мере, наносил ущерб силам Торы. Последним актом этой драмы было удаление сотни недовольных с «Софала» на «Совонг» и представление им нового их командующего, которого и я поздравил.

Однако он был этим не слишком доволен, в чем я не могу его порицать. И наши пленники тоже не были довольны этим. Многие умоляли меня оставить их на «Софале», но у меня уже было больше народу, чем было нужно для плавания и захвата кораблей, и к тому же каждый из них мог поставить под угрозу какую-то часть или весь мой замысел, так что я мог брать лишь тех, в чьей верности и сотрудничестве был абсолютно уверен. Остальные были для меня бесполезны и даже вредны.

Каджи, странно говорить, был наиболее упорен. Он упал на колени и умолял оставить его на «Софале», он обещал мне такую верность, как никто не обещал до этого, но я имел достаточно времени, чтобы узнать Каджи, и так ему об этом и сказал. Затем, когда он увидел, что я непоколебим, он сказал мне, что клянется всеми своими предками, что будет со мной, если даже это займет целую тысячу лет.

Вернувшись на «Софал», я приказал отцепить абордажные крюки, и вскоре два корабля продолжали свой путь. «Совонг» — в ближайший тористский порт, «Софал» — к Вепайе. Теперь я мог спокойно оценить наши потери: четверо убиты и двадцать один человек ранен. Потери команды «Совонга» были неизмеримо больше.

Большую часть оставшегося дня я был занят вместе с офицерами организацией личного состава «Софала» и планированием его действий, и в этой работе и Кирону, и Ганфару не было цены; только после обеда я смог проверить положение освобожденных вепайцев. Когда я спросил Камлота об этом, он сказал, что никому из них не было причинено вреда на борту «Совонга».

— Видно, эти отряды получили приказ доставить женщин в Тору целыми и невредимыми и создать им в пути хорошие условия, — объяснил он. — Они предназначались для более важных персон, чем корабельные офицеры и корабельная охрана. Однако Дуари сказала, что несмотря на это капитан сделал ей предложение. Хотел бы я знать это когда был на «Совонге», — добавил он, — я убил бы его своей рукой.

Тон Камлота был резок, и сам он выказывал признаки необычайного возбуждения.

— Успокойся, — попросил я его. — Дуари отомщена.

— Что ты хочешь сказать?

— Я сам убил капитана, — объяснил я ему. Он хлопнул меня ладонью по плечу, глаза его загорелись.

— Снова ты совершаешь бессмертные подвиги, — воскликнул он. — Я хотел бы сам убить это чудовище во имя Вепайи; но если я не смог этого сделать сам, я счастлив, что это сделал ты, Карсон, а не кто-то другой.

Думаю, он придавал слишком большое значение действиям капитана «Совонга», ведь тот фактически никакого вреда не причинил; но затем я понял, что любовь производит в человеческой душе странные превращения, так что оскорбление девушки может трансформироваться в глазах влюбленного в масштабы национального бедствия.

— Ну, теперь все кончилось, — сказал я, — и твоя возлюбленная вернулась к тебе целой и невредимой.

При этих словах он пришел в ужас.

— Моя возлюбленная! — воскликнул он. — Именем предков всех джонгов! Ты не знаешь, кто такая Дуари?

— Думаю, конечно, это девушка, которую ты любишь, — предположил я. — Но кто же она?

— Конечно, я люблю ее, — воскликнул он. — Все вепайцы любят ее: она дочь царствующего джонга Вепайи.

Если бы он объявил о присутствии на борту богини, и то голос его не был бы более почтителен и благоговеен. Я попытался показаться более пораженным, чем это было на самом деле, чтобы не оскорбить его.

— Будь она твоей девушкой, — сказал я, — мне было бы куда более приятно принять участие в ее освобождении, чем будь она даже дочерью дюжины джонгов.

— Бог с тобой! — воскликнул он. — Но остерегайся, как бы другие вепайцы не услышали от тебя такое. Ты говорил мне о божествах того странного мира, из которого ты явился, так вот, персона джонга и его детей значит для нас примерно то же — они священны.

— Тогда они священны и для меня, — уверил я его.

— Кстати, хочу обрадовать тебя — вепайцы рассматривают это как высокую честь. Дуари хочет видеть тебя, чтобы лично поблагодарить. Это не по правилам, конечно, но иногда обстоятельства делают приверженность к обычаям и этикету нашей страны непрактичной, если не невозможной. Несколько сот человек уже смотрели на нее, многие говорили с ней, и почти все они были враги, так что ей не повредит, если она увидит своих защитников и поговорит с ними.

Я не понимал, куда он клонит, но согласился с ним и сказал, что отдам дань уважения принцессе прежде, чем кончится день.

Я был очень занят и, если говорить честно, предстоящий визит меня не очень волновал. Я фактически скорее боялся его, потому что не слишком желал кланяться и подлизываться к королевской особе или кому-нибудь в этом роде, но я решил, что в знак уважения к чувствам Камлота сделаю это как можно скорее, и после того, как я закончил дела, направился к каюте Дуари, что находилась на второй палубе.

Амторцы не стучат в дверь, они свистят. По сравнению с нашими обычаями это, мне кажется, более удобно. Каждый имеет свою индивидуальную манеру свистеть, которая тщательно разработана. Стук информирует лишь о том, что кто-то желает войти; свист говорит о том же, но плюс к этому называет его.

Мой сигнал, который был очень простым, состоял из двух коротких низких нот, следующих за высокой длинной нотой. Когда я стоял перед дверью в каюту принцессы, я думал не о ней, а о другой девушке, которую я встретил далеко отсюда в древесном городе Куаде в Вепайе. Ее я часто вспоминал — девушку, которую я видел всего два раза, с которой один лишь раз говорил и сразу же признался в любви, пришедшей так внезапно, как однажды придет смерть.

В ответ на мой сигнал мягкий женский голос пригласил меня войти. Я шагнул внутрь и очутился лицом к лицу с Дуари. При взгляде на меня ее глаза расширились, и легкий румянец вспыхнул на ее щеках.

— Вы! — воскликнула она.

Я был ошарашен: это была девушка из сада джонга.

Глава 12Корабль

Какое странное осложнение! Его внезапность заставила меня замолкнуть. Дуари была также явно смущена. Необычная парадоксальная встреча — но если это и неожиданность, то, по крайней мере, для меня она была счастливой.

Я рванулся вперед, но в глазах моих, должно быть, было много больше, чем разрешалось этикетом, и это ее испугало. Она отпрянула назад еще более поспешно.

— Не тронь меня! — прошептала она. — Не смей!

— Разве я сделал когда-нибудь вам хоть что-то плохое? — спросил я.

Мой вопрос ее, казалось, успокоил. Она покачала головой и подтвердила:

— Нет, никогда, я послала за вами, чтобы поблагодарить за услуги, которые вы уже оказали мне, но я не знала, что это ВЫ! Я не знала, что Карсон, о котором все говорят, это человек, который… — Она остановилась и нерешительно посмотрела в мою сторону.

— Человек, который сказал вам в саду джонга, что любит вас, — поставил я точку.

— Нет! — воскликнула она. — Может быть, вы не осознаете всю оскорбительность, всю преступность подобных слов?

— Разве любить вас — преступление?

— Преступление — говорить мне такое, — ответила она слегка высокомерно.

— Тогда я закоренелый преступник, — согласился я, — потому что не смогу удержаться и не говорить вам о любви, где бы вас ни видел.

— Если так, вы не должны меня больше видеть, тогда вы никогда не сможете сказать мне это, — решительным тоном заявила она. — За верную службу я прощаю все прежние оскорбления, но не повторяйте ошибок.

— А если не смогу? — настаивал я.

— Должны, — сказала она серьезно. — Для вас это вопрос жизни и смерти.

Ее слова поставили меня в тупик.

— Не понимаю, что это значит! — по-прежнему недоумевал я.

— Камлот, Хонан и любой из вепайцев на борту этого корабля убьет тебя, как собаку, если узнает, о чем ты мне говорил, — ответил она. — Джонг, мой отец, уничтожит тебя, как только мы вернемся в Вепайю. Это зависит только от того, кому я скажу первому.

Я подвинулся ближе и заглянул ей в глаза.

— Ты никогда не скажешь, — послышался мой шепот.

— Почему? Ты в этом уверен? — резко осведомилась она, но голос ее слегка задрожал.

— Потому что ты хочешь моей любви, — бросил я ей вызов.

Она сердито вскочила на ноги.

— Ты безумен, безрассуден или невоспитан! — воскликнула Дуари. — Вон! Я не желаю больше тебя видеть!

Грудь ее бурно поднималась, прекрасные глаза сверкали, и опасная близость такой красоты чуть не заставила меня поддаться безумию и схватить ее в объятия. Я хотел прижать ее тело к своему, покрыть ее губы поцелуями, но больше всего этого я хотел ее любви, и потому обуздал непокорные мысли. Я мог добиться большего, покорив ее разум. Не знаю, почему я уверился в этом, но так было. Нельзя применять силу к женщине, которой противны мои ухаживания, но с первого момента, когда я увидел эту девушку в саду в Вепайе, я был глубоко убежден в ее интересе ко мне. — более чем простом интересе. Это было одно из тех подсознательных чувств, которые сильно помогали ученикам старого Чанда Каби.

— Извините, но вы меня отправляете в изгнанье, — сказал я, стараясь казаться спокойным. — Не думаю, что я это заслужил, но обычаи вашего мира не похожи на наши. У нас любовь мужчины не позорит женщину, даже если она уже замужем за другим! — И тогда мне в голову пришла вдруг новая мысль. — Вы уже принадлежите кому-то? — спросил я, холодея от одного лишь предположения.

— Конечно, нет! — огрызнулась она. — Мне нет еще девятнадцати!

Я удивился бы, если бы девушка из сада джонга была уже замужем.

Не знаю, зачем мне такие сведения, но одно то, что ей не семьсот лет, уже приятно. Я часто думал о ее возрасте, хотя это ничего и не значило. Ведь людям столько лет, на сколько они выглядят, будь это на Венере или на Земле, или на любой другой планете.

— Вы уйдете, — пригрозила она. — Или я позову кого-нибудь из вепайцев и скажу, что вы меня оскорбили.

— И меня убьют? Нет, вы никогда не заставите меня поверить, что способны на это!

