[247]? Неплохо, правда? В будущем номере он будет писать о «Мессии»[248]. Ему чего-то не хватает, «чуть-чуть», а так он «все понимает». Знаете ли Вы поздне-петербургское выражение «фармацевт»[249]?
Простите, что пишу Вам всякую чепуху. Нельзя же все об «интересном». Я занимаюсь просветительской деятельностью — просвещаю дам в Passy[250] насчет современной словесности с исключительной целью наживы. Они слушают и записывают в тетрадки!
Ну вот. Адрес мой, увы! все тот же: poste restante, bureau № 118, rue d’Amsterdam. Всего лучшего. Je vous suis tres devoue[251]. Целую Ваши руки.
Г.Адамович
26
<Штемпель: 19.11.1927>
Дорогая Зинаида Николаевна
У меня, очевидно, «Fesprit de l’escalier»[252]. Обращаюсь к Вам как к члену «Зел<еной> Лампы». Вот что для меня вчера вечером стало ясно.
Лекция Д<митрия> С<ергеевича> несомненно повлечет за собой уход из «З<еленой> Л<ампы>» Цетлина[253]. Если он уйдет — с письмом в газетах, — я буду вынужден тотчас же сделать то же самое[254]. Теперь вопрос: будете ли Вы продолжать «Зел<еную> Л<ампу>», оставшись официально вдвоем с Ходасевичем? (который, как Вы сами мне говорили, анти-ламповец). Если да — все благополучно и я со всем согласен. Если нет — мне жаль «Зел<еной> Лампы» и я сомневаюсь, стоит ли Дмитрию Сергеевичу сознательно и намеренно идти на ее убийство. В конце концов, «вывеска» ведь ему правда не нужна и ничего не даст, — еще меньше, чем Анатолю Франсу прибавка «de lacademie francaise»[255]. Вчера вопрос ни разу не был поставлен так ясно и просто, как он мне сейчас представляется. Повторяю, если «Лампа» выйдет живой из всего этого, — я вполне удовлетворюсь этим, и, поверьте, Вы и Дмитрий Сергеевич, что у меня никаких других соображений или интересов в этом деле нет.
Ваш Г. Адамович
Если Вы хотите мне что-нибудь срочно ответить, то:
17, rue Biot (XVII)
Hotel Ideal
27
<Штемпель: 5.12.<19>27>
Дорогая Зинаида Николаевна
Вы мне обещали написать, «когда поправитесь». Я знаю, что поправились Вы давно, и недоумеваю, что значит Ваше молчание. Никаких провинностей перед Вами у меня, кажется, нет, но «в нашем горестном быту»[256] никогда нельзя быть в этом уверенным. Или Вы решили сторониться всего Милюковского и Керенского окружения[257]? Мне очень нужен Анненский — не позже четверга. Не будете ли Вы добры написать мне, когда можно к Вам за ним зайти, и если можно, то и застать Вас. У меня постоянный адрес и собственная квартира (крайне неудачная, но отдельная)! — 8, rue Biot (XVII). Целую Ваши руки.
Ваш Г. Адамович
28
< Штемпель 16.1. 1928.Бумага кафе «Веплер»>
Дорогая Зинаида Николаевна
Я сегодня утром вернулся из Ниццы и нашел Ваше письмо, написанное 2-го![258] Простите за молчание — но моей вины в нем нет.
Я очень хочу Вас видеть. Не будете ли Вы добры написать мне когда это возможно. Мне дни и часы безразличны, «расстоянием не стесняюсь», — но лучше не пятницу.
Целую Ваши руки
Ваш Г.Адамович
<Адрес на рю Био>
29
<Конец января — начало февраля 1928>[259]
Дорогая Зинаида Николаевна
Вот quelques vers[260]. Должен признаться, что они мне в общем нравятся и я отношусь к ним с отеческой нежностью[261]. Не знаю, как отнесетесь Вы. Буду очень благодарен, если Вы напишете мне об этом, п<отому> что где же теперь говорить между «Зеленой лампой», литературными нравами и левизной в искусстве[262].
Преданный Вам Г. Адамович
На одном из стихотворений мне хотелось бы написать, как писал Тютчев: «Pour Vous a dechiffrer toute seule»[263].
