– Сегодня смешно получилось: я опоздала на пару, только вошла, а он мне вопрос какой-то про Гегеля. Я говорю: «Дайте отдышаться». «Ладно, раздевайтесь пока», – говорит. Я ему: «Все снимать?» А он мне: «Знаешь что – я скажу, когда хватит».
– Так ты сама с ним заигрываешь. Не жалко тебе парня?
– Надо же как-то развлекаться. Когда становится жалко, появляется скука.
– А что по испанскому? Глаголы зубришь?
– Да, учу неправильные глаголы прошедшего времени.
– Сколько можно-то? Уж и время прошло, а ты их все учишь. Подумай о будущем.
– Будущее мы еще не проходили.
– Когда ты его пройдешь, оно уже станет прошедшим, я тебе помогу с ним, когда вернусь. Ждать тебе осталось немного.
– Я люблю ждать, так что у тебя никаких шансов. Ты попал. И жить тебе со мной до самой страсти. До самой старости я хотела сказать.
– Неплохо получилось. Пошли за страстью. Устроим сегодня романтическую ночь.
– Отвальную ночь.
– Завальную. Завалюсь на тебя всей своей похотью.
– Мне уже страшно.
– Давай только не здесь, здесь родители спят. В смысле мама с отчимом.
– И тебе все слышно?
– Фрагментами.
– Как отчим?
– Он хороший. Добрый, но спокойный.
– Интересная формула. Значит, тебе повезло. Давно хотел тебя спросить, если это уместно. А что с отцом?
– Не знаю точно: шел, шел и в один мерзкий день сошел с ума.
– Жил с психиатром и сошел с ума?
– Мама – не сахар, хотя и врач, а он растаял, поплыл – музыкант, весь в творчестве, в оркестре, в своей трубе, то на репетициях, то на гастролях. В общем, появился третий. Видимо, он не ожидал. И съехал с катушек.
– Третий всегда все испортит. На троих только соображать хорошо, а вот жить-то, наверное, не очень. Ладно, опять мы в прошедшее влезли. Боюсь, щас окислишься, как микросхема.
– Сам ты микро. Но вспоминать не хочется.
– Хороший диван. Твой? Я бы с такого вообще не вставал.
– Да, я на нем сплю. И мечтаю тоже на нем, и ем, и книги читаю, и уроки делаю.
– И целуешься…
Я утонул в шелках ее волос, вслед за руками тихо сползала одежда, пока я разоблачал ее гибкое тело, губы не выпускали ее губ, прохладные и влажные, и те и другие говорили, говорили, говорили, весь их диалог начинался с «Я люблю тебя – я тоже тебя люблю» и выливался в «Я хочу тебя – я тоже тебя». Мы слились в одно целое на васильковой поляне постели, в окно поддувал теплый бриз улицы. Что еще нужно для счастья?
– Не знаешь, зачем люди столько целуются?
– Думаю, это желание проникнуть как можно глубже в другого человека, рот – первое, что им попалось, руками же туда не полезешь.
– Разве что стоматолог.
– Раз в полгода.
– Не все им так доверяют, вот и проникли языком, языком любви. Что-то понять непостижимое, что-то объяснить переживаемое. Чем меньше люди понимают, тем больше целуются, чем больше узнают друг друга – тем реже.
– Действительно, пожилые практически не целуются, они уже все знают друг о друге… Да и губы уже не те.
– Дурак.
– Судя по звонку домофона, родители приехали, вроде обещали завтра, странно.
Как будто сработала сигнализация или учебная тревога, слух насторожился, объятия распались, и мозг напрягся.
– А где мои джинсы?
– Ищи на полу, тут все вместе, – на паркете, как на прилавке секонд-хенда, была свалена одежда и белье, играя в четыре руки, мы пытались выбрать что-то подходящее в спешке, как будто магазин закрывался с минуты на минуту, мы были голые, и нам позарез нужно было одеться.
– В трусах как-то неудобно знакомиться.
– Так ты их не надевай.
Зашуршал ключ, дверь открылась, хотя даже Мэри не рассчитывала на день открытых дверей именно сегодня. Вошла дама в шляпе и длинном пальто, с дачными цветочками и пакетом. Хотя все это я только представил, потому что все еще искал сбежавший носок, носки постоянно норовят уединиться.
– Привет, мам!
– Привет, Мэри!
– У меня гости. Познакомься, это Фолк. Это мама.
– Мне Мэри рассказывала про тебя.
– Очень приятно.
– Музыку пришли послушать?
– Да, но не успели.
– Ну, извините. Меня на работу срочно вызвали.
– Ты одна приехала?
– Да, Борис остался до завтра. Покушали что-нибудь?
– Перекусили, я даже десерт приготовила. У Фолка сегодня отвальная ночь. Он в армию на следующей неделе уходит.
– В армию? Это же несовременно.
– Трудно им там без меня, решил помочь Родине, на год защитником или полузащитником.
– Сказал бы раньше, я бы тебе помогла откосить. У нас таких много, полежал бы месяц в клинике, написали бы тебе диагноз: прогрессирующая шизофрения, и все. Учись себе дальше.
– С таким диагнозом Мэри меня разлюбит или жалеть начнет. От жалости одни несчастья. К вам я еще успею, может, после армии заеду.
– Постучи по дереву. После армии лучше домой.
– Ок, договорились.
– Чаю не хотите выпить со мной, а, Фолк? У меня есть пирожные.
– Спасибо, пирожное я уже поел, – улыбнулся я, глядя на Мэри.
– Да, он больше не может, завязывает со сладким… Мам, мы пойдем погуляем, – сквозь смех по фразе проталкивала Мэри.
– Как это у вас говорится, сломала я вам кайф.