— Тогда уйду я! И помните, что вы никогда не должны пытаться увидеться со мной или заговорить.

Сказав это, причем тоном, далеким от ультиматума, она ушла в другую комнату. Безусловно, это был конец аудиенции — не мог же я преследовать ее. Я повернулся и печально побрел к башне в капитанскую каюту.

Теперь, когда все кончилось, стало очевидно, что я не только не добился какого-либо успеха, но наоборот, понял, насколько мала вероятность его. Между нами непреодолимый барьер — такой, что и представить трудно. Я не мог поверить, что она полностью безразлична ко мне, но, возможно, ее поведение — лишь реакция на мое самомнение. Ведь похоже, что Дуари ясно доказала и словами и делами, что ничего со мной делать не хочет. Я был, несомненно, персоной нон грата.

Несмотря на это, или, может быть, благодаря этому, я понял, что вторая, значительно более долгая встреча лишь беспредельно разожгла мою страсть, ввергнув меня в тяжелейшее положение отчаявшегося влюбленного. Ведь она рядом, на «Софале». Я знал, что невозможность встречи будет только бередить мои раны.

Я чувствовал себя крайне несчастным, а монотонность плавания назад в Вепайю, не отмеченная никакими событиями, не давала никаких поводов для отвлечения мыслей от моей личной драмы. Я желал бы увидеть какой-либо корабль, потому что этот корабль не мог быть не вражеским. Мы вне закона. Мы на «Софале» — пираты, морские разбойники, каперы. Я более склоняюсь к первому термину. Конечно, мы еще не имели возможности привозить трофеи в Вепайю к Минтору, но могли уничтожать врагов империи, поэтому называть нас каперами несколько преждевременно. Однако, как бы нас ни называли, пиратами или разбойниками, — меня это не слишком огорчало. У разбойников должна быть бесшабашная публика в подчинении, и это разжигало мою фантазию: «разбойник» звучит все же чуть лучше, чем «пират», хотя я и не поручусь за это.

В названии всегда таится большой смысл. С самого начала меня привлекло имя Софал. Оно психологически совпадало с открывшейся перед мной карьерой. И значило — «убийца». По-венериански убивать «фал». Приставка «со» превратила глагол в существительное «убийца» (в английском для этого мы использовали бы суффикс «ер»).

Я углубился в раздумья по поводу названий, пытаясь этим отвлечься и забыть Дуари. Но тут вошел Камлот, и я решил разузнать у него об амторских обычаях в отношениях между мужчинами и женщинами. Камлот сам облегчил мне начало разговора, спросив, видел ли я Дуари.

— Да, видел, — сказал я. — Но не понял ее. Она заявила, что смотреть на нее — преступление.

— Так оно и есть при обычных обстоятельствах, — ответил он, — но, конечно, как я уже объяснил раньше, испытания, которым мы подверглись, временно уменьшили важность освященных веками вепайских законов и обычаев. Вепайские девушки достигают совершеннолетия, когда им исполняется двадцать, до этого они не могут вступать в союз с мужчинами. Обычай, который имеет силу закона, накладывает на дочерей Джонга одиннадцать ограничений. Они до двадцати лет не могут разговаривать и даже видеться с кем-либо из мужчин, кроме их кровных родственников и нескольких тщательно отобранных слуг. Нарушение обычая для них будет означать позор и бесчестие… а для мужчины немедленную смерть.

— Какой глупый закон! — воскликнул я, но понял, каким отвратительным должно было показаться мое поведение.

Камлот пожал плечами.

— Закон, может, и глупый, — произнес он, — но он все же еще закон, и в случае с Дуари он значит много. Она — надежда Вепайи.

Я раньше слышал этот ее титул и несколько раз, но для меня он не имел смысла.

— Да, кстати, а что ты хочешь сказать, называя ее «надеждой Вепайи»? — поинтересовался я.

— Она — единственный ребенок Минтора. У него никогда не было сына, хотя сотня женщин и пыталась родить ему его. Династия кончится, если Дуари не родит сына, а если и родит, то важно, чтобы его отец соответствовал роли отца джонга.

— Значит, для Дуари уже выбирают отца ее детей? — спросил я.

— Конечно, нет, — объяснил Камлот. — И не будут, пока ей не исполнится двадцать лет.

— А ведь ей нет еще и девятнадцати, — заметил я со вздохом.

— Да, нет, — согласился Камлот, пристально на меня взглянув, — но ты спрашиваешь так, как будто тебе это важно знать.

— Да, это так!

— Что это значит? — потребовал он ответа.

— Я хочу жениться на Дуари!

Камлот вскочил и обнажил меч. В первый раз я его видел таким взволнованным. Думаю, он хотел убить меня на месте.

— Защищайся! — крикнул он. — Я не могу убить безоружного.

— Почему ты вдруг захотел убить меня? — недоумевал я. — С ума сошел?

Острие меча опустилось к полу.

— Я не хочу тебя убивать, — сказал он печально. И в тоне его голоса выразилось все волнение. — Ты мне друг, ты спас мне жизнь. Нет, скорее я мог бы убить себя, но то, что ты сказал, требует смерти.

Я пожал плечами: мне было непонятно, что же такое я ляпнул.

— Так за что же я заслуживаю смерти? — спросил я.

— За то, что ты сказал о намерении жениться на Дуари.

— В моем мире, — объяснил я ему, — мужчин убивают за слова о том, что они не желают жениться на каких-либо девушках.

Я сидел у стола в своей каюте. Когда Камлот мне угрожал, я не вставал. Теперь же я поднялся и подошел к нему.

— Лучше убей меня, — сказал я ему, — потому, что я говорю правду!

Он колебался минуту, глядя мне в глаза, а затем положил меч в ножны.

— Не могу! — сказал он хрипло. — Пусть предки проклянут меня! Я не могу убить друга! Возможно, — добавил Камлот, ища себе оправдание, — ты не должен отвечать за нарушение обычаев, которых не знаешь. Я часто забываю, что ты из иного мира. Но скажи мне теперь, чтобы я мог сам для себя извинить твое преступление, что заставило тебя поверить в это? Для меня преступление — даже слышать такое.

— Я хочу жениться на ней, потому что люблю ее и верю, что она уже почти полюбила меня.

Камлот снова ужаснулся, и вид у него был, как после тяжелого удара.

— Это невозможно! — вскричал мой друг. — Ты никогда не видел ее раньше, она не могла знать, что делается в твоем сердце или в свихнувшемся мозгу!

— Наоборот! — уверил я его. — Она видела меня раньше и прекрасно знала, что делается у меня в «свихнувшемся мозгу». Я разговаривал с ней об этом в Куаде, и я сказал ей это и сегодня.

— И она слышала?!

— Она была потрясена, — согласился я, — но выслушала, а затем выгнала меня и приказала не показываться ей больше на глаза.

Камлот вздохнул с облегчением.

— Она-то, по крайней мере, не сошла с ума. Но не могу понять, на чем основываешься ты, веря в ее любовь?

— Ее глаза сказали мне многое, и, что более важно, она не приказала убить меня на месте.

Он задумался и покачал головой.

— Это все безумие, — сказал Камлот. — Я с этим ничего не могу поделать. Ты говорил, что уже видел ее в Куаде. Это невозможно! Но если ты ее видел раньше, почему не проявлял интереса к ее судьбе, когда она была в плену на «Совонге»? Почему же ты думал, что Дуари моя возлюбленная?!

— Тогда я не знал, — объяснил я, — что девушка, которую я видел в саду Куада, — Дуари, дочь джонга.

Несколькими минутами позже мы снова спокойно разговаривали с Камлотом в моей каюте. Нас прервал свисток у двери, и, когда я разрешил войти, появился один из вепайцев, освобожденных нами с «Совонга». Он был не из Куады, а из другого вепайского города, и никто из вепайцев ничего о нем не знал. Звали его Вилор, и казался он хорошим парнем, скромным и молчаливым, что делало его несколько замкнутым.

Он проявлял значительный интерес к кланганам и часто бывал вместе с ними, объясняя это тем, что он — ученый и желает изучить людей-птиц, о которых много слышал, но ранее никогда не видел.

— Я пришел, — объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд, — чтобы попросить назначить меня офицером. Мне хочется присоединиться к вашей компании, участвовать в работе и быть ответственным за экспедицию.

— Мы уже хорошо укомплектованы офицерами, — ответил я. — Все, кто нам нужен, у нас уже есть. Кроме того, я не знаю тебя достаточно, чтобы быть уверенным в твоей квалификации. По пути в Вепайю мы лучше познакомимся, и если ты будешь нужен, я тебя позову.

— Хорошо, но что-то я должен делать, — настаивал он. — Могу я охранять джан-джонга, пока мы не достигнем Вепайи?

Он имел в виду Дуари, титул которой состоял из двух слов — «дочь» и «королева», то есть что-то вроде «принцессы». Мне показалось, что в голосе его я услышал некоторое волнение.

— Она уже хорошо охраняется, — отказал я.

— Но я должен это делать, — продолжал настаивать Вилор. — Пусть это будет знаком любви и верности к джонгу. Я могу стоять в ночную смену, ведь никто этого не любит.

— Это не нужно, — ответил я кратко. — Стражи уже достаточно.

— Она в кормовой каюте на второй палубе, не так ли? — спросил он.

— Так, — подтвердил я.

— И у нее есть специальная охрана?

— Перед ее дверью ночью всегда есть часовой, — уверил я его.

— Только один? — осведомился он, как будто считая этого недостаточным.

— Мы считаем, что одного достаточно для регулярной охраны: у нее нет врагов на «Софале».

«Эти люди определенно полны беспокойства о благоденствии и безопасности своих королей, — подумал я, — и, как мне кажется, в более чем необходимой степени».

Но в конце концов Вилор удалился, дав толчок к дальнейшим размышлениям.

— Кажется, он даже больше заботится о благополучии Дуари, чем ты, — заметил я Камлоту, когда Вилор ушел.

— Да, похоже так, — ответил мой лейтенант задумчиво. — Никто о Дуари не заботится больше, чем я, но я считаю, что нет необходимости принимать особые предосторожности. Я думаю, — добавил Камлот, — ее очень хорошо охраняют.

