– Да, конечно, но эта камера для некурящих.
– А плевать… – Приклеил к губам сигаретку и продолжил диалог с котом: – Ах ты, мой кот… Так вот о чем мне пытался каждый вечер, а я все ногой. Я не знал, что ты все так близко к сердцу. Мне кажется, это обычная депрессия, тебе уже сколько, десять?
– Двенадцать, хозяин.
– Большой… И с большим сердцем.
– Лиза, ты не знаешь случайно, у котов бывает кризис среднего возраста? – обратился я к девушке.
– Не сомневаюсь. И тоже лечится валерьянкой.
– Купи себе валерьянки, Барсик.
– Хозяин, что я только ни пробовал, после того как страх наступил мне на хвост, когда, собравшись почитать газету, обнаружил в периодической куче рекламный буклетик «Быстро избавляем от любых видов животных», но, прежде чем строить догадки, я хотел тебя спросить, чувак, они что, решили меня сдать, решили, что у меня бессонница и меня пора усыпить?
– Совсем двинулся, Барсик?
– «Быстро и безболезненно», и я сразу вспомнил, как мне на днях предлагали поехать за город на рыбалку, на отдых в тихое место, а тише, чем кладбище, я не знаю лужаек, в пластиковой корзинке-камере, как ты мог так со мной, со своим четвероногим, отдал в хорошие руки, как себя и свою свободу, свою комнату, улицу, город…
– Успокойся, я не думал, что ты читаешь всякую х…, зачем я тебя научил читать? Это же реклама для идиотов, ее подбрасывают в почтовые ящики. Усыпление тебе не поможет, ты и так все время спишь не покладая лап. Короче, выпей валерьянки, я скоро вернусь. Очень скоро, если выберусь.
– Добрее твоих я не видел, что-то не заладилось в новых руках, может, перекормили, может, перегладили, я сбежал через неделю, теперь бомжую в прямом смысле: сплю в подвале, ем с помойки объедки общества и просроченные в холодильниках продукты – в общем, как-то перебиваюсь. Они, в целом, хорошие ребята, жертвы обстоятельств: политических, бытовых, моральных, уволены из этой жизни, думаю, ты еще ни разу не чувствовал себя таким ненужным. Кому-то не хватает рабов, мне – тебя, хозяин…
– Какие ребята?
– Бомжи.
– Зачем ты ушел? Где ты сейчас? – недоумевало мое сердце. – Ты чего молчишь?
Связь расчувствовалась и оборвалась (иногда связи обрываются от их избытка), я вернул трубку Лизе. Затянулся в последний раз, затушил и кинул окурок в свободную могилку.
– Хороший у тебя кот, серьезный такой и взрослый, а у меня на кошек аллергия, да и на людей тоже. Ненавижу музеи, там, кроме людей и искусства – ни черта, знаешь, чем они схожи? И те, и другие требуют жертв. Постоянно и ненасытно, им бы побольше крови, кровь стала развлечением, чужое горе – чем-то вроде сериала, ими забиты экраны, камеры… Телекамеры там, где смерть и слезы. К сожалению, у меня сегодня не так много времени, записана на прием к стоматологу, надо подправить виниры до вечерних новостей, всю жизнь мечтала выйти в эфир, сегодня мой дебют. Ты первый из людей, кто увидит мою белоснежную улыбку. – С этими словами она засияла, распахнув уста, полный рот жемчуга, он расплескался по всей камере и прыгал, отскакивая от бетонного пола. Она смеялась.
– Но как же? И вы позволите кому-то залезть вам в рот? Рот – это же так интимно!
– Действительно, раньше я об этом не думала.
– Не могли бы вы сообщить обо мне в новостях, если не сложно?
– Хорошо, надеюсь, тебе хватит кислорода до моего эфира. У вас есть еще какое-либо пожелание?
– Есть, но оно довольно пикантное, я всегда хотел почувствовать разницу между настоящей грудью и силиконовой.
– А у тебя был опыт с настоящей?
– Мне везло.
– Ну и как?
– Пожалуй, что никакой, – протянул я, выбираясь из ее силиконовой долины.
4 час(ть)
– Пожалуй, что никакой, – проснулся я в поту. В мои штаны забралась эрекция, член был каменный, член – это один из самых неуправляемых механизмов, настолько твердый, что, казалось, им без труда можно было пробить дыру в этом гробу. Правая рука держалась за него, как за меч, за поручень в метро, как за достоинство и желание жить.
Вообще, в армии рука частенько проводила время в кармане в его компании, когда делать было нечего, а в армии нечего, поэтому все дрочат, и в прямом, и переносном смысле. Мастурбация – это ответственность за тех, кого приручили. Достоинство, и его тоже можно приручить.
Все еще чувствуя в руках грудь Моны Лизы, я начал дрочить, меня никто не видел, разве что Бог, что бы он мне сказал на это? Это вредно, претит законам армейской службы или высокой морали, ослабляет мощь нашей армии, так или иначе, мораль была замарана. А если жить мне осталось всего ничего, и я еще ни разу не спал с женщиной, я – девственник, вот в чем вся драма. Дрочить в гробу – в этом было нечто некрофилическое, отчаянное, и безысходная духота, и недостаток кислорода, и даже запах резиновой прокладки – все возбуждало.
Презервативами у вас пахнет, сказал бы Бог. А я бы ответил: «Да, был тут один гондон, который меня закрыл, вот и воняет. Иногда от одного гондона зависит целая жизнь».
