Пульс угомонился понемногу, и уже не бил по вискам, а дыхание вошло в ритм обычной семейной жизни со средним достатком. Надо постараться уснуть, во сне время летит быстрее. Сон – лучший убийца времени. Входишь в него, как в соседнюю комнату, в которой чувствуешь себя в большей безопасности. Но это была не комната, а камера-одиночка с железным каркасом дивана, с железным креслом-качалкой, с облупившимися темными стенами. На одной из них висела карта Древнего мира с тремя слонами, которые, стоя на черепахе, поддерживали ломоть земной поверхности. Стены создали пустоту, она стояла, самодостаточная и созданная точно по размерам камеры, пустота никогда не ошибается с размерами, даже если она в голове. В углу тихо раскинулось миниатюрное кладбище со своими плюсами, каждая смерть – как плюс, каждая жизнь – как минус между датами. На могилках лежали пластиковые розы, сквознячок жевал ленты венков, одна могила, совсем свежая, еще пустовала, остальные номера были заняты.
На стене висел портрет Моны Лизы, на припухшем от удовлетворенности лице зашевелились губы и сказали точное время. «Значит, ужин уже прошел», – подумал я отвлеченно, качаясь на кресле-качалке, читая накарябанные на стене надписи: «Х… с ней с этой жизнью, с кем же я? ДМБ-90. Здесь был Петр II. Не получается забить – положи. Не получается положить – отложи. Жизнь – это слабительное, расслабляет. Двадцать шесть дней до при-каза».
– Как тебя зовут? – спросила Мона Лиза.
– Фолк.
– Очень приятно.
– А мне в этом кресле не очень, жестковато. Странно здесь как-то, вроде лампочек нет, а свет горит.
– Мы на том свете экономим.
– В смысле электричество?
– В смысле на том свете живем по минимуму, поэтому приходится подсвечивать, а требуем по максимуму. За что тебя сюда?
– За убийство времени.
– Судя по камере, ты получил по максимуму, и с такой статьей трудно рассчитывать на амнистию. Нужен хороший адвокат. Думаю, что Леонардо мог бы взяться за это дело, но его нет, он слишком далеко, да и некогда ему – создает красоту.
– Как и вас когда-то?
– Как и меня. Хотя и я не считаю себя идеалом, лишние килограммы не там, где надо. Одним словом – конституция.
– Дает право на труд, на отдых, на лишний вес…
– В обществе. Я бы даже сказала – в культуре.
Я ведь музейный работник. Леонардо сумел создать на меня моду или, точнее, придал ей ускорение.
– Да, он мозг, он даже красоту делает умной. Глядя на вас, я все время думаю…
Тишину натянула пауза, Лиза смотрела на меня спокойными выразительными глазами, требуя продолжения мысли.
– Вы заставляете думать. Как это у вас получается?
– Я способна проникать в клетки, сегодня вот в камеру головного мозга, заставляя вас переживать на клеточном уровне, заново переживать всю свою жизнь.
– А я считал, секрет этой магии – в сочетании ума и красоты. Каждому приятно пообщаться с умной девушкой, пусть даже она молчит. По крайней мере, можно любить ее умной, пока она молчит.
– Думаю, что красота как раз на нее и опирается, на безмозглость, ей так проще существовать, проще выжить с теми, кто пытается ее трахнуть. Извините за мою прямолинейность. Пылкий ум не видит во мне соперника, он может воспользоваться мной, красотой, но уничтожать не будет. Посмотрите на меня, на это приятно смотреть, можно смотреть до бесконечности, можно даже снять за хорошие деньги… Со стены, ничего более, ничего личного.
– Вот почему вы так зажились? Сейчас красоту поставили на поток, каждый достоин быть красивым хотя бы пластически.
– Знаю, но я не чувствую времени, поэтому и убить его не могу. Все свое свободное – смотрю на людей, и знаете, что я замечаю: они тоже не меняются – два отверстия, чтобы увидеть, две руки, чтобы схватить, одна извилина, чтобы не отпускать.
– Невысокого вы мнения о них, а люди считают, что вы им улыбаетесь.
– Это мне в них больше всего и не нравится – то, что они считают. Они все время считают: это выгодно, это не очень. Если бы я открыла рот, они посчитали бы зубы, и сколько стоит каждый в отдельности, если само полотно бесценно, и хватит ли у них денег, и сколько это будет стоить через пятьдесят лет. Они рассчитывают купить хоть что-нибудь на свои мысли. Они все ходят вокруг меня с утра до вечера, всматриваются в каждую складку, они перестали наслаждаться, они вынюхивают искусство. Некоторые даже флиртуют, я это вижу по глазам.
– Как же вы их отшиваете?
– Я начинаю смотреть на другого.
– А что вы видите в моих?
– Вас кто-то предал.
– Можно и так сказать.
– Мне жаль. Не верь – не предан и будешь. Я никогда не верила людям, они же только этого и ждут, а я не настолько щедра – тонкая красная струйка стекла из уголка ее губ.
– Вы плачете? Из жалости ко мне? Думаете, не придут? Эта мысль у меня на первом месте. Думаете, нет?
Она смахнула белым платком красную эмоцию:
– Мне по-человечески вас жалко, но тем, кто сверху, до вас нет дела, у них прекрасные сны.
