– Ладно, – едва сдерживаясь, говорит бабушка. – Если увидите ее, срочно отправьте домой. Скажите, что я сказала – срочно!
Дверь хлопает, и становится очень-очень тихо.
Через несколько минут дверцы шкафа приоткрываются. Я не вижу Динаркиного лица, зато отлично слышу ее тревожный шепот:
– Слышала, что она сказала?
– Частично.
– Ох и влетит тебе…
– Ладно, не переживай! Надо придумать, как теперь выбираться.
– Бабушка после завтрака в магазин собирается. Сиди пока, я тебя позову, когда она уйдет.
Динарка снова закрывает дверцы, но прежде вручает мне две конфеты и пряник.
Динарка – друг. Что тут еще скажешь.
Кажется, я уже целую вечность сижу в шкафу. Воздуха внутри совсем не осталось. Еще немного, и я потеряю сознание. Да когда же Динарка уже наестся и выпустит меня?!
Наконец из коридора раздаются голоса, хлопает входная дверь, и через мгновение передо мной появляется Динарка.
– Ты тут живая еще? Вылезай! Бабушка ушла.
– Что так долго? Я чуть не задохнулась!
– Ну извини. В следующий раз подыщу тебе шкаф с вентиляцией!
Я кое-как выбираюсь на свет. Ноги затекли, и двигаюсь я как заржавелый робот.
Наконец разогнувшись, я натыкаюсь на строгий Динаркин взгляд. Но это не та бабушкина или папина строгость, которая в любой момент может стать злостью. Это строгость любящего тебя человека. Поэтому я не отвожу глаза, я смотрю и смотрю, чтобы напитаться этой заботой и участием.
И вдруг, почти одновременно, словно кто-то пустил по нам ток, мы начинаем безудержно хохотать. До слез, до икоты. Я сползаю по стене – затекшие ноги колет миллионами иголок, да и от смеха я всегда слабею. В комнату вбегает испуганный Нурик и непонимающе смотрит на нашу истерику, а когда мы немного успокаиваемся, сообщает:
– Тебя бабушка искала.
– Правда? А я и не знала, – отвечаю я, давясь от нового приступа хохота.
– Да она уже час тут сидит, – объясняет Динарка, показывая на открытый шкаф.
– Серьезно? – Нурик расплывается в понимающей довольной улыбке.
– Очень она злая была? – кое-как, икая от смеха, выговариваю я.
– Очень, Даш! Очень! Шла бы ты лучше домой!
– Ну конечно, стоило столько в шкафу сидеть, чтобы теперь домой идти! Давайте так: я сейчас по-тихому уйду, а вы собирайте всех и приходите на поле. Только чего-нибудь поесть захватите, ладно?
Динарка, все еще тяжело дыша, встает, поднимает меня на ноги и подталкивает к выходу:
– Ладно-ладно, иди уже.
– Гляньте, нет ее на улице?
– Все чисто, – рапортует Нурик, и я, обувшись, выскальзываю за дверь.
– Мы скоро, – шепчет мне в спину Динарка. – А ты осторожнее давай.
Дверь закрывается с тихим щелчком, и я остаюсь одна. Действовать нужно быстро. Любая встреча сейчас опасна. Не знаю, кого я боюсь больше: бабушки или Ведьмы.
Я бесшумно спускаюсь по ступенькам, останавливаюсь перед дверью в предбанник и прислушиваюсь. В голове стучит: «Ну давай, решайся. Времени нет!»
Я делаю глубокий вдох и резкий выдох, готовясь толкнуть дверь в неизвестность, а за спиной раздается легкий шорох. Неведомая пружина подбрасывает меня. Я оборачиваюсь. Возле Динаркиной двери стоит Ведьма. Между нами всего несколько шагов. Три ступеньки и короткий путь от них до двери.
– Дашенька, девочка моя! – шепчет она внутри моей головы. – Девочка моя милая!
Ведьма улыбается, и я чувствую, как примерзаю к месту, не в силах сделать ни шага. Словно это один из тех снов, в которых неведомый бестелесный ужас надвигается на меня, а я не могу пошевелиться.
А Ведьма уже нащупывает ногой ступеньку.
Ну уж нет! Я изо всех сил толкаю одну дверь, вторую – и выскакиваю на свет. Сюда она не сунется! Но медлить нельзя, иначе меня заметят другие.
Я торопливо шагаю вдоль дома, вплотную к теплой стене, прямо под окнами, так, чтобы бабушка не увидела меня из кухни. Хорошо, что дом такой короткий – всего-то два подъезда…
Завернув за угол, я ненадолго останавливаюсь, чтобы оглядеться. Колобок, Колобок, ты от бабушки ушел, ты от волка ушел. Не попасться бы кому-нибудь снова.
Но все чисто. Я осторожно выскальзываю на улицу и без оглядки бегу к стадиону.
Гороховое поле залито солнцем и дышит жаром. Кузнечики стрекочут в кудрявых зарослях, ручей внизу блестит так, что больно глазам.
Я плюхаюсь на землю и никак не могу отдышаться. На другой стороне ручья, по дороге вдоль кладбища время от времени неторопливо, словно жирные жуки, проезжают машины. Я провожаю их взглядом, но это не помогает. Скорее бы уже все пришли. Одной мне не успокоиться.
Ветер гладит ковыль на краю поля, и в его движении я вижу картинки произошедшего. Словно пазл, они медленно собираются воедино, и на меня обрушивается страх: Динарка права, я совершила ужасную глупость. Как мне теперь вернуться домой? Боюсь, одними словами бабушка не обойдется… Она не сдержится и будет бить. Недолго, конечно, потому что она не такая выносливая, как папа. Бабушка слабая и больная, значит, ударит пару раз по голове (по никчемной башке, если по-бабушкиному), а точнее, туда, где шея переходит в голову, и, задыхаясь, плюхнется на свою табуретку. Недостаточно одного желания бить, для этого нужны силы. Папа уж на что силен, и то потеет и краснеет от натуги.
