ситтибами[1027].
2. Но это только в том случае, если тебе будет удобно. Сам же приезжай непременно, если ты можешь задержаться в этой местности и привезти Пилию[1028]. Ведь это и справедливо, и этого желает Туллия. Клянусь богом верности, ты купил прекрасный отряд[1029]; мне рассказывают, что гладиаторы бьются удивительно. Если бы ты захотел отдать их в наем, то после двух последних боев вернул бы свои деньги. Но об этом после. Постарайся приехать и, если любишь меня, позаботься относительно переписчиков.
CX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IV, 5]
Анций, июнь 56 г.
1. Что ты? Неужели ты думаешь, что я предпочитаю, чтобы мои сочинения прочел и одобрил кто-нибудь другой, а не ты? И зачем тогда мне было их посылать кому-либо раньше, чем тебе? Меня торопил тот, кому я послал, а двух списков у меня не было. Что же? К тому же (я давно обгладываю то, что мне предстоит пожрать) палинодия[1030] казалась мне несколько постыдной. Но простимся со справедливыми, правдивыми, честными правилами! Трудно поверить, до чего вероломны эти главари[1031], которые хотят быть ими и были бы, если бы пользовались каким-либо доверием. Обманутый, оставленный, брошенный ими, я почувствовал и познал это. Тем не менее я намеревался прийти к соглашению с ними в государственных делах. Они оставались теми же, кем были. Наконец, благодаря тебе, я с трудом пришел в себя.
2. Ты скажешь, что ты советовал мне только молчать, но не писать. Клянусь, я хотел связать себя условиями этого нового союза, чтобы мне никак нельзя было скатиться к тем, кто даже тогда, когда они должны были жалеть меня, не перестают завидовать мне?[1032] Однако, в апофеозе я проявил умеренность. «Но всё же написал»[1033]. Я буду более многоречив, если и тот[1034] примет это благосклонно и несколько наморщатся эти[1035], кто не может примириться с тем, что я владею усадьбой, принадлежавшей Катулу, и не думают о том, что я купил ее у Веттия[1036]; те, кто утверждает, что мне не следовало строить дом, но говорят, что следовало продать его. «Но к чему это?». А дело в том, что в этих выступлениях я сказал то, что они и сами одобряют, и они обрадовались тому, что все-таки я высказался против Помпея. Закончим об этом. Так как меня не хотят любить те, кто бессилен, постараюсь быть любимым теми, кто обладает властью[1037].
3. Ты скажешь: «Я давно хотел этого». Знаю, что ты хотел и что я был подлинным ослом[1038]. Но уже пора мне полюбить самого себя, когда я никак не могу снискать любовь тех. Меня очень радует, что ты часто посещаешь мой дом[1039]. Крассипед урывает у меня деньги, приготовленные на путевые расходы[1040]. Ты бы свернул с прямой дороги ко мне в сады. Более удобно, чтобы я к тебе? Итак, завтра. Какое это имеет значение для тебя? Но это будет видно. Твои люди привели мою библиотеку в порядок и снабдили ситтибами. Пожалуйста, похвали их[1041].
CXI. Квинту Туллию Цицерону
[Q. fr., II, 8 (10)]
Анций, июнь 56 г.
Марк брату Квинту привет.
1. И ты боишься помешать мне? Во-первых, если бы я был занят, то ты знаешь, что значит мешать. Клянусь, ты, видимо, обучаешь анциатов этому роду вежливости, которого мне, право, совершенно не нужно от тебя[1042]. Пожалуйста, и обращайся ко мне, и прерывай, и выговаривай, и разговаривай. Что может быть приятнее для меня? Клянусь тебе, ни один вдохновленный музами не читал своих последних поэм охотнее, чем я слушаю твою беседу о чем угодно — о государственных делах, о частных, о сельских, о городских. Из-за своей нелепой скромности я не взял тебя с собой при отъезде. Ты выставил в первый раз неоспоримый довод — здоровье нашего Цицерона; я замолчал. Во второй раз — оба Цицерона[1043]; я уступил.