И мы выкинули визит Вилора из головы и взялись за обсуждение других дел, а тут еще услышали крик впередсмотрящего:

— Вуу Нотар! — то есть «корабль». Выбежав на верхнюю палубу, мы узнали у дежурного офицера, в каком направлении его надо искать и как далеко до него. Курс встречного корабля вскоре стал для нас ясен.

По некоторым причинам, которых я до сих пор не понял, видимость на Венере обычно достаточно хорошая. Низкие облака и туман редки, независимо от состояния атмосферы. Возможно, это связано с таинственной радиацией странного элемента, находящегося в избытке на планете, и благодаря ему же, по-видимому, освещаются безлунные ночи Венеры; не знаю, может быть, это так, а возможно, только мой домысел.

Что бы там ни было, мы видели корабль, и почти немедленно на «Софале» все пришло в движение. Это был еще один потенциальный трофей, и все страстно желали добыть его. Мы изменили курс и устремились прямо к жертве, что вызвало горячее одобрение на палубе. Доставалось оружие, вытаскивались на огневые позиции и заряжались палубные и башенные пушки. «Софал» мчался вперед.

По мере приближения корабля становилось ясно, что настигаемый корабль того же типа, что и «Софал», и несет знаки отличия Торы. Более внимательное изучение показало, что мы видим вооруженное торговое судно.

Я приказал всем, кроме орудийных расчетов, спрятаться на нижнюю палубу, так как не хотел, чтобы с другого корабля заметили на нашем толпу вооруженных людей и приняли соответствующие меры защиты. Были отданы подробные распоряжения, каждый знал, что делать, всех предупредили против излишнего пролития крови. Если я пират, то должен быть гуманным пиратом, насколько это возможно.

Я расспрашивал Кирона, Ганфара и многих других торанцев из моей команды относительно теории и практики тористской морской войны, пока не разобрался в этом полностью. Узнал я, например, что военное судно имеет право останавливать и обыскивать торговые суда. На этом я базировал свою надежду, что жертва ничего не сумеет распознать, пока мы не вцепимся в нее абордажными крючьями.

Когда мы подошли на расстояние окрика, я попросил Кирона, чтобы тот приказал противнику застопорить машины, как будто мы хотим произвести досмотр его, и тут мы встретили первое препятствие. Оно (препятствие) приняло форму вымпела, вдруг взвившегося на мачте нашей будущей жертвы. Мне это ничего не говорило, но многое сказало Кирону и другим торанцам с «Софала».

— Теперь мы не сможем так легко взять его на абордаж, — сказал Кирон. — На его борту находится ангам, и это освобождает судно от возможного обыска в море. А также это, вероятно, говорит о большем, чем обычно положено на торговом судне, комплекте солдат.

— Чей друг? — спросил я. — Твой? — ведь «ангам» означает «большой друг» в смысле возвышающийся или выдающийся.

Кирон усмехнулся.

— Это титул. Всего существует сто клангамов — один из них на корабле. Несомненно, они большие друзья… самим себе, они правят Торой более деспотически, чем любой джонг, и демократичны для себя самих.

— А как будут чувствовать себя наши люди, узнав о такой высокой персоне на корабле? Пойдут ли они в атаку? — осведомился я.

— Они будут драться между собой за право первым проткнуть его.

— Они не должны убивать его, — сказал я. — У меня есть лучший план.

— Как только они вступят в схватку, над ними трудно будет сохранить контроль, — уверил меня Кирон. — Я не знаю, кто из офицеров это сможет сделать.

В старые дни, при джонге, они послушались бы любого приказа, но теперь… нет.

— На борту «Софала» должна быть дисциплина, — жестко сказал я. — Пошли со мной, я собираюсь поговорить с людьми.

Мы вместе направились на нижнюю палубу, где толпилось большинство вооруженных бойцов, ожидая команды в атаку. Их было около сотни — грубых, умеющих хорошо сражаться людей, почти поголовно невежественных и жестоких. Мы стояли друг против друга — командир и толпа — и слишком мало было времени оценить их отношение ко мне, но я понял, что ни у кого не было сомнений в том, что я капитан, независимо от того, что обо мне они еще думали.

Когда мы вошли, Кирон призвал их к вниманию, теперь все глаза смотрели на меня, и я начал говорить.

— Мы собираемся захватить корабль, на борту которого, как мне сказали, есть некто, кого вы не прочь бы были убить. Это ангам. Я пришел к вам сюда, чтобы сказать, что он не должен быть убит.

Крики неодобрения послышались вокруг при этом заявлении, но я продолжал говорить, игнорируя их:

— Я пришел еще сюда потому, что услышал, что офицеры не смогут контролировать вас после начала схватки. Есть причины, по которым для нас лучше захватить этого человека в плен, нежели убить, но это ничего не меняет: я приказал, или другие офицеры приказали — вы должны выполнять эти приказы. Мы все участвуем в деле, в котором успех может быть достигнут только при самой твердой дисциплине. Я веду вас к победе и потому требую дисциплины. Неподчинение будет караться смертью. Это все.

Я вышел, оставив за собой сотню молчащих людей. Ничто не указывало на их реакцию. Кирона я взял с собой, так как не хотел мешать команде обсудить все самой, без влияния офицеров. Я знал, что не имею среди них реального авторитета, и теперь они должны решить, будут ли они повиноваться мне, и чем скорее решат, тем лучше для нас всех.

Амторские суда имеют только одно примитивное средство связи. Это грубая и громоздкая система ручной сигнализации флагами; кроме того, в этой системе используются знаки-сигналы трубы, которые могут выражать довольно обширное количество понятий. Но при всем том наиболее совершенным средством оставался человеческий голос.

Так как на нашей добыче болтался вымпел ангама, мы были вынуждены идти параллельным курсом на некотором от нее расстоянии. На главной палубе врага появилась компания вооруженных людей. Возникли вдруг четыре пушки, готовившиеся к стрельбе. Вражеский корабль был готов ко всяким неожиданностям, но все же, я уверен, о наших намерениях они не подозревали.

Тут я отдал приказ, и «Софал» стал приближаться к противнику, и по мере того, как расстояние сокращалось, я видел все возрастающее возбуждение и беспокойство на его палубах.

— Что вы делаете, — закричал офицер с башни. — Стойте! Среди нас ангам!

Ему не ответили. «Софал» продолжал сближаться со своей жертвой, офицер все более нервничал. Он оживленно жестикулировал, разговаривал с толстым человеком, стоявшим рядом, затем завопил:

— Стойте! Или кто-то из вас ответит за это! — Но «Софал» безмолвно приближался. — Стойте, или я открою огонь! — кричал капитан.

В ответ я приказал зарядить все бортовые орудия и выкатить на огневую позицию. Я знал то, что он не сможет сейчас открыть огонь, потому что первый же залп «Софала» меньше чем через минуту сметет все в море, а это тот случай, которого я хотел избежать так же, как и он.

— Что вы от нас хотите? — завопил он, увидев наши приготовления.

— Мы хотим захватить вас, — сказал я, — и без кровопролития, если удастся.

— Революция! Мятеж! — закричал толстый человек, стоявший рядом с капитаном. — Приказываю удалиться и оставить нас в покое. Я есть ангам Муско, — и затем закричал на солдат, расположившихся на главной палубе:

— Отбросьте их! Убейте любого, кто осмелится ступить на нашу палубу!

Глава 13Предательство

Итак, Муско-ангам приказал отразить любые наши попытки овладеть его кораблем, а капитан рванул штурвал корабля влево, одновременно дав приказ увеличить скорость. Вражеское судно стремилось сбежать. Я, конечно, мог потопить его, но добыча, лежащая на дне океана, не слишком-то нужна, и я тоже приказал увеличить скорость. Началась погоня.

Корабль, который назывался «Яан», рассекал воды океана чуть слева впереди, но значительно дальше, чем уверял меня Кирон. Но «Софал» оказался значительно быстроходней, и на вражеском судне вскоре поняли, что попытка бегства не удалась. Дистанция между нами медленно, но неумолимо сокращалась.

И тогда капитан «Яана» сделал то, что любой другой сделал бы на его месте: он подпустил «Софал» поближе и открыл огонь из кормовых орудий — с палубы и башни. Маневр совершенно безошибочный — ведь он исключил наши возможности ввести в бой большее количество пушек: нельзя было менять курс и подставлять борт под обстрел. И этот маневр давал «Яану» кое-какую возможность спастись от погони.

Было что-то жуткое в громе первых услышанных мною амторских пушек. Ничего — ни дыма, ни пламени — лишь оглушительно ревущее стаккато, больше похожее на пулемет, чем на звук выстрела обычной пушки. Сначала я не замечал никакого эффекта, но затем увидел, как отломился кусок носовых конструкций, похоронив под собой двоих из команды.

В это время вступило в бой наше носовое орудие. Волны от переднего судна качали нас и делали невозможной точную пристрелку. Корабли на полной скорости мчались вперед. Нос «Софала» разрезал и вспенивал молочно-белые воды Амтора. Море под «Яаном» кипело, и на волнах, вызванных его движением, плясал наш корабль. Но азарт погони и сражения переполнял наши сердца, а подогревал их устрашающий грохот огромных орудий.

Я рванулся на нос корабля, чтобы оттуда корректировать огонь наших пушек, и мгновением позже мы с огромным удовольствием увидели, как расчет одного из орудий «Яана» падал на палубу человек за человеком — наши артиллеристы поймали их в прицел и сразили.

Все быстрее надвигался «Софал» на «Яан», и наши орудия сосредоточили огонь на башне и на пушках, стоящих там. Ангам уже давно ретировался с верхней палубы в более безопасное место, и только двое фактически оставались в живых там, где еще недавно стояли они с капитаном в окружении своей свиты. Эти двое и доставляли нам больше всего забот и огорчений.

В то время я не понимал, почему орудия обоих кораблей так малоэффективны, поражая только людей, стоящих на открытом месте: ведь Т-лучи потрясающе смертоносны, но позже узнал, что все жизненно важные части судов защищены слоем того же материала, из которого построены и сами пушки — единственного материала, который не пропускал Т-лучи. Иначе Т-лучи пронзили бы весь корабль, уничтожив людей и приборы управления. Но чтобы совершить это, надо было сначала уничтожить защиту корабля и башни.