Я представляю, как бабушка неловко замахивается и ударяет меня, и от этой картины мне становится противно. Когда это делает папа, мне больно и страшно. А бабушка… Больше меня волнует другое: как сдержаться, чтобы не ударить ее в ответ? Я сильнее бабушки. Теперь сильнее. И ненависти во мне не меньше.
«Детей можно и нужно наказывать! Другого они не понимают!» «Хвалить детей нельзя! Ни в коем случае!» Бабушка всегда это повторяет. Она учит этому всех, кто по глупости пожалуется ей на своего ребенка или внука.
Она и папу так растила: хвалить детей нельзя! И он отлично усвоил это правило. Меня не хвалят. Что бы я ни сделала, мне всегда достается одно и то же: «Ты могла бы лучше».
Как?
Как папа. Как бабушка. Ведь они все и всегда делают исключительно правильно и хорошо. А я? Я всего лишь Даша-могла-бы-лучше.
Порыв раскаленного воздуха отвешивает мне подзатыльник, и я снова оказываюсь на гороховом поле. Надо думать лучше.
Нужно придумать, как вернуться назад и не получить жалких и противных бабушкиных тумаков. Может, сломать себе что-нибудь? Ну или, на худой конец, вывихнуть? Удариться? Порезаться хорошенько? А может, ожог? Солнце жарит так, что получить его можно запросто. Только будет ли толк? Отвлечет ли это бабушку?
Лучше идей у меня нет. Зато в голове звучит папин издевательский голос: «Ты могла бы лучше».
Хорошо, что папы рядом нет. Боюсь даже представить, что бы он со мной сделал, если бы узнал о моей выходке.
Жуки-машины все ползут и ползут за ручьем. А я сижу на обрыве, уткнув голову в колени, и чувствую только, как обгорает на солнце шея. Пусть. На всякий случай.
Наконец с края поля слышатся голоса. Я поднимаюсь на ноги и вглядываюсь – мои.
– Здорово беглецам! – как ни в чем не бывало весело кричит Колька.
– Как я понимаю, все уже знают? – спрашиваю я Динарку.
– Само собой.
– Придумала, что делать будешь? – участливо интересуется Женька.
– Пока нет, – отвечаю я мрачно.
– Да ладно, что такого-то? Ну ушла гулять с утреца, и что? – бурчит Андрюха.
– Ха! Ты ее бабку не знаешь! – отвечает за меня Женька.
– Ну а что она сделает? – не унимается он. – Не убьет же?
Я молчу, потому что Андрюха ничего не понимает. Его бабушка совсем на мою не похожа.
– Ладно, что-нибудь придумаем! – заканчивает разговор Динарка, видя, что я уже готова разреветься. – Пошли лучше вниз. Надо освежиться.
И мы начинаем спускаться. Это всегда бывает очень весело, потому что песок несет тебя как волна. Главное – удержать равновесие. Через минуту мы все уже внизу, вытряхиваем песок из обуви и бежим к воде. Какое же это блаженство – смыть с себя утро ледяной водой.
Наплескавшись вдоволь, мы падаем на песок, и Динарка достает из рюкзака хлеб и картошку.
– Печь будем! – гордо объявляет она, и в ответ раздается одобрительный гул.
– А спички у кого-нибудь есть? – невзначай интересуется Андрюха.
– Черт! – ругается Нурик и бьет себя по лбу.
– Ладно, придумаем что-нибудь, – успокаивает всех Женька и поднимает с земли осколок бутылки. – Травы мне сухой принесите.
Она встает на колени и складывает крошечный костерок из сухой травы и обрывков газеты, которую Андрюха отыскал поблизости. Потом наклоняется, держа стеклышко под углом. На траве появляется точка, которая начинает темнеть и вдруг вспыхивает крохотным огоньком.
Женька у нас еще не то умеет.
Мы сидим вокруг костра, ворошим угли, выискивая себе картофелины побольше, и, обжигаясь, торопливо сдираем с них черную обгорелую кожицу. Она липнет к пальцам, пачкает их сажей. Но кого это волнует? Вкуснее этой непропекшейся картошки и поджаренного на палочке хлеба ничего не может быть.
Разомлев от сытости и жары, я рассматриваю противоположный берег. Он не такой крутой, как наш. Он поднимается широкими оползающими ступенями к дороге. А за ней – зеленый остров кладбища, где деревья, словно танцуя неведомый танец, плавно покачивают кронами.
Глядя на этот оазис посреди голой степи, я думаю о том, что каждый однажды станет деревом. Интересно, а каким деревом стану я? Хотелось бы липой или сосной, а лучше всего – яблоней с теми прозрачными дедовыми яблоками. И можно ли по дереву определить, каким был его человек? Наверное, елки вырастают из мрачных людей, березы – из скромных, клены – из ярких и шумных, осины – из застенчивых и робких. А яблони – из каких? А если из меня вырастет какая-нибудь невзрачная ольха? Неужели мне будет все равно?
Меня так захватывает эта мысль, что я долго еще примеряю разные деревья ко всем своим родным и знакомым, а когда они все заканчиваются, в голове вдруг появляется образ Ведьмы. Вырастет ли дерево из нее? Я закрываю глаза, представляя себе его – старое, искривленное и сучковатое. Оно тянет ко мне сухие ветви, и ветер шепчет: «Девочка моя, девочка…»