2. Теперь твое приятнейшее письмо несколько огорчило меня: ты, видимо, побоялся и теперь еще боишься быть мне в тягость. Я побранился бы с тобой, если бы было позволительно. Но, клянусь тебе, если я когда-нибудь заподозрю это, то ничего не скажу, а только выражу опасение быть тебе в тягость, когда мы вместе. Вижу, что ты вздохнул. Так и получается:
Коль дурно ты сказал…
Ведь я никогда не скажу: поступил[1044]. Нашего Мария[1045], признаться, я все-таки уложил бы на лектику, но не на ту Асициеву лектику царя Птоломея. Ведь я помню, как мы покатывались от смеха, когда я переправлял его из Неаполя в Байи на Асициевой лектике, которую несло восемь человек, в сопровождении сотни меченосцев, и когда он, не зная об этой охране, внезапно открыл лектику, то он едва не умер от страха, а я от смеха[1046]. Этого человека, говорю тебе, я, конечно, похитил бы, чтобы, наконец, приобщиться к утонченной вежливости былых времен в беседе, полной изящества. Но я не хотел приглашать человека слабого здоровьем в незащищенную от ветров усадьбу, не обставленную даже сейчас.
3. Насладиться здесь его обществом было бы для меня особенно ценным, ибо, скажу тебе, светоч этих моих усадеб — соседство Мария[1047]. Вижу — уже приготовлено у Аниция. Я же в такой степени стал филологом[1048], что могу жить даже с мастеровыми. Этой философией я обязан не Гиметту, а вершине Анксура[1049]. Марий же несколько слаб и здоровьем и от природы.
4. Что же касается препятствий, то я буду посвящать своим занятиям столько времени, сколько вы дадите. О, если бы вы совсем не дали мне его, чтобы я бездействовал скорее по вашей вине, чем по своей лени!
Меня огорчает, что ты слишком болеешь за государственные дела[1050] и являешься лучшим гражданином, чем Филоктет[1051], который, потерпев несправедливость, искал тех зрелищ, которые, как я вижу, для тебя горестны. Прошу тебя, прилети сюда. Я утешу тебя и смою всякое огорчение. Привези также с собой Мария, если любишь меня, но поторопитесь. При доме есть сад.
CXII. Луцию Лукцею
[Fam., V, 12]
Анций, июнь 56 г.
Марк Цицерон шлет привет Луцию Лукцею, сыну Квинта.
1. При встречах я часто делал попытки говорить с тобой об этом, но меня пугал какой-то почти деревенский стыд; на расстоянии я изложу это более смело: письмо ведь не краснеет. Я горю невероятным и, думается мне, не заслуживающим порицания желанием, чтобы мое имя было возвеличено и прославлено твоими сочинениями. Хотя ты и не раз высказывал намерение сделать это, я все же прошу тебя извинить меня за то, что тороплю тебя. Твои произведения, правда, такого рода, что они всегда вызывали у меня живейшее нетерпение, однако они превзошли мои ожидания и так захватили и даже разожгли меня, что я жажду как можно скорее доверить мою деятельность твоим сочинениям. При этом меня увлекают не только упоминание моего имени потомством и надежда на бессмертие, но и желание еще при жизни наслаждаться твоим авторитетным свидетельством или проявлением благосклонности, или очарованием твоего ума.
2. Однако, обращаясь к тебе с этим письмом, я хорошо знаю, каким тяжелым бременем лежат на тебе предпринятые и уже начатые работы; однако, так как я видел, что ты уже почти закончил историю италийской и гражданской войны[1052], и ты сказал мне, что приступаешь к остальному, то я не преминул напомнить тебе, чтобы ты подумал о том, лучше ли будет описать мою деятельность вместе с прочими событиями, или же отделить заговор граждан[1053] от войн с внешними врагами, как сделали многие греки, — Каллисфен[1054] — с фокидской войной, Тимей[1055] — с войной Пирра, Полибий[1056] — с нумантийской[1057]; они выделили повествование об упомянутых мной войнах из общей связи своих историй. Правда, я не считаю, чтобы это имело большое значение для моей славы, но ввиду моего нетерпения до некоторой степени важно, чтобы ты не ждал, пока дойдешь до соответствующего места, и тотчас же приступил к описанию всего этого дела и времени; вместе с тем, если ты всецело сосредоточишься на одном предмете и на одном лице, то я уже представляю себе, насколько богаче и красочнее будет весь рассказ.
Однако я вполне сознаю, сколь бесстыдно я поступаю, во-первых, взваливая на тебя такое бремя (ведь ты можешь отказать мне, сославшись на недостаток времени), затем к тому же требуя, чтобы ты меня прославлял. Что если, по-твоему, все это не заслуживает столь великого прославления?