Это письмо Вам передаст Людмила Ильинична, жена А. Н. Толстого — премилый человек и которая мне во многом помогла в Ташкенте.
Основное, что мне следует написать в этом письме — это то, что я к осени собираюсь вернуться в Москву, при содействии Толстых — если, конечно, не будет чего-либо непредвиденного и не изменятся к худшему обстоятельства военного положения.
По мере возможности, не вселяйте никого к себе — на первое время но возвращении из Узбекистана я предполагаю жить у Вас — если Вы, конечно, на это не возразите. Больше жить мне негде. В прошлом у нас были кое-какие трения, но я очень изменился за время пребывания в Ташкенте, многому научился; Вы меня не узнаете.
Исключительно важно Вам не терять связи с Л. И. — не пропустить момента, когда она уедет в Ташкент, и в случае невозможности по тем или иным причинам возвращения в Москву передайте через нее для меня хоть один костюм.
Зимовать в Ташкенте мне страшно. Башмаки кончаются, одежды очень мало (1 пиджак) — а в Москве вещи, сапоги, нет такой дикой грязи; так или иначе я буду стремиться зимовать в Москве, где и работу легче найти (подходящую).
Приезжая в Ташкент, я ставил себе целью: окончить 9-й класс во что бы то ни стало. И я окончил его. И то хлеб: в Москве я вряд ли бы смог это сделать.
Пот струится по руке к перу ручки, грозя кляксой на бумагу. Хорошо, что Вы не в Ташкенте; этого климата Вы бы не вынесли. Очень многие москвичи получают от солнца coup de soleil;[18] у многих болит голова, кровь носом идет. Я же выношу жару хорошо.
Пишите чаще и поподробнее о себе; если бы вы знали, как я беспокоюсь о Вас! Вы мне единственные родные люди на всем Союзе. В Москве у меня есть конкретные возможности работы.
Не теряйте связи с Л. И. Коту написал. Пальто получил. Обнимаю.
Всегда Ваш Мур
P. S. Очень важно, чтобы книги, которые в Новодевичьем, сохранились: там много таких, которые мне необходимо иметь, и которых, в случае утраты, нельзя будет возобновить. На всякий случай, вот список этих книг:
Marcel Proust (собр. сочин.)
Алиса в стране чудес (фр. яз.)
Алиса в зеркале (— / —)
E. Poё: Histoires Extraordinaires.[19]
Но я думаю, что там с ними ничего не сделается: вряд ли будут продавать, например. Это не такие люди.
М.
18/VI-42
Дорогая Лиля!
Милая Зина!
Недавно (вчера) получил от Вас открытку и был весьма опечален тем, что Вы хвораете, и нет лекарств.
Мне кажется, что все мы как-то воспрянули духом при получении известия о заключении договора с Великобританией и соглашения с США. Я, по крайней мере, исключительно рад этим обстоятельствам, очень и очень благоприятным для всех нас.
Была ли у Вас Людмила Ильинична или секретарша А<лексея> Н<иколаевича>? Вполне возможно, что Л. И. не пришла или не придет сама, будет занятой очень, особенно в Москве, разными делами — и своими, и мужа, что немало.
Я многократно уже думал послать Вам кое-что из продовольствия отсюда. Но посылки не принимают вообще никуда. «Оказий» (надежных; ненадежные — чорт с ними) было всего две: Штоки и Толстые. Но когда уезжали Штоки, именно в этот момент я находился в исключительно безденежном положении и ничего не мог купить (кг кишмиша — изюма — 100 р.; риса — 80) — и то приходилось каждый день занимать. А Толстые улетели самолетом, где всякий лишний груз воспрещен. Так что пока ничего не вышло. Но всё же надеюсь, что выйдет.
Митька поступил в МГУ и переехал в общежитие; о здоровье Е. А. ничего не знаю, ибо он никогда не пишет о своей семье и очень не любит ее. О Коте Митька пишет, что тот «питается преимущественно супами» — т. е. то же самое точно, что и я.
Теперь насчет вещей. Уезжая в Ташкент, я оставил в Новодевичьем сапоги черные, кожаные. Что касается пальто (лохматое, плюшевое, с поясом и шелковой подкладкой, цвет — коричнево-светлый), то, если оно не у Вас, то — в Новодевичьем; оно там было. Кроме этого и моей и маминой библиотеки ничего там нет.
Сейчас я занимаюсь математикой, читаю А. Франса, Горького, Шекспира. 9-й класс успешно окончил (впрочем, который раз я Вам это сообщаю!)
Живу крайне скучно; впрочем, как и всегда это было. Всех съедают москиты, а меня не трогают: мало крови, что ли?
Очень страдал от желез на шее — вспухли железы, и все говорят, что я похудел. Был жар, но всё прошло.
Прочел превосходную «Золотую цепь» А. Грина — вообще, замечательный писатель.
Здесь — Зелинский, Тагеры; скоро будет исполняться 7-ая симфония Д. Д. Шостаковича; послушаем, на что это похоже?
Очень много ленинградцев, всегда спрашивающих, не ленинградец ли я. Но я — патриот Москвы.
Предлагали играть в кино и театрах (совершенно серьезно), но у меня почему-то какая-то aversion[20] к этому делу.
Досконально изучаю писательский мир — дело нетрудное и довольно интересное для материалов какой-нибудь будущей книги.
