[2905]! Это говорит Лукцей, это вся Греция, это даже Феофан!
4. Однако вся надежда на спасение в тех[2906], и я лишился сна и не нахожу никакого покоя и, чтобы бежать от этой чумы[2907], жажду быть с теми, кто менее всего похож на меня. От какого преступления, по-твоему, удержится там Сципион, от какого Фавст, от какого Либон[2908], когда их заимодавцы, говорят, сходятся? И что совершат они[2909] над гражданами, когда победят? Каково, по-твоему, малодушие нашего Гнея? Сообщают, что он думает об Египте и счастливой Аравии и Месопотамии и уже отверг Испанию. Рассказывают о чудовищном, что может быть неверным; конечно, и здесь все погублено и там нет спасения. Мне уже нехватает твоего письма. Со времени моего бегства никогда не было такого длинного перерыва в переписке. Посылаю тебе копию своего письма к Цезарю[2910], которым я рассчитываю принести некоторую пользу.
CCCLXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IX, 12]
Формийская усадьба, 20 марта 49 г.
1. За двенадцать дней до календ, только прочел я твое письмо, как мне приносят письмо от Лепты: Помпей осажден посредством вала, даже выход из гавани отрезан плотами[2911]. Клянусь богом верности, из-за слез не могу ни думать о будущем, ни писать. Посылаю тебе копию. Горе нам! Почему все мы не разделили его судьбы? Но вот то же от Мация и Требация, с которыми в Минтурнах встретились письмоносцы Цезаря. Терзаюсь в своем несчастье, так что даже избрал бы ту известную участь Муция[2912]. Но до чего честными, до чего ясными были твои советы, до чего продуманы бессонными ночами: по какой дороге, по какому морскому пути[2913], где встретиться и о чем говорить с Цезарем? Все и честно и осмотрительно. Что касается приглашения в Эпир, то сколь оно ласково, сколь благородно, сколь братское!
2. Что касается Дионисия, то я удивлен: он был у меня в большем почете, нежели у Сципиона Панетий[2914]. Он отнесся с самым отвратительным презрением к моей нынешней участи. Ненавижу его и буду ненавидеть. О, если бы я мог отплатить! Но ему отплатит его нрав.
3. Пожалуйста, особенно тщательно обдумай теперь, что мне следует делать. Войско римского народа осаждает Гнея Помпея, держит, окружив рвом и валом, препятствует бежать; а мы живем, и этот город[2915] стоит, преторы производят суд, эдилы подготовляют игры, честные мужи записывают рост, сам я сижу. Попытаться мне идти туда как безумный, умолять муниципии о верности[2916]? Честные не последуют, легкомысленные высмеют, жаждущие перемен, особенно победители и вооружившиеся, применят насилие и поднимут на меня руку.
4. Так каково твое мнение? Что за совет даешь ты, чтобы окончить эту несчастнейшую жизнь? Теперь я страдаю, теперь я мучусь, в то время как кое-кому кажется, что я был или мудрым, оттого что не пошел вместе[2917], или счастливым. Мне — противоположное. Ведь я никогда не хотел быть участником его[2918] победы, я предпочел бы разделить его поражение. Что мне теперь умолять тебя о письмах, что умолять о твоем благоразумии или расположении? Свершилось. Ничто уже не может помочь мне, которому даже уже нечего желать, кроме того, чтобы получить избавление благодаря состраданию недруга[2919].
CCCLXVIII. От Луция Корнелия Бальба Цицерону, в Формии
[Att., IX, 13a]
Рим, приблизительно 23 марта 49 г.
Бальб шлет привет императору Цицерону.
1. Цезарь прислал нам[2920] очень краткое письмо, копию которого я прилагаю. По краткости письма ты можешь понять, что он очень занят, раз он о столь важном деле написал столь кратко. Если будет еще что-либо новое, немедленно напишу тебе.
«Цезарь Оппию, Корнелию привет.
За шесть дней до мартовских ид я прибыл в Брундисий, расположил лагерь у стены. Помпей в Брундисии; он прислал ко мне Нумерия Магия[2921] насчет мира. Я ответил, что нашел нужным. Я хотел, чтобы вы немедленно узнали это. Когда у меня появится надежда, что я приду к какому-нибудь соглашению, немедленно вас извещу».