Наконец мы заставили замолчать оставшуюся пушку, но если бы мы захотели догнать «Яан» и поравняться с ним, то подставили бы себя под огонь всех остальных орудий — башенных, бортовых, палубных. Мы уже имели кое-какие потери, и их будет много больше под огнем тех орудий, но мы не могли так легко отказаться от погони, и вместе с тем я не знал, что делать.

Я дал приказ двигаться вдоль левого борта «Яана» и стрелять, стараясь уничтожить вражеские пушки прежде, чем они смогут нам повредить. Бортовые орудия также начнут стрелять, как только вражеский борт окажется в поле их поражения. Таким образом, ведя истребительный огонь по нашей жертве, мы сближались с ней все больше и больше.

Люди у нас гибли, но наши потери были совершенно несравнимы с потерями на «Яане», чьи палубы покрылись мертвыми и умирающими. Положение «Яана» оказалось безнадежным, и капитану его давно пора было это понять. Несколькими минутами позже наши корабли соприкоснулись, и абордажные партии с нашего корабля ринулись на штурм.

Когда мы с Камлотом стояли и смотрели на отряд, ведомый Кироном, который устремился с целью овладеть трофеем и взять кое-кого в плен, я не мог не размышлять, каким же будет ответ команды корабля на мои требования полного подчинения мне как капитану. Зная, что свобода от удручающей тирании прежних хозяев для них так непривычна, что эта внезапная перемена может привести к нежелательным эксцессам, я боялся за результат, потому что решил примерно наказать любого, кто не будет повиноваться мне или хотя бы в чем-то нарушит предписанную мной дисциплину.

Я видел, как большинство из них под командой огромного Зага очищает главную палубу от врагов, а более малочисленный отряд Кирона бежит на верхнюю палубу в поисках ангама и капитана.

Прошло целых пять минут, прежде чем я увидел, как мой лейтенант возвращается из башни «Яана» с двумя пленниками. Он провел их по трапу через главную палубу, а затем на «Софал» под грозное молчание и проклятие сквозь зубы сотен моих пиратов. Но ни одна рука не поднялась на них.

Когда эти двое проследовали на борт «Софала», Камлот вздохнул с облегчением.

— Думаю, что наши жизни висели на таком же волоске, что и их, — сказал он. И я с ним согласился, потому что если бы мои люди начали бы убивать на «Яане» вопреки моему приказу, то должны бы были сначала убить меня, а это бы повлекло междоусобицу — таким образом, их верность спасла жизнь не только мне, но и им самим.

Когда пленники предстали передо мной, ангам все еще бушевал, но капитан был полон страха. Было во всем происшедшем что-то таинственное для него, и когда на достаточно близком расстоянии он увидел цвет моих волос и глаз, он совсем растерялся.

— Это преступление! — орал ангам Муско. — Я прикажу, чтобы всех вас до единого за это уничтожили. — Он дрожал от бешенства и покрылся от ярости багровыми пятнами.

— Сделай так, чтобы он говорил лишь тогда, когда с ним разговаривают, — сказал я Кирону, а затем обратился к капитану, — как только мы возьмем с твоего корабля то, что нам нужно, ты будешь свободен и продолжишь плавание. Я не виноват, что ты не подчинился моему приказу остановиться — это спасло бы много жизней. В следующий раз, когда тебе с «Софала» прикажут остановиться, так и делай, а когда вернешься к себе домой, сообщи всем владельцам судов, что «Софал» вездесущ и что ему следует повиноваться.

— Ты думаешь, что ты говоришь? — возмущенно воскликнул капитан. — Кто ты и под чьим флагом служишь?

— В данный момент я вепайец, но плаваю под собственным флагом. Никакая страна не ответственна за наши дела, и мы также не отвечаем ни за кого.

Включив в работу всю команду «Яана», мои офицеры до темноты переправляли на «Софал» все оружие и значительную часть продовольствия и груза. Затем мы сбросили в воду пушки и позволили «Яану» плыть восвояси, предварительно забрав рабов и желающих присоединиться к нам, а таких нашлось немало.

Муско я оставил как заложника на случай, если он когда-нибудь понадобится для обмена или как лицо, наличие которого на борту предупреждало нападение тористских крейсеров, его содержали на главной палубе под охраной, а я думал, куда же его дальше девать. Женщины-вепайянки, которых мы освободили с «Совонга», а также наши офицеры квартировали на второй палубе, и свободной каюты для Муско не нашлось, а я не хотел держать его в трюме с остальными пленниками.

Когда я говорил о своих затруднениях Камлоту, рядом случайно оказался Вилор, который сразу же предложил дать Муско свою собственную каюту и согласился отвечать за него. Казалось, это было хорошим решением проблемы, и я вручил Муско Вилору.

Погоня за «Яаном» немного сбила нас с курса, и теперь, как только мы повернули к Вепайе, справа во мгле появилась смутная громада земли. Я мог лишь гадать о том, какие тайны скрывались там, какие странные чудовища и люди населяли эту терра инкогнита, которая простиралась далеко от Страбола и занимала всю экваториальную область Венеры. Чтобы частично удовлетворить любопытство, я пошел в штурманскую будку и определил, насколько я мог это сделать безо всяких измерений, наше положение и обнаружил, что мы находимся около берега Нубала. Я припомнил, как Данус упоминал об этой стране, но что он говорил, не вспомнил.

Объятый думами, я вышел на верхнюю палубу башни и долго стоял один, глядя на волшебно светящиеся воды ночного Амтора и на таинственный Нубал. Ветер крепчал и вскоре достиг силы Ситорна — первого ветра, с которым я познакомился со времени прибытия на Венеру; начали вздыматься тяжелые валы, но я полностью ручался за корабль и за способность моих офицеров управлять им во всех обстоятельствах, так что я не был напуган растущей неистовостью Ситорна. И тут мне пришло в голову, что могут испугаться женщины, а затем вернулось то, что долго отсутствовало — мысли о Дуари. Возможно, она тоже испугалась?

Даже отсутствие повода есть хороший повод для мужчины, желающего видеть предмет своего увлечения. Но сейчас я внушил себе, что для встречи есть очень хорошая причина, и Дуари должна будет признать ее, потому что предлог продиктован заботой о ее здоровье. Таким образом, я спустился по трапу на вторую палубу с намерением посвистеть у двери Дуари, но, так как путь лежал мимо каюты Вилора, я решил использовать возможность посмотреть на своего пленника.

Ответом на мой сигнал было минутное молчание. Затем Вилор пригласил меня войти. Шагнув внутрь, я был поражен: рядом с Муско и Вилором сидел анган. Замешательство Вилора было очевидным, Муско весь побледнел, а птица-человек дрожал от страха. Что они были в замешательстве, меня не удивило, потому что для членов высшей расы было довольно необычно общение с кланганами. Но если они были в таком положении, то я — нет. Я был скорее склонен к негодованию. Положение вепайцев на борту «Софала» было весьма деликатным и полностью зависело от того, насколько мы сумеем достойно выглядеть в глазах торанцев. В нашей команде их было большинство, и смотрели они на вепайцев, невзирая на усилия офицеров убедить их в равенстве всех на борту, свысока.

— Твоя каюта дальше, — сказал я ангану, — ты не должен здесь быть.

— Это не его вина, — сказал Вилор, когда птица-человек ушел. — Муско, как это ни странно, никогда не видел ангана, и я позволил ему удовлетворить любопытство. Извини, если это неправильно, в этом виноват только я.

— Конечно, — сказал я, — это несколько меняет дело, но думаю, что лучше было бы, если бы пленный посмотрел на кланганов на палубе, когда они там. Я разрешаю ему завтра это сделать.

Обменявшись еще несколькими фразами с Вилором, я оставил его вместе с пленником и двинулся к следующей каюте, в которой помещалась Дуари, и эпизод с анганом выветрился из моей памяти почти мгновенно, освободив ее для более приятных мыслей.

В каюте Дуари горел свет, и я просвистел перед ее дверью, гадая, пригласит она меня войти или откажется принять. Сначала ответа не было, и я уже решил, что Дуари не желает меня видеть, как вдруг услышал ее мягкий тихий голос, приглашающий войти.

— Вы очень настойчивы, — сказала она, но в ее голосе было куда меньше неудовольствия, чем во время последнего разговора.

— Я пришел узнать, не боитесь ли вы шторма, и успокоить, что опасности нет!

— Я не боюсь, — пожала плечами Дуари. — Это все, что вы хотите сказать?

Это было очень похоже на просьбу удалиться.

— Нет, — уверил я ее. — Не только.

Она подняла брови:

— Что же еще? Не то ли, что я уже слышала?

— Возможно, это, — согласился я.

— Не надо, — предостерегающе подняла она руку.

Я подошел ближе.

— Посмотри на меня, Дуари, открой глаза шире и посмотри, а теперь скажи мне, что тебе не нравятся мои объяснения в любви!

Ее глаза опустились.

— Я не должна слушать, — прошептала она и приподнялась, должно быть, желая уйти.

Я был пьян от любви, ее присутствие горячило мне кровь, я схватил ее за руку, притянул к себе и покрыл ее губы поцелуями. Вдруг она с усилием отстранилась, и я увидел перед собой кинжал.

— Вы правы, — сказал я. — Бейте! Я сделал непростительное! Единственное извинение — моя большая любовь, она сметает разум и гордость!

Ее кинжал дрожал.

— Не могу! — воскликнула она и выбежала из комнаты.

Я вернулся к себе в каюту, кляня себя за грубость и опрометчивость. Не могу понять, как решился я на такое непростительное, с точки зрения Дуари, действие? Я обвинял себя, но в то же время не мог забыть эти чудесные губы, такие нежные и девственные, и чувствовал все-таки, что раскаяния в моих мыслях маловато.

Лежа в кровати, я еще долго не спал, думая о Дуари, вспоминая все, что произошло между нами. Я чувствовал, что в ее возгласе: «Я не должна слушать!» таится скрытое значение. Я думал о том, что она не приказала меня убить и сама этого не сделала. Ее «Не могу!» прозвучало для меня почти как объяснение в любви. Разум говорил мне, что я безумен, но и в безумии для меня была радость.

В течение ночи шторм все возрастал и достиг такой страшной силы, что вой ветра и дикая качка заставили меня проснуться задолго до рассвета. Мгновенно вскочив, я выбежал на палубу, где меня чуть не сдуло ветром. Огромные валы вздымали «Софал» ввысь для того, чтобы в следующую минуту низвергнуть его в бездны глубин.