– Да ничего страшного, кости молодые, перелом закрытый, срастется… В другой раз.
– С каждым разом он становится все более другим, – задумчиво отвесила мама, добавив: – На улице опять закапало, так что возьми зонт, Мэри.
– Хорошая у тебя мама, понимающая.
– Доктора, они проще к физике тел относятся, да и к химии чувств тоже. Счастье у них измеряется эндорфинами, а его отсутствие – кардиограммами.
Небо хотело ссать и, казалось, искало подворотню, чтобы обрушиться туда всей мощью своей нужды, оно уже расстегнуло ширинку молнией, опершись рукой на стену туч, прокашлялось громом, почему-то ему нравилось больше всего мочиться именно в этом городе, мясистые капли полетели на землю и на людей. Люди были готовы, они держали в руках по раскладному цветку, женщины – пестрые, мужчины – предпочтительно черные. Мэри тоже раскрыла свой бирюзовый зонт. Мы прошли в обнимку пару кварталов под струями теплого ливня и, хлебнув озона, решили зайти в какое-нибудь кафе.
– Давай в это? Ты здесь была? Вроде симпатичное.
– Нет еще, не была, оно недавно открылось. Внутри тихо сопел джаз, сквозь лес столов официантка проводила нас к свободному, принесла меню.
– Красное сухое? – предложил я, не заглядывая в кожаную книгу чревоугодий.
– Да.
– Мороженое?
– Да.
– Вино с мороженым?
– Да. Хочу мороженое с кровью.
– А моей тебе мало?
– Женщине всегда мало, мне тебя будет мало, мне тебя уже мало.
– Тогда я возьму горячее.
Мы смотрели сквозь прозрачное окно кафе на заплаканный город. Хотелось протянуть ему платок, успокоить. Ничто так не расстраивает города, как люди. Люди – это те, что живут и не замечают.
– Красиво.
– Да, грязненько так там, это от дождя или от людей?
– От их грязных мыслей. Видны только грязные.
– Мне трудно понять, чем мы отличаемся? Разве что мы здесь, они там.
– У нас сухое, у них все мокрое. Черт, они наступают на меня в отражении и на мою еду!
– Перестань, видишь, они открывают рты, может быть, извиняются.
– Нет, скорее всего, обожглись, суп горячий, они наступают в мою тарелку, как в лужу.
– И в мою тоже, все по очереди, у них грязные ботинки.
– Простим на первый раз, слишком вкусно, чтобы выкидывать.
В этот момент Мэри, потянувшись за салфеткой, опрокинула бокал с вином, он упал и прыснул прозрачными тараканами по полу.
– Кто-то ногой задел мой бокал.
– Хочешь, я сейчас догоню этого негодяя? Набью ему морду, хотя ума не приложу, как это делается.
– Не стоит, мужество тебе еще пригодится. Не стоит им разбрасываться по пустякам, обабишься. Никогда не бил людей?
– Дрался, конечно, в школе, без особого фанатизма. Я понял: за окном время идет по-другому, поэтому они нас не замечают, те, что движутся, никогда не поймут сидящих. Схожу попрошу бокал для новой истины.
Но бдительная официантка меня опередила, надев хрустальное платье на изящную талию вина. Оно играло в прозрачных сосудах, но искренней в кровеносных. Пока я целовал невинные уста Мэри, под ногами уборщица – шир-шир – сметала стеклянных насекомых, плавающих в виноградной крови, они не сопротивлялись, и губы тоже.
3 час(ть)
Какая беззвездная ночь, ни луны! Теперь же я ни в чем не мог себе отказать, ни в одной мысли, и любая из них могла бы довести до грязи. Она, пожалуй, способна и ожесточить до глупости и разнежить до жалости, до слез и соплей.
Тот самый случай, когда глупость решила блеснуть умом. Моя беда в том, что я слишком серьезен, но по глупости влез в этот ящик. Здесь, кроме меня, никого, а есть ли кто-нибудь там, осталась ли там хоть одна живая душа, хоть один удар сердца? По мне, так все вымерли, именно те, которые были на данный момент связью с целым человечеством. Где-то в соседней комнате просто куски мяса бездушные, бездельные и безвкусные. Я жив, а они сдохли, протухли, сгнили. Не я умираю – умирает человечество. Скорблю по нему – привязался. Люди устали от борьбы за выживание: ушли в отпуск, уехали за границу, вымерли, они устали быть честными, сердобольными, потому что они не такие, иначе бы не были людьми, иначе бы я не был здесь, не остался бы здесь один живой умирать. Я пытался найти причины страха, муки, тоски охватившей и тушить из шланга каких-то теплых воспоминаний, но пожар захватывал все больше пространства в моем внутреннем мире, оставляя за собой лишь пепел жалости. Жалкие слезы. Откуда их так много? Снова они намочили все мое мужество.
Я никогда не думал о смерти, так часто, так много, как сейчас, не думал о путешествии в бескрайнюю плоть, был занят чем-то более интересным, сейчас есть время. Я стараюсь приблизиться к Богу, обнять его, потому что так страшно, страшно умирать одному. Мне кажется, я уже вижу лестницу из ступеней кардиограммы, которая упрямо ведет в небеса наверх, но я не хочу подниматься, там неизвестность, и это пугает. Была бы уверенность продолжения жизни, пусть абсолютно другой, мужчиной или женщиной, пусть с меньшей зарплатой, даже животным в зоопарке, насекомым, не упирался бы. Но если бы мне сейчас предложили короткую жизнь, я бы предпочел умирать так еще три тысячи лет, потому что умирать, зная, что не умрешь, гораздо приятней, чем быть мертвым, гораздо противней подохнуть, зная, что так и будет, особенно когда от тебя ничего не зависит.