– А вы хорошо выглядите для своих пятисот. Ботокс?
– Нет, это Леонардо постарался.
– Кстати, вы с Мадонной не знакомы случайно?
– Как же, знаю, приятная женщина, она родила мальчика, в последний раз я ее видела в мастерской у художника вместе с младенцем, а потом они куда-то уехали, я слышала, что дела у них сейчас не очень, что они где-то прозябают в другой стране. У тебя есть Шенген?
– Нет, только военный билет.
– Билет на войну? Как романтично! На Третью мировую?
– Скорее, на ее репетицию.
– Я бы сходила, интересно. Комедия?
– Скорее, фарс.
– А сколько стоит? Впрочем, я сегодня все равно не смогу.
– Билеты стоят дорого.
– Жаль, что у тебя нет Шенгена, я бы тебе показала… Познакомила бы со стариком Леонардо, он забавный, хотя и со своими странностями, как и ваша страна. Что-то я о ней слышала.
– Что?
– Не помню, точно знаю, что ничего хорошего. Она известна только благодаря размерам и ископаемым, что залежи их у вас повсюду, даже в правительстве. Может, ты меня разубедишь? Что ты здесь видишь? Ничего. Вы живете только с видом на жительство, с видом на жительство других стран. Вы вкалываете целый год, чтобы выехать на две недели, это вы гордо называете путешествием, вы много фотографируете там, заслоняя памятники и пейзажи своим случайным присутствием, вы боитесь выйти на улицу без фотоаппарата, считая его своим третьим глазом, чем-то вроде талисмана, утверждая, что его взгляд более объективен. Как будто только за этим и приехали, чтобы привезти часть из той жизни, в которую окунулись, но даже не намокли. Вы плачете, когда приезжаете обратно, у вас обостряется депрессия, вы роете ямки на шести сотках, чтобы ее схоронить, кажется, вы это называете удобрять почву, но это не просто, она прорастает вновь, как сорная трава. И так до бесконечности. Одни хотят уехать навсегда, чтобы увидеть рай, другие говорят о ностальгии, потому что в раю тоже скучно, если ты не местный. В раю скучно оттого, что надо все время отдыхать, в аду скучно оттого, что необходимо все время вкалывать.
– Ты так умна для своей красоты… Неужели лесбиянка?
– Ха, боюсь тебя разочаровать. Можно, я оставлю этот вопрос открытым, тебе же еще долго здесь прозябать.
– Я все смотрю на эту древнюю карту, здесь что, раньше был кабинет географии?
– Возможно. А карта, кстати, довольно современная, зря ты о ней так. Три слона символизируют Время, Пространство и Сознание, черепаха – Неизбежность, или, другими словами, Пустоту. Четвертый слон придет вовремя и, потеснив пространство и сознание, сдвинет кору, а следовательно – и границы.
– Вы думаете, кора отвечает за границы наших человеческих способностей?
– Я бы поговорила еще с тобой о душе, но об этом лучше со священником. Не буду отнимать у него хлеб.
– Священник?
– Он еще спит пока, жди.
– Когда же придет слон?
– Он уже пришел, но пока сознание не дает ему встать как следует, занять свое место.
Неожиданно тишину порезал ножницами мяукающий рингтон. В то время как Мона Лиза отвечала на звонок, я пытался понять, за что отвечает четвертый слон.
– Да, он здесь, рядом. – Лиза протянула мне трубку.
– Кто это?
– Твой кот.
– Кот?
– У тебя же есть кот.
– Да. Откуда ты знаешь?
– Не забывай, мне уже за пятьсот, я все знаю.
– Обычно женщины скрывают возраст, вы же, напротив, прячетесь за ним.
Надо же, мне действительно позвонил кот, обычно он звонил, когда нечего было жрать, то есть виски и вискас были уже на исходе или в ванной отсутствие горячей воды и ему не побриться – в общем, когда ему было скучно.
Я знал, он стареет, мышей в доме нет, собственный хвост его больше не интересовал, только политика: он борец за любовь повсюду и свободу кошек.
– Я занят, собака, просил же не беспокоить в служебное время! И вообще, где ты взял этот номер?
При слове «собака» он замолк ненадолго и промяукал холодным басом:
– Хозяин… Нам необходимо поговорить.
– По правде, я рад тебя слышать безумно, но о чем я могу говорить с котом в присутствии незнакомки?
– У меня ни женщины, ни детей, яйца срезаны, брошены в какую-то кастрюльку кошачьим хирургом, примерно так же, как ты клал сварить два, когда утром хотел позавтракать, теперь и почесать нечего, всей лаской мира была ваша рука, она, конечно, славная, так ласкает, как дай бог всем быть обласканным – в общем, я скучаю, хозяин. Харч бесплатный, отопление, коврик, без регистрации, без вида на жительство, знаю, что хлопотали о моем гражданстве, но достало, каждый день я когтями пытаюсь содрать обои комфорта. Конечно… Чистенькая шерсть, счастье постоянства семейного целый день слушать то, к чему я так стремился когда-то, гонит меня прочь. Жалость сдавила мне грудь (как третий размер – женщине с пятым).
– Лиза, у вас не найдется закурить? – попросил я Мону, зажав рукой трубку, – вообще-то, я не курю, но хочу перекурить эти переживания.