Корабль яростно бросало, иногда огромная волна перехлестывала через борт и проносилась по главной палубе, а с правого борта маячила темная громада земли, которая казалась намного ближе, чем вечером. Ситуация была опасной.

Я зашел в рулевую кабину и нашел там Хонана и Ганфара, рядом с ними был рулевой. Они очень боялись близости земли. Откажи машины или рулевое устройство на несколько минут, и нас немедленно выбросит на берег. Я приказал им оставаться на месте и помчался к каютам второй палубы поднимать Кирона, Камлота и Зага.

У основания трапа, на второй палубе, я заметил, что дверь каюты Вилора открывалась и закрывалась в такт качке корабля, но не придал этому значения, торопясь разбудить лейтенантов.

Сделав это, я побежал в каюту Дуари, думая, то она встревожена качкой корабля и ревом ветра. К моему удивлению, дверь ее каюты также болталась, не запертая изнутри.

Что-то возбудило мои подозрения, возможно, тот необычный факт, что каюта оказалась незапертой в такую качку, когда волны захлестывали палубу. Быстро шагнув внутрь, я зажег свет и осмотрел комнату. Ничего плохого, за исключением того, что дверь внутренней комнаты также была распахнута и болталась на петлях. Я был уверен, что внутри никто не мог спать при таком скрипе и грохоте, производимом дверями. Но, может быть, Дуари настолько испугана, что не может встать и закрыть их.

Я шагнул во вторую внутреннюю каюту и громко позвал ее. Ответа не было. Я позвал снова и громче — молчание было мне ответом. И тут я заволновался. Войдя в помещение, я зажег свет и взглянул на кровать. Она была пуста! Но в дальнем углу лежало тело человека, который должен был стоять на страже у ее дверей.

Отбросив условности, я ворвался в соседние каюты, где были размещены остальные вепайские женщины. Все на месте, за исключением Дуари. Они ее не видели и не знали, где она. В неистовой тревоге от мрачных предчувствий я бросился к каюте Камлота и выложил ему мое трагическое открытие. Он был испуган.

— Она должна быть на борту, — закричал он. — Где же еще она может быть?

— Знаю, что должна, — ответил я, — но что-то говорит мне, что ее нет. Мы должны обыскать весь корабль от носа до кормы и от киля до верхней палубы.

Мы с Камлотом выскочили из каюты, и я приказал Кирону, Загу и тем, кто как раз появился в коридоре, начать поиски. Затем я окликнул парня из охраны и приказал ему подняться наверх и расспросить вахтенного. Я хотел знать, было ли на корабле во время его дежурства что-либо необычное, потому что со своего места он мог видеть все, происходящее на палубах.

— Проверь каждого, — сказал я Камлоту, — все ли на месте? Обыщи каждый дюйм корабля.

Все убежали выполнять приказы, и тут я вспомнил, что хлопали две двери — Дуари и Вилора. Не могу представить, как одно ассоциировалось с другим, но в памяти моей всплыло все — пусть меня назовут подозрительным. Я помчался к каюте Вилора, и, включив свет, увидел, что оба — и Вилор, и Муско — отсутствуют. Но где они?

Никто не мог оставить корабль в шторм и уцелеть при этом, даже в хорошую погоду спустить на воду лодку нельзя было незаметно, а тем более в шторм.

Выйдя от Вилора, я вызвал матроса и приказал ему сообщить Камлоту, что Вилора и Муско нет на месте, и что, как только он их найдет, пусть пришлет ко мне, затем я вернулся в каюты женщин, собираясь расспросить их более подробно.

Я был поставлен в тупик исчезновением Муско и Вилора, что в соединении с пропажей Дуари еще более сгущало покров тьмы и делало ее зловещей. Я пытался открыть какую-нибудь связь между событиями и тут вдруг вспомнил настойчивую просьбу Вилора поручить ему охрану Дуари. Это было первое, что давало связующую нить между двумя как бы различными событиями. Однако нить на этом обрывалась. Эти люди не могли отлучиться надолго, так как невозможно покинуть корабль во время шторма без…

Короткое слово «без», именно оно, ужаснуло меня больше всего. С тех пор, как я открыл отсутствие Дуари, подсознательный страх того, что, рассматривая мою любовь как бесчестие для себя, она бросилась за борт, преследовал меня. Какое значение могли иметь сейчас угрызения совести за потерю разума и контроля над собой? Что значили сейчас запоздалые сожаления?

А теперь я вновь увидел проблеск надежды. Если отсутствие Вилора, Муско и Дуари более чем совпадение, то, значит, они вместе, и смешно думать, что они за бортом.

С этими подспудно бурлящими страхами я шел в каюты вепайских женщин и только собрался войти, как посланный спросить вахтенного матрос, запыхавшись, подбежал ко мне в состоянии крайнего возбуждения.

— Ну, — поторопил я его, когда он, переведя дыхание, остановился передо мною, — что видел впередсмотрящий?

— Ничего, капитан, — ответил матрос, голос его дрожал от волнения и напряжения.

— Ничего! А почему? — воскликнул я.

— Он мертв, мой капитан, — выдохнул матрос.

— Мертв?!

— Убит!

— Как?

— Тело его проткнуто мечом. Со спины, думаю. Он лежал лицом вниз.

— Быстрей найди Камлота и сообщи ему об этом, пусть он заменит вахтенного и осмотрит мертвого. Затем доложи мне.

Потрясенный зловещей новостью, я вошел в каюту женщин. Они все сгрудились в одной каюте, бледные и испуганные, но внешне спокойные.

— Вы нашли Дуари? — спросила сразу же одна из них.

— Нет, — ответил я, — но открылась другая тайна: исчез ангам Муско, а с ним и вепайец Вилор.

— Вепайец? — воскликнула Виса, женщина, спросившая о Дуари. — Нет, Вилор не вепайец!

— Что это значит? — удивился я. — Если не вепайец, то кто?

— Он торанский шпион, — ответила она. — Он был послан в Вепайю давным-давно, чтобы разведать секрет эликсира бессмертия, и, когда нас схватили, анган взял его, наверное, по ошибке. Мы узнали об этом случайно, на «Совонге».

— Но почему я об этом не знал? — возмутился я.

— Мы думали, все об этом знают, — объяснила Виса. — И считали, что Вилора взяли на «Софал» как пленника!

Еще одна нить, связывающая события и кое-что разъясняющая. И тем не менее, я все еще был далек от понимания, куда она тянется и где ее конец, уж очень все было запутано.

Глава 14Шторм

После того, как я расспросил женщин, я пошел на главную палубу. Нетерпение мое было так велико, что я не мог дождаться доклада лейтенанта на своем месте в башне. Они как раз закончили обыск корабля и спешили ко мне с докладом. Никто из них не нашел пропавших, но обнаружилась новая потеря: исчезли все пять кланганов.

Обыск корабля сейчас был достаточно опасной работой, так как «Софал» немилосердно качало и через палубу проносились огромные валы, но все было проделано успешно, и все собрались в большой каюте на главной палубе. Камлот, Кирон, Ганфар и Заг вместе со мной вошли в эту комнату, где мы занялись выяснением таинственных обстоятельств этого дела. Хонан же был у приборов управления в башне.

Я открыл им, что Вилор на самом деле — не вепайец, а торанский шпион, и напомнил Камлоту, как Вилор просил поручить охрану джан-джонг ему.

— Я узнал от Висы кое-что еще, — добавил я ему. — Во время их пленения на «Совонге» Вилор настойчиво добивался внимания Дуари. Он был влюблен в нее!

— Думаю, что это дает нам последнюю крупицу информации, в которой мы нуждались, чтобы восстановить кажущиеся не связанными между собой нити событий прошлой ночи, — сказал Ганфар. — Вилор хотел обладать Дуари. Муско хотел бежать из плена. Первый общался с кланганами и заручился их дружбой: это было известно каждому на «Софале». Муско — ангам, всю свою жизнь кланганы смотрели на ангамов, как на первоначальный источник высшей власти. Они поверили его обещаниям и решили подчиниться и помочь ему.

Несомненно, Вилор и Муско детально разработали весь план бегства. Они послали ангана убить впередсмотрящего, так как их действия могли быть замечены прежде, чем замысел их был бы успешно осуществлен. Убив впередсмотрящего, анган спрятался в каюте Вилора. Затем Вилор, вероятно, в сопровождении Муско пошел к каюте Дуари, где они убили часового и схватили ее на постели, втолкнули в рот кляп и унесли к сходням, где их ждали кланганы.

Да, был сильный шторм, но ветер дул как раз в сторону близкого берега, а кланганы хорошо летают.

Это все, как я думаю, и есть правдивая картина происшедшего, пока мы спали.

— И ты веришь, что кланганы перенесли этих троих на берег Нубала? — усомнился я.

— Думаю, иного быть не может: таковы факты, — подтвердил Ганфар.

— Я согласен с ним, — добавил Камлот.

— Следовательно, нам остается лишь одно, — подытожил я. — Мы должны вернуться и послать в Нубал поисковую партию.

— Ни одна лодка не уцелеет в такой шторм, — произнес Кирон.

— Шторм не длится вечно, — напомнил я ему. — Мы должны оставаться у берега, пока он не стихнет. Сейчас я иду в башню, а от вас хочу, чтобы вы опросили всю команду, может, кто-нибудь прольет новый свет на это дело. Кланганы большие болтуны, и кто-нибудь, возможно, и вспомнит о зловещих замыслах Вилора и Муско.

Когда я выбрался на главную палубу «Софала», корабль как раз поднялся на гребень огромной волны, а затем соскользнул в бездну между волнами и зарылся носом в бушующие волны. Палуба накренилась под углом почти в 45 градусов. Скользкие и мокрые доски под ногами не давали опоры, и я беспомощно пролетел почти пятьдесят футов прежде, чем смог остановить падение. Затем корабль опять задрал нос на очередную водную громаду, и огромная стена воды пронеслась по палубе от носа до кормы, подняв меня и унеся на гребне вместе со многими предметами, находившимися на палубе и плохо закрепленными.

На мгновенье я погрузился под воду, но затем причуды исполинской волны вытолкнули меня на поверхность, и я увидел, как пляшет на волнах «Софал» в пятидесяти футах от меня.