30
<Штемпель: 13. II. 1928>
Дорогая Зинаида Николаевна
C’est entendu[264] — я буду читать «доклад» в субботу. Но что из этого получится? Видите ли, я не дефэтист[265], но иногда поневоле станешь им. Понесены расходы, нанят зал, значит — надо читать, — но я не имею, что[266]. Остановиться на полдороге я не хочу. О культуре с противоположением Толстого Пушкину — не хочу, не «интересно». А о другом — боюсь задеть сердца старушек, вроде нашего председателя. Т. е. возмутить в их затхлых «святая святых» — которые все-таки их последнее прибежище, «ибо не имах другая». Для Дмитрия же Сергеевича — я навсегда остаюсь трупом, что в последнее воскресение я понял окончательно[267]. Но не хочу ради не-трупства отказываться от холодного вежливо-приличного тона и не хочу никаких страстей для демонстрирования публике. Надеюсь, Вы меня достаточно знаете и не подумаете, что я красуюсь своей nature incomprise[268] и неким «одиночеством» в предстоящей беседе. Нет ничего мне противнее — искренно. Но, кажется, я гораздо больше декадент, чем Вы — «столп и утверждение декадентства»[269]. Вы предали и отказались — в конце концов и Евангелие, книгу не только самую удивительную, но и самую декадентскую в привкусе ее «не бывает, не бывает!», в полной ее неприемлемости для людей «положительно мыслящих».
Вот, собственно, что я бы хотел сказать: бегите, господа, messieurs-dames[270], от этой книги, ибо от нее теряется сладость жизни, сахарный и сладкий ее <нрзб>. Но нео-декадентским тоном, ее «зеленой водой Леты» в жилах, вместо крови. Это Бодлер — «l’eau verte de Lehe»[271], и это совершенно то же, что «холодный ключ забвенья»[272]. Пушкин оттого и не интересен (в конце концов), что эклектичен и вообще «что угодно», откуда Достоевскому вздумалось вывести «всемирность»[273].
Еще, у Розанова хорошо изречение: «Я не хочу истины, я хочу покоя»[274]. Самые острые истины только в таком тоне для меня, на мои слух доходяг. Но собрание провалится или будет чепухой (как прошлое[275], в сущности — внешне удачное, внутренно «захолустное», по Д<митрию> С<ергееви>чу[276]) — п<отому> что будет глубокое расхождение устремлений, лучей и, по-старинному, мечты.
Ваш Г.Адамович
31
Дорогая Зинаида Николаевна
Я уже несколько дней в Ницце — и через неделю собираюсь обратно. Но я люблю Ниццу как одиночество, тихую жизнь и само собой получающееся «сосредоточение». Чуть-чуть монастырь — а я к этому все-таки склонен, особенно если «чуть-чуть», т. е. где-то есть всяческий шум и никто не мешает туда пойти. Бродят у меня в голове разные мысли, — и я бы с охотой Вам, как летом, о них написал, но лето еще не наступило, да и как начать? С чего?
Я как-то Оцупу предложил, уезжая сюда: давай переписываться на благородные темы. Он мне и хватил сразу, без всяких preambules: «Гете говорит, что поэзия выше жизни. Что ты об этом думаешь?» Ну что я мог ему ответить? Боюсь оказаться Оцупом сам. (Хотя я по дурному нраву его обижаю, и отчасти оттого, что Вам можно, т. е. Вы поймете, и все равно знаете все сами, — а он милый и «честный», хоть ужасающе беспомощный[277]). Вот образчик: у Вас в воскресение я что-то плел анархическое, — без позы, уверяю Вас. А Вы: «Как можно! Да ведь это 90<-е> годы! Старье!» Меня очень это удивило, — от Вас. Как устарело? Что устарело? Неужели с 90-х годов уже твердо все разрешили — и государство, и суд, и все «слезинки», из-за которых возвращается Богу билет, иногда искренно и с отчаянием[278]? — Ну, как сошло у Вас последнее воскресение? Мне очень жаль, что я не буду на Лампе с докладом Дм<итрия> С<ергееви>ча[279]. Я должен Вам сознаться, что на меня иногда действует тон (звук, и то, откуда исходит) Д<митрия> С<ергеевича> как ничто. То есть «внемлю арфе серафима»[280] — а в печати это улетучивается неизбежно[281].
Напишите мне, если будете добры, — только поскорее, а то я уеду.
Был ли у Вас Поплавский и как он Вам понравился[282]? Он, по-моему, умный и талантливый, но хитрый, вроде как Есенин подыгрывался под «простачка».
Есть ли новости из области Ходасевича? Впрочем, это меня больше не занимает и не задевает[283]