Это была агония, образы сменялись со скоростью движения руки: то Мона Лиза, то Мэри, то голая девка, стоящая на четвереньках, из какой-то неутомимой порнушки, вздыхающая на немецком. Ее сиськи елозили по мятым цветам хлопкового поля постели, при каждом движении цветы сгибались, но затем вновь улыбались ярко-голубыми бутонами с желтыми язычками. Кадры менялись все быстрее, рука была все настойчивей, член все эмоциональней, воздух все напряженнее, пульс все громче и чаще. И вот уже все три героини слились в один двадцать пятый кадр, в одно похотливое животное. Выдох, член мой высказался на весь остальной мир, разбрызгивая остатки слюны в темноте, как ворчащий подросток, теряющий вес, рост, силу, достоинство в крепкой руке общества. Опустошился, словно меня кто-то выскреб и физически, и аморально. А если меня здесь найдут мертвым с мокрыми штанами, будет неудобно, трупу будет неудобно, надеюсь, сперма засохнет раньше, чем я. Когда все хорошо, не думается о херовом, а когда все плохо, попробуй себя заставить об этом не думать, трудно и душно.
Глаза открыты, как окна в ночное небо, одиночество склонно, так склонно к мастурбации, но и к самокопанию, а позднее – и к самозакапыванию, вырыть могилу в самом себе – это легко. Темнота подобралась ко мне слишком рано, слишком болезненно, как утомление, возбужденные силы слабели от одной только мысли: жопа, конец.
Где же эти козлы, почему забыли про меня… Можно подумать, что это они все надоели мне смертельно, поэтому умираю здесь один. Кукла в коробке, которую вот-вот должны купить. Но покупатель задерживается или вовсе передумал, если даже потом мною будут играть в школу, в доктора, в семью, поженят, оторвут руки и ноги, отстригут волосы, разденут и бросят в кучу таких же никчемных кукол – все равно это лучше, чем лежать здесь молодой и здоровой, одной в ночи. Сыпь отчаяния покрыла тело, оно чесалось от бессилия.
Тихо. Мертво. Негде разлакомиться надежде, она выдохлась и закемарила в переулке ночи, прямо под открытым небом. Может, и не человек умирает, умирает иллюзия мира, что его окружала, что окружала меня. Не я, мир умер – врал я себе, выискивая оправдание собственному страху. Тающая самоуверенность. Здесь даже времени нет. Теперь я лучше стал понимать, что такое умереть безвременно и, отгоняя от себя эту мысль, снова пытался вспомнить что-нибудь приятное. Удобно прятать трусость за приятные воспоминания.
* * *
Горизонт размандаринился, небо всматривалось в угрюмую воду. Цитрусовая кожура заката откинула багрянец на шприц собора, на плечи домов в окнах солнцезащитных очков и еще на несколько человек – они, как и я, торчали здесь, несмотря на какие-то дела, уже несколько минут. Торчали, ощущая сильную передозировку красоты. Даже природа научилась обманывать, на самом деле так красиво не бывает: невозможная красота. Я давно подсел на эту иглу, как только приехал в город камня и воды, и не знал, как с нее соскочить, впрочем, и не пытался, уж больно красив он был. Река выгуливала кораблики разных пород – от мопсов до сенбернаров, они, лая, бороздили бетонное отражение лиц домов, те, поморщившись, снова обретали невозмутимость и умиротворенность.
Я стоял на мосту у выхода из метро и читал то, что пишет небо на бурой глади канала, тени от мира, брошенные на нее, но, в отличие от теней на асфальте, эти были цветными. Прижавшись к стене здания, кто-то настойчиво стучал в кожаную дверь барабана, сбивая с ритма город и мои мысли. Ожидание не провоцирует твое самолюбие, если ты никого не ждешь, а просто без дела стоишь – оно незаметно, а когда ждешь любимого человека, ты начинаешь прокручивать в голове сцену встречи и планировать контрапункты, но это не имеет ничего общего с пунктуальностью. Если ты ждешь слишком долго, то начинаешь чувствовать боль, непонятную, неясную каплю нервов, хотя никто не трогает, к тебе никто не прикасается, не брызгается оскорблениями. Оглянувшись, я увидел рядом парочку – парень с девушкой – губы в губы, мужские руки собирают урожай ее груди, а боль все сильнее, оказывается, они встали на мою тень, не так уж она и бесчувственна.
Но Мэри не заставила ждать себя вечность, она выскочила ко мне ярким впечатлением из скучной толпы. Я приобнял, поцеловал ее щеку, она – мою шею. А потом уже мы скрепили эту встречу сургучом губ.
– Как ты думаешь, здесь есть рыба? – кивнул я на воду.
– Насчет рыбы я сомневаюсь, но головастики – наверняка.
– Вот кто счастлив по-настоящему – плывешь себе, ни о чем не думаешь, а вода все теплее и теплее с каждым днем.
– Ты считаешь, если голова большая, то и думать не надо?
– Как ты можешь думать, если счастьем вынесло мозг?
– Ты много видишь таких счастливых?
– Ну вон тот, например, с барабаном.
– Мне кажется, он только косит под просветленного, вид у него не очень счастливый.
– Да, в общем, это не главное.
– А что же тогда?
– Чтобы ты так же сияла всегда, как и сегодня. Мне так много надо тебе сказать!