Даже в зловещих межзвездных пространствах я не был так беспомощен, как сейчас в объятиях штормового океана в неизвестном мире, окруженный мраком и хаосом разбушевавшейся стихии, и кто знает, какие страшные чудовища таятся в этих бушующих безднах. Я погиб! Даже если друзья узнают о моем положении, они не смогут мне помочь, они тоже беспомощны. И никакая лодка не может плавать при таком волнении, как совершенно правильно говорил Кирон, и никакой пловец не сможет выдержать в этом бешеном круговороте водяных гор.

Я был песчинкой, захваченной самумом в пустыне.

Безнадежность! Я не должен так говорить, я никогда не теряю надежды. Если нельзя выплыть против волн, то, может быть, можно вместе с ними! А до земли так близко! К тому же, я хорошо плаваю на дальние расстояния, и сил у меня много. Если вообще кто-то сможет выжить в этом шторме, то это буду я, но если не судьба, то, по крайней мере, найду удовлетворение в неравной и смертельной борьбе.

Одежда меня не стесняла, так как то, что носили на Амторе, назвать одеждой можно было лишь с большой натяжкой, единственной помехой было оружие, и здесь я заколебался, зная, что шансы выжить на недружелюбной планете зависят только от степени вооруженности. Ни пояс, ни пистолет, ни кинжал не будут там лишними, и вес их к тому же был незначительным, но меч — другое дело. Если вы никогда не пытались плавать с мечом, болтающимся у вас между ног, то и не пытайтесь этого сделать, тем более в таких условиях. Вы, должно быть, думаете, что он будет свешиваться вниз и позволит плавать. Но нет! Огромные волны безжалостно швыряли меня, вертя вокруг оси, а меч то упирался в самые нежные места, то болтался между ног, то, когда меня закрутило волчком, ударял меня по голове, и тем не менее я не должен был его сбрасывать.

После первых нескольких минут сражения с морем я заключил, что непосредственной опасности утонуть нет. Я мог достаточно часто поднимать голову над волной и набирать полные легкие воздуха, а так как вода была теплая, опасности окоченеть или получить судорогу не было, а ведь чаще всего люди тонут в холодных морях. Значит, как я мог уразуметь, в этом негостеприимном мире немедленно могли возникнуть лишь две угрозы моей жизни: первая — атака какого-нибудь монстра амторских глубин, вторая, более серьезная — линия прибоя, которую я должен преодолеть, если хочу выбраться на берег.

Лишь одно это могло привести меня в уныние, потому что я насмотрелся на Земле, как неисчислимые и мощные волны утюжат, крушат, уничтожают все на своем пути, даже вечный камень гор, когда обрушиваются на берег.

Я медленно продвигался в направлении берега, к счастью, в ту сторону, куда был устремлен бег волн. Я не хотел истощать свои силы, без надобности борясь с волнами, поэтому не ускорил ход событий, намереваясь к тому же достигнуть берега уже днем; каждая очередная волна высоко поднимала меня, и я видел берег все яснее и яснее. Он лежал в миле от меня и во всех аспектах был весьма не вдохновляющим. Огромные валы разбивались о береговые скалы, вздымая фонтаны белой пены. Перекрывая рев бури, грохот прибоя разносился на мили вокруг над свирепствующим океаном, предупреждая, что смерть ожидает меня на пороге спасения.

Я был в затруднении. Смерть — везде, и мне предоставлялось только выбрать, какой она будет: можно утонуть там, где я сейчас есть, а можно разбиться о скалы. И ни один вариант не вызывал у меня энтузиазма. Смерть, как хозяйка положения, не испытывала недостатка в образах, в каких появится. Это подняло в моей душе протест, вследствие чего я решил не умирать.

Мысль, как говорится, может быть и вещественной, но сама по себе ничего не решает, сколько бы я ни думал о том, что надо выжить. Я знал, что надо что-то делать. Ситуация не представляла никаких шансов на спасение. Берег — лишь только он мог даровать мне жизнь, а вместе с тем, берег и угрожал моей жизни. Итак, я направился к берегу. Пока плыл, я думал о многом, совсем не относящемся к делу, но кое-что имело прямое отношение к событиям, в частности — похоронное бюро. Время думать о нем было не совсем подходящее, но мысли не всегда подчиняются настроению и логике, однако даже в расцвете сил мы перед лицом смерти начинаем задумываться о неизбежности и близости конца. Вертя эту мысль так и этак, я почувствовал, что она содержит зародыш надежды — в свистопляске смерти может быть жизнь. Возможно, высокая волна, подняв меня, представила мне на краткий миг возможность увидеть прямо перед собой смерть, в которой я нашел жизнь. Береговая линия была совсем рядом — остроконечные зубцы утесов и белая пена на них, но детали все еще скрывались за мимолетностью видимого, потому что каждый раз волна поднимала меня вверх ненадолго, а затем с быстротой курьерского поезда швыряла на дно водяной бездны. Когда я скользил вниз, мне иногда казалось, что я разобьюсь о морское дно.

Мои собственные усилия, сложенные с яростью бури, продвигали меня довольно быстро к берегу, к той точке, где рассвирепевшие воды охватят меня и размозжат об утесы, о которые разбиваются пенные гребни валов, накатывающиеся в каком-то неистовом упорстве и каждый раз отхлестываемые мрачными водоворотами назад.

Меня увлек гребень колоссальной волны и швырнул вперед — пришел конец! Со скоростью норовистой лошади меня несло к гибели; пена закрыла меня с головой, меня вертело как ветку в водовороте, но несмотря на это, я боролся за то, чтобы высунуть нос и рот над водой — лишь один-единственный глоток воздуха! Я сражался за то, чтобы прожить на мгновение больше, чтобы не умереть до того, как меня бросит безжалостной волной на остроконечные скалы — жажда жизни руководила моими инстинктивными действиями.

Меня продолжало нести, мгновения казались вечностью! Где же утесы! Я ждал их, тосковал по ним теперь, как по концу моей тягостной борьбы. Я думал о матери и Дуари. Я даже размышлял с некоторым намеком на философское спокойствие о моем страшном конце. В том, другом мире, оставленном мною навсегда, никто и не узнает о моей судьбе. И все это говорило о вечном эгоизме человека, который даже перед лицом смерти нуждается, чтобы его выслушали, посочувствовали и пожалели.

И тут я поймал на краткий миг взглядом скалы. Они слева! Они же должны быть передо мной! Непостижимо! Волна мчалась, неся меня за собой, и вокруг моего голого тела — лишь только вода. Но где же ожидаемые смертельно опасные скалы?

Теперь, когда ярость моря осталась позади, меня подняло на гребень маленькой волны, и я увидел с удивлением сравнительно тихие воды крошечной бухты. Меня пронесло сквозь каменную лощину, врезавшуюся в глубь суши бухтой, и предо мной был лишь песчаный полумесяц пляжа. Я вырвался из черных пальцев смерти — наивысшее из чудес! В жизни они встречаются значительно реже, чем в романах.

Море дало мне прощальный пинок, выбросивший меня далеко на песок, и смешало с водорослями и обломками разбитых судов. Я встал и огляделся. Более религиозный человек, наверное, упал бы на колени и воздал бы благодарение богу за чудесное спасение, но я чувствовал, что, несмотря на то, что я спасен, Дуари по-прежнему остается в опасности, а это делало меня малочувствительным к собственному спасению, и все мои мысли были направлены на необходимость оказать помощь Дуари.

Бухта, где я оказался, была сформирована устьем каньона, пересекавшего насквозь гряду низких холмов, вершины и склоны которых поросли невысокими деревьями. Я нигде до этого не видел таких гигантских деревьев, как в Вепайе, но, возможно, здесь я увидел не взрослые деревья, а лишь молодую поросль. Однако я называю их деревьями, так как многие из них имели от пятидесяти до восьмидесяти футов в высоту. Небольшая речка водопадом стекала со дна каньона в бухточку, бледно-фиолетовая трава, усеянная синими и пурпурными цветами, покрывала склоны холмов. Здесь росли деревья с красными стволами, гладкими и блестящими, покрытыми как бы глазурью. Здесь были и деревья с голубыми стволами. От бури колыхалась листва — все те же гелиотроп и лаванда с фиалкой, что казались мне такими земными в лесах запада. Но как бы ни был прекрасен и необычен окружающий мир, он не должен был отвлекать мое внимание. Странный поворот судьбы выбросил меня на берег, куда, как я имел основания думать, улетели похитители Дуари. Теперь единственной моей мыслью было извлечь все преимущества из этого счастливого обстоятельства, попытаться найти и освободить ее.

Я мог лишь предполагать, что она действительно здесь, то есть немного правее того места, куда меня выкинули волны, судя по курсу «Софала» в предыдущую ночь. И с этой единственной путеводной нитью я начал немедленно взбираться по склону каньона. Итак, поиски начались.

На вершине холма я передохнул минутку, чтобы обозреть окрестности и сориентироваться. Передо мной простиралась холмистая местность, покрытая лесами и лугами, а за ней — гряда гор, таинственно вырисовывающаяся на горизонте. Мой путь лежал к востоку вдоль берега (я использую земные обозначения Старого Света), горы лежали на севере по направлению к экватору, если, конечно, предположить, что я в южном полушарии планеты. Море — к югу от меня. Я поглядел в его сторону, ища «Софал», и он там был, далеко-далеко, и двигался к востоку. Очевидно, мои приказы были выполнены, и он плыл назад вдоль берега, ожидая, когда погода позволит пристать в удобном месте.

Итак, я пошел к востоку. На каждом подъеме я останавливался и осматривал незнакомую страну во всех направлениях, надеясь заметить какой-нибудь след тех, кого искал. Я видел признаки жизни, но не разумной. Травоядные животные в больших количествах паслись на фиолетовых лугах. И многих из них я видел достаточно близко, чтобы хорошо разглядеть. Некоторые походили на земных животных, но ни одно из них не соответствовало тем зверям, каких я знал или видел на Земле. Их крайняя настороженность, возможность быстро и ловко прыгать давали основания думать, что у них есть враг, осторожность говорила о том, что среди врагов не последнее место занимает человек; быстрота и ловкость — что о них вздыхают страшные плотоядные твари Амтора.