2. Как я теперь, мой Цицерон, после того как у меня снова появилась надежда на мир, по-твоему, тревожусь, как бы что-нибудь не помешало соглашению между ними? Ибо я его желаю, — это я могу делать отсутствуя. Если б я был вместе, пожалуй, могло бы показаться, что я чем-то полезен. Теперь терзаюсь ожиданием.
CCCLXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IX, 13]
Формийская усадьба, 24 марта 49 г.
1. Неправдивые были слова[2922], как я полагаю, те — насчет плотов[2923]. К чему было Долабелле в том письме, которое он отправил из-под Брундисия за два дня до мартовских ид, писать об этом, как бы счастливом дне для Цезаря оттого, что Помпей бежит и намерен отплыть при первом же ветре? Это сильно противоречит тем письмам, копии которых я тебе послал ранее. Здесь же говорят о подлинно преступных замыслах, но ни более свежего, ни лучшего, чем Долабелла, источника известий о событиях не было.
2. За десять дней до календ я получил от тебя письмо, в котором ты откладываешь все советы на то время, когда мы будем знать, что произошло. Так оно, конечно, и есть, и пока невозможно не только решить что-нибудь, но даже подумать. Впрочем, это письмо Долабеллы заставляет меня вернуться к прежним помышлениям. Ведь в канун Квинкватра[2924] была превосходная погода, которой он[2925], я полагаю, воспользовался.
3. Сводка твоих советов[2926] была собрана мной не для сетований, но больше для собственного утешения. Ведь меня удручали не столько эти беды, сколько подозрение в моей виновности и безрассудстве. Я считаю, что последней нет, так как мои поступки и решения соответствуют твоим советам. Что же касается твоих слов, будто бы более вследствие моих заявлений, нежели благодаря его заслугам произошло то, что я кажусь в таком долгу у него[2927], то это так. Я сам всегда превозносил их и притом больше для того, чтобы он не считал, что я помню о прошлом[2928]. Если бы я о нем особенно хорошо помнил, я все-таки теперь должен был бы уподобиться ему при тех обстоятельствах. Он ничем не помог мне, когда был в состоянии; но впоследствии он был другом, даже большим; но по какой причине — совсем не знаю. Поэтому и я — ему. Более того, в каждом из нас равное то, что мы были вовлечены одними и теми же[2929]. Но если бы я мог принести ему такую же пользу, какую он мог мне! Тем не менее мне было очень приятно то, что он сделал. Теперь я и не знаю, чем я могу ему помочь, и, если бы мог, не считал бы нужным помочь, раз он подготовляет столь губительную войну.
4. Я только не хочу оскорбить его, оставаясь здесь, и не мог бы, клянусь, ни видеть то, что ты уже можешь предвидеть, ни участвовать в этих бедах. Но я потому несколько медлил с отъездом, что о добровольном отъезде без всякой надежды на возвращение трудно думать. Ведь я вижу, что этот[2930] так обеспечен пехотой, конницей, флотами, вспомогательными войсками галлов, которыми Маций, как я полагаю, хвастал, но он с уверенностью говорил, что...[2931] пехотинцев, конных обещает на десять лет за свой счет. Но пусть это будет хвастовством; во всяком случае он располагает большими силами и будет располагать не податями с Италии, а имуществом граждан. Прибавь его уверенность, прибавь слабость честных мужей, которые, считая того[2932] справедливо разгневанным на них, возненавидели игру, как ты пишешь. Но я хотел бы, чтобы ты написал, кто именно выказал это. Но и этот, который обещал больше, чем сделал[2933], и те, кто любил того[2934], вообще не любят его; муниципии же и римские поселяне того[2935] боятся, этого[2936] любят до сего времени. Поэтому он так подготовлен, что, хотя он и не может победить, я все-таки не вижу, каким образом он может быть побежден. Я же боюсь не столько его обмана, сколько уговоров принуждением. «Ведь ты знаешь, что просьбы тиранов, — говорит Платон, — смешаны с принуждением»[2937].
5. То лишенное гаваней[2938] ты, вижу я, не одобряешь. Даже мне оно не нравилось, но я находил в нем укрытие и верную