Эти наблюдения предостерегали меня, и я соблюдал должную предосторожность, чтобы серьезные опасности не коснулись меня, благо вся эта милая страна была усеяна деревьями, растущими на удобных расстояниях. Я не мог забыть ужасного басто, с которым встретились мы с Камлотом в Вепайе, и, хотя я не видел ничего похожего среди окружающих зверей, но на значительном расстоянии замечал таких, чей вид слишком был похож на тех бизоноподобных всеядных, чтобы я мог допустить какое-либо легкомыслие.

Я двигался довольно быстро, так как меня подгонял страх за безопасность Дуари и чувство, что если моя нить не приведет к цели в первый же день, то поиски могут оказаться тщетными. Кланганы, мне казалось, должны были опуститься на берег и оставаться там, пока, по крайней мере, светло, а что они могут задержаться дольше, на это я не мог надеяться. Если же они решат улететь сразу же, то поиски мои могут увенчаться успехом, только если я смогу найти их прежде, чем они продолжат полет.

Передо мной была страна, изрезанная заливами и оврагами, сбегающими к морю. Почти во всех лощинах текли потоки, размером от крошечных ручейков до рек, их можно было определенно именовать громким названием «река», но нигде я не встретил серьезных препятствий, хотя некоторые потоки пришлось пересекать вплавь, а два из них оказались значительными. В этих двух реках обитали отвратительные и опасные рептилии, но я их не видел, хотя они и были постоянно у меня на уме, пока я плыл.

Однажды на плоскогорье я издалека увидел огромное кошкообразное существо, подкрадывающееся, очевидно, к стаду животных, похожих на антилоп, оно или не видело меня, или ему были интересны лишь привычные жертвы, но оно не обратило на меня внимания.

Немного позднее я спустился к маленькому заливу, и, когда я достиг густой травы на другом его берегу, в поле моего зрения ненадолго попала еще одна бестия этого дикого берега. Не уверен даже, была она или нет, но если и была, то в следующий миг исчезла. Внезапно я насторожился, потому что услышал человеческий вопль и леденящий душу свист амторского пистолета.

Хотя я и усердно осматривал местность вокруг, все равно не смог заметить, кто издает такие звуки; но было ясно одно: это люди, и они где-то впереди, и там — какая-то схватка. Я лишь человек, и представил себе любимую женщину в опасности. Здравый рассудок говорил мне, что эти далекие звуки могли быть и не связаны с ней и ее похитителями.

Заставив замолчать голос разума, твердивший мне о необходимости быть осторожным, я бросился бежать на звуки неведомой схватки, которые становились все громче. В конце концов они привели меня на край довольно значительного каньона, дно которого было плоским и по нему протекала река, намного крупнее, чем я встречал до сих пор.

Но ни красота долины, ни величина реки ни на секунду не отвлекали меня от моей цели. Внизу, на дне этого безымянного ущелья, разыгрывалась сцена, захватившая все мое внимание и заставившая похолодеть от мрачных предчувствий. Частично закрытые от меня мощными скалами, шестеро лежали на берегу реки. Пятеро были кланганы, шестая была женщина. Дуари!

Прямо перед ними, укрывшись за утесами и деревьями, толпилась дюжина волосатых человекообразных существ, метавших камни и грубо сделанные стрелы из примитивных луков в эту шестерку.

Дикари и кланганы в ходе сражения осыпали друг друга бранью и насмешками, с той же частотой, что и метательными снарядами. Это и были те звуки, которые я слышал издалека. И ко всему этому гаму примешивались отвратительное жужжание и свист, издаваемые пистолетами кланганов.

Трое из кланганов лежали неподвижно на земле, очевидно, мертвые. Оставшиеся и Дуари палили из пистолетов, защищая свои позиции и жизнь. Дикари метали свои каменные снаряды прямо в них, как только кто-либо показывался из-за каменного барьера какой-нибудь частью тела, но стрелы летели чаще мимо цели и долетали не всегда.

За скалами и деревьями было разбросано около дюжины трупов дикарей, сраженных огнем кланганов. Но пусть даже похитители Дуари уничтожат немалое количество врагов, все равно исход поединка предрешен — полная гибель кланганов и Дуари рано или поздно была неизбежна.

Все эти детали я схватил одним взглядом, хотя они и потребовали длительного описания. Я не мог тратить драгоценное время на поиски наилучшего образа действий. В любой момент одна из этих стрел могла поразить любимую девушку, и первой моей мыслью было отвлечь внимание дикарей и вызвать их огонь на себя.

Я расположился несколько сзади их позиций, что давало мне явное преимущество, еще было выгодно то, что я находился выше них. Вопя, как команчи, я прыгнул с крутого склона каньона, разряжая во врагов свой пистолет. Мгновенно картина военных действий изменилась. Дикари, испуганные новым врагом, напавшим с тыла, откуда они не были защищены скалами, вскочили на ноги в минутном замешательстве, и сразу же двое из оставшихся кланганов узнали меня и поняли, что это — помощь. Они перескочили через укрывающий их гребень и помчались на окончательно деморализованных этим дикарей.

Вместе мы уничтожили шестерых, прежде чем оставшиеся побежали, но еще раньше один из кланганов был сражен увесистым камнем прямо между глаз. Я видел, как он падал, и, когда мы не были больше заняты врагами, подошел к нему, надеясь, что он только тяжело ранен, но в то время я еще не знал, с какой силой эти примитивные обезьяноподобные существа бросают свои смертоносные снаряды. Парень был убит наповал, а изо лба торчал кусок камня.

Затем я поспешил к Дуари. Она стояла с пистолетом в руке, усталая и растерянная значительно в меньшей степени, чем должна была быть, пройдя через подобное приключение. Думаю, она была рада видеть меня, потому что, естественно, предпочитала мое общество обществу волосатых людей, от которых я избавил ее; и, тем не менее, тень страха мелькала в ее глазах, как будто она была уверена в том, что неизвестно, чего можно было ожидать от меня. И, в общем, была права, но я решил, что никогда не должен вызывать ее неудовольствие в будущем. Я должен завоевать ее доверие, надеясь, что любовь в конце концов придет к ней.

Когда я приблизился, ее глаза не зажглись улыбкой приветствия, и это причинило мне большую боль, чем мог я ожидать. Выражение ее лица отразило скорее трагический отказ от чего бы то ни было, что мое присутствие знаменовало.

— Вы целы? — спросил я. — Все в порядке?

— Вполне, — ответила она. Ее глаза смотрели на стену каньона, откуда я свалился на дикарей. — Где же остальные? — спросила она с недоумением и слегка взволнованным тоном.

— Какие другие? — поинтересовался я.

— Те, кто явился с вами с «Софала» искать меня.

— Других нет. Я совсем один.

При этом заявлении она сильно помрачнела.

— Почему вы пришли один? — страх звучал в ее голосе.

— Чтобы быть с вами честным, скажу, что в этот раз моей вины в том, что я пришел, нет. Когда вы исчезли с «Софала», я дал приказ оставаться у этого берега, пока не стихнет шторм и мы сможем выслать поисковый отряд. А сразу же после этого меня снесло за борт. Теперь это выглядит как счастливое обстоятельство, и, естественно, когда я очутился целым и невредимым на этом берегу, первая моя мысль была о вас. Я искал вас и услышал выстрелы и вопли дикарей.

— Вы пришли вовремя, чтобы избавить меня от них, — подтвердила она, — но для чего? Что вы дальше собираетесь со мной делать?

— Собираюсь вывести вас к берегу как можно быстрей и сигналить на «Софал». С него пришлют лодку и заберут вас и меня.

Дуари, казалось, встретила с облегчением такое изложение моих планов.

— Вы заслужите вечную благодарность моего отца-джонга, если вернете меня в Вепайю, — сказала она.

— Для меня достаточно служить его дочери, — сказал я, — хотя то, что я сделал, еще не заслужило ее благодарности.

— То, что вы сделали с риском для жизни, вполне достаточно для этого, — уверила она меня, и голос ее был более нежен, чем раньше.

— А что стало с Вилором и Муско? — поинтересовался я.

— Они переплыли реку и удалились вон в том направлении, — и она указала на восток.

— Почему кланганы остались с вами?

— Им поручили защищать меня. Они разумны лишь настолько, чтобы выполнять приказы, и к тому же они любят сражаться. У них нет ни ума, ни воображения, но они прекрасные бойцы.

— Не могу понять, почему они не улетели от опасности, взяв вас с собой, когда увидели дикарей. Это все решило бы.

— Когда они решили сделать это, было слишком поздно, — объяснила Дуари. — Их бы убили камнями клунобарганы.

Это слово, кстати говоря, интересный прием производных от амторских существительных. В целом оно означало: дикарь, точнее — волосатый человек. «Ган» — человек, «бар» — волос, «но» — сокращение от «нот». Следовательно, «нобар» — означает: «с волосами», волосатый. «Нобарган» — человек с волосами. Приставка «клу» образует форму множественного числа. Итак, имеем «клунобарганы» — волосатые люди, дикари.

Мы осмотрели четверых кланганов и поняли, что они мертвы. Тогда Дуари, я и оставшийся анган начали спускаться вниз по реке к океану. По дороге Дуари рассказывала, что произошло ночью на «Софале», и я признал, что Ганфар, описывая события, был почти прав.

— Что же они хотели, взяв вас с собой? — спросил я.

— Вилор хотел меня, — ответила Дуари.

— А Муско хотел сбежать?

— Да, он думал, что его убьют, когда корабль придет в Вепайю.

— Как же они надеялись выжить в этой дикой стране? — поинтересовался я. — Или они не знали, куда летят?

— Они говорили, что, по их предположению, эта страна называется Нубал, — сказала она. — Но не были в этом уверены. Торанцы имеют агентов в Нубале из числа тех, кто подстрекал к свержению правительства. Некоторые из них в городе на побережье. Вот Муско и искал этот город, где, как он говорил, у него есть друзья, способные переправить всех троих на Тору.

Некоторое время мы шли молча. Я — впереди. Дуари — сзади, анган замыкал. Он, казалось, упал духом и был подавлен. Кланганы обычно болтливы, и это необычное его молчание привлекло мое внимание. Думая, что его помяли в схватке, я спросил его об этом.

— Я не ранен, мой капитан, — ответил он.

— Что же тогда с тобой случилось? Ты скорбишь о гибели своих товарищей?

— Это не так, — ответил он. — Там, откуда мы пришли, их еще много. Я скорблю о своей смерти.

— Но ты же не мертв.

— Уже скоро, — сказал он убежденно.

— Почему ты так думаешь? — недоумевал я.

— Когда я вернусь на корабль, меня убьют за то, что я сделал ночью. Если не вернусь, то убьют здесь. Здесь никто в одиночку не выживает.

— Если ты будешь мне хорошо служить, никто тебя на «Софале» не тронет, — уверил я его.

От этих слов он ощутимо повеселел.

— Я буду служить тебе и повиноваться во всем, мой капитан, — обещал он, и вскоре уже улыбался и пел снова, как если бы у него не осталось ни единой заботы и смерти не существовало вообще.

Иногда, случайно оглядываясь, я обнаруживал, что Дуари меня рассматривает, и каждый раз она быстро отводила взгляд, как если бы я уличил ее в каком-то запретном действии. Я разговаривал с ней только в случае необходимости, так как решил загладить былые грехи, обращаясь с ней сугубо официально, чтобы она больше не сомневалась в моих намерениях.

Трудной же ролью для меня было все это. Я хотел бы взять ее в руки и снова шептать слова любви; но я вполне себя контролировал и не сомневался, что и в дальнейшем смогу, по крайней мере, пока Дуари продолжает относиться так ко мне. Сама мысль о том, что она может дать какой-либо повод, заставляла меня хмуриться в злобе на себя за прошлые мои ошибки и несдержанность.

Вскоре, к моему удивлению, она сказала:

— Вы совсем спокойны. Что случилось?

В первый раз Дуари заметила перемену во мне и дала основание верить, что я для нее не пустое место. Я мог бы быть комом земли или деталью окружающей ее обстановки, потому что она после тех двух случаев, когда я удивил ее под сенью ее сада, проявляла ко мне не больше интереса, чем к указанным предметам.

— Со мной ничего, — уверил я ее. — Я озабочен лишь тем, как бы доставить вас в целости и сохранности как можно скорее на «Софал».

— Не надо больше говорить об этом, — разочарованно воскликнула она. — Когда я впервые увидела вас, вы имели обыкновение говорить много больше и на другие темы.

— Вероятно, я в самом деле говорил слишком много и на темы, мало интересующие вас, — согласился я, — но, вы видите, я стараюсь не досаждать вам.

Ее глаза опустились к земле.

— Это не досаждало мне, — сказала она почти неслышно. Но теперь, когда меня приглашали делать то, чего я страстно желал сам, я как бы онемел: ничего не шло в голову.

— Вы видите, — продолжала она нормальным голосом, — условия сейчас очень отличаются от тех, в которых я выросла и воспитывалась. У себя дома я не видела ничего похожего. Правила и законы, по которым я жила среди своего народа, не могут, теперь я понимаю это, быть применимы к таким необычным ситуациям, к необычным людям, к столь чуждым мне местам.

Об этом я много думаю, и о вас. После того, как я увидела вас в саду Куады, мне стали приходить в голову странные мысли. Хотелось говорить не только с теми, с кем позволяют в доме отца. Я уставала от одних и тех же людей — мужчин и женщин — но обычаи делали меня рабой наших законов и трусихой. Я не могла делать то, что хотела. Я всегда хотела поговорить с вами, и теперь, после того краткого мига, когда мы встретились на «Софале», где я снова попала под власть законов Вепайи, я собираюсь быть свободной. Я буду делать то, что хочу. Я хочу поговорить с вами.

Эта наивная декларация открыла новую Дуари, в присутствии которой было трудновато следовать принципам голого платонизма, и тем не менее, я продолжил гнуть свою новую линию поведения.

— Почему вы не разговариваете со мной? — потребовала она ответа, когда я ничего не ответил на ее слова.

— Я не знаю, о чем говорить, — признался я, — что бы я ни говорил, одна мысль занимает мою голову.

Она молчала минуту, ее брови задумчиво нахмурились и затем она наивно спросила:

— И какая?

— Любовь, — сказал я, глядя ей в глаза.

— Нет! — воскликнула она. — Мы не должны говорить об этом. Это дурно, это преступно!

— Неужели любовь на Амторе кажется преступлением? — спросил я.

— Нет-нет, я не хотела сказать этого, — поспешила она отступить, — но нельзя говорить о любви мне, ведь мне нет еще двадцати!

— А тогда будет можно, Дуари? — спросил я.

Она покачала головой немного печально, как мне показалось.

— Нет, даже тогда, — нет, — прошептала она. — Вы никогда не должны мне говорить о любви, это — грезы; я не могу вас слушать, ведь я дочь джонга.

— А может быть, безопаснее вообще не говорить ничего? — сказал я мрачно.

— О нет, давайте разговаривать, — стала умолять она. — Расскажите мне о странном мире, из которого, как вы говорите, вы пришли.

Чтобы развлечь ее, я сделал, как она просила, и, так болтая с ней, я пожирал ее глазами, пока, наконец, мы не подошли к океану. Далеко в нем я увидел «Софал», и теперь надо было изобрести способ, как ему просигнализировать.

Шторм кончился.

На обеих сторонах каньона, по которому в океан текла река, были очень высокие утесы. Один из них на нашей стороне был самым высоким, к нему я и направился в обществе Дуари и ангана.

Подъем был крутой, и большую часть пути мне пришлось помогать Дуари, так что я часто касался ее.

Сначала я опасался, как она это воспримет, но она не протестовала, а на некоторых ровных местах, где помощь моя в общем-то была не нужна, я не выпускал ее руки из своей, и она не вырывала ее, нисколько не обижаясь на такую фамильярность.

На вершине скалы я с помощью ангана поспешно собрал хворост и валежник, и вскоре сигнальный огонь вздымал в небо столб черного дыма. Ветер стих, и дым поднимался, не рассеиваясь, прямо над утесом. Я был уверен, что с «Софала» нас заметят, но будет ли это правильно истолковано? Этого я не знал.

Высокие волны все еще катились по морю и не позволяли спустить лодку, но у нас был анган, и, если «Софал» подойдет достаточно близко к берегу, он сможет легко перенести нас на него по одному. Но я опасался рисковать Дуари, пока корабль так далеко.

С вершины нашего утеса мы могли обозревать скалы на другой стороне, и вскоре анган обратил мое внимание на них.

— Люди пришли! — сказал он.

Я сразу же поглядел туда и хотя не был способен их узнать, но что это не дикари, которые атаковали Дуари и ангана, я понял.

Теперь и в самом деле стало важно, чтобы нас как можно скорее заметили с «Софала», и я для этого развел еще два костра на некотором расстоянии, чтобы на «Софале» поняли, что это не обычный пожар, а именно сигнал.

Видели или нет на «Софале» наш сигнал, не знаю, но, очевидно, его заметили люди из приближающегося отряда. Они подходили все ближе и ближе, и вскоре я разглядел их вооружение, и что они той же расы, что и вепайцы.

Незнакомцы были все еще достаточно далеко, когда мы увидели, как «Софал» изменил курс и направляется к берегу. Сигнал наш увидели, и друзья решили поближе изучить, что же это такое. Но придут ли они вовремя? Для нас это было условие, от которого зависела жизнь Дуари и моя. Ветер поднялся снова, и волны начали опять увеличиваться. Я спросил ангана, сможет ли он лететь против ветра, потому что решил послать с ним, по крайней мере, Дуари, если получу благоприятный ответ.

— Могу один, — сказал он, — но сомневаюсь, если придется нести кого-либо.

Мы наблюдали, как «Софал» переваливался и зарывался в бушующие волны, все приближаясь, и как с той же уверенностью к нам приближался чужой отряд. Я не сомневался, кто будет первым; надежда была лишь на то, что «Софал» сможет приблизиться настолько, что для ангана будет безопасной попытка достигнуть корабля с Дуари на руках.

Теперь отряд достиг утеса на другом берегу каньона и там расположился, рассматривая нас и что-то обсуждая.

— Среди них Вилор! — вдруг воскликнула Дуари.

— И Муско, — добавил я. — Я вижу обоих.

— Что будем делать? — спросила Дуари. — Ах, они снова захватят меня!

— Нет, — обещал я ей.

Они начали спускаться в каньон. Мы видели, как они благополучно переплыли реку и подошли к подножию нашего утеса. Мы видели, как «Софал» медленно приближался к берегу. Я подошел к кромке обрыва и посмотрел на карабкающихся людей. Они уже забрались на половину высоты утеса. И тут я вручил Дуари ангану.

— Мы не можем больше ждать, — сказал я ей и затем ангану: — Возьми джан-джонг и лети на корабль. Он теперь ближе, и ты сможешь! Должен смочь.

Он начал выполнять приказ, но Дуари вырвалась.

— Я не пойду, — сказала она спокойно, — я не оставлю тебя одного.

При этих словах я ощутил такое счастье, как никогда в жизни. Дуари моя снова преобразилась. Я не ждал ничего подобного и не думал, что она испытывает ко мне такие дружеские чувства, а что может быть более желанно для любящего мужчины, чем такая самоотверженность любимой женщины. Меня буквально сбило это с ног, но лишь на мгновение. Враги, а это могли быть только они, теперь, должно быть, у самой вершины утеса и через минуту будут рядом с нами. И тут я увидел первого из них, бегущего к нам. — Анган, возьми ее, — крикнул я. — Нет времени для церемоний.

Он рванулся к ней, она вырвалась; тогда я схватил ее, и кровь бросилась мне в голову, когда я почувствовал ее в руках. Я сжал ее в объятиях на секунду, поцеловал и вручил птице-человеку.

— Быстрей, — крикнул я. — Они идут!

Расправив могучие крылья, он оторвался от утеса, а Дуари протягивала ко мне руки и кричала:

— Не хочу я от тебя никуда, Карсон! Не отправляй меня! Я тебя люблю!

Но было слишком поздно; я не должен был звать ее назад, даже если бы мог это сделать. На меня со всех сторон навалились вооруженные люди.

Итак, меня уводили в плен в Нубал. Приключение это лежит за пределами моего рассказа, но я был счастлив: женщина, которую я любил, любит меня!

Конец

Люди из забытого времени

Стр. 1 из 2 Следующая