Пишу стихи — отдаю дань годам и традиции.
Никаких вещевых посылок не посылайте — не надо, не дойдут, да и я надеюсь приехать.
Погода стоит парижская — серая, дожди.
Крепко обнимаю; до свидания
Ваш Мур
21/VII-42
Дорогая Лиля!
Вы, наверное, очень испугались, получивши мои три волнующие и непонятные телеграммы.[21] Сообщаю, что побудило меня их отправить.
Никому ничего не сообщайте. Дело вот в чем.
В течение июня месяца я находился в почти-абсолютно голодном состоянии. Никто серьезно мне не помогал. Мне было очень тяжело. Воля не выдержала; я продал несколько хозяйкиных вещей — рублей на 800 — тайно от нее, конечно.
В начале июля, случайно, хозяйка заметила пропажи. — Заявление в милицию, повестка, арест, 28 часов под стражей с уголовниками; допрос, признание. Признание-то меня и спасло: теперь «читайте в оба».
По совету следователя, хорошо ко мне отнесшегося, я имею все шансы «дешево» отделаться, если только я выплачу хозяйке то, что она потребует. Дело тогда, возможно, и не передадут вовсе в суд, а даже если и передадут, то мне будет очень легкий приговор условно (т. е. если в течение указанного срока я ничем не провинюсь, то приговор снимается; всё это время я — на свободе.) Основное — уплатить, и тогда ничего мне не будет. И в документах ничего не будет (что весьма и весьма существенно.)
Я дал обязательство хозяйке уплатить ей в течение 4-х месяцев 3000 р. Конечно, я не на 3000 продал, но продавал-то я в скуппункте, и за эти деньги она ничего не купит (из вещей; она так рассуждает.) Торговаться — нельзя; всё равно суд постановил бы выплату той суммы, которую назначила бы хозяйка.
Итак, следователь совершенно ясно мне сказал, что дело это не будет иметь никаких последствий, если только я выплачу сумму, которую я обязался выплатить. Вы понимаете, обязательством я купил свободу; теперь это обязательство надо выполнить.
Я уже зондировал ташкентские ресурсы; они равны нулю. Ахматова сидит без денег, другие знакомые — также, да и я всем рассказывать о случившемся отнюдь не намерен; это мне только может повредить. К Толстым также нельзя обращаться — это бы их отпугнуло от меня, а ведь они еще мне пригодятся. Оттого им — ни слова.
Единственный выход — продать библиотеку, всю, и поскорее (основное — начать выплату денег.)
Итак, все дело в уплате. Выплачу — и всё будет хорошо: окончу 10-й класс, и в Москву поеду, и в ВУЗ поступлю. Не выплачу — пойду в тюрьму и всё будет дьявольски и надолго заторможено, и я буду человеком с тяжелым гандикапом.
Вот практическая сторона de l’affaire;[22] теперь — моральная.
Это совсем не просто подлый и бесчестный поступок. То есть, именно он таков и есть, взятый изолированно, но если знать меня и все «мои обстоятельства» (как писалось в старину), то дело выйдет посложнее.
Я всё постигаю на собственном опыте, на собственной шкуре, — все истины.
До Ташкента я, фактически, не жил — в смысле опыта жизни, — а лишь переживал: ощущения приятные и неприятные, восприятия красоты и уродства, эстетически перерабатываемые воображением. Но непосредственно я с жизнью не сталкивался, не принимал в ней участия. Теперь же я «учусь азбуке», потому что самое простое для меня — самое трудное, самое сложное.
В Ташкенте я научился двум вещам — и навсегда: трезвости и честности. Когда мне было очень тяжело здесь, я начал пить. Перехватил через край, почувствовал презрение и отвращение к тому, что я мог дойти до преувеличения — и раз-навсегда отучился пить (писатели все пьют, но я теперь неуязвим.) Но, как видите, чтобы понять ту простую истину, что пьяный — противен и мерзок (применимо ко мне) — мне пришлось не поверить этой истине нá слово, как аксиоме, а доказать ее — как теорему. Зато теперь я иммунизирован.
Так же и в отношении честности. Чтобы понять, что «не бери чужого» — не пустая глупость, не формула без смысла — мне пришлось эту теорему доказать от противного — т. е. убедиться в невозможности отрицания этой истины. Конечно, делал я всё это отнюдь не «специально» — но в ходе вещей выяснилась вся внутренняя подноготная.
Так я постиг нравственность. Лучше сейчас, чем позже. Зато я теперь и трезв, и честен. Кто знает, если бы всё это не произошло, то во мне еще бы пребывала «потенциальная безнравственность», тогда как теперь я просто знаю на опыте, что когда слишком много выпьешь, становишься похожим на скота, а когда украдешь, совершишь бесчестный поступок, то будешь дико мучиться ожиданием раскрытия твоего проступка, да плюс наказание и возможность испорченной жизни — не говоря уж о том, что ты сказал бы, если у тебя что-либо украли: было бы тебе приятно, и щадил ли бы ты провинившегося? Всё это я понял теперь.
Итак, есть возможность не испортить себе будущего (а как это необычайно важно!); есть возможность не возвратиться вновь в этот кошмарный уголовный мир, в котором я пробыл 28 часов; есть возможность всё загладить и ничего не испортить; есть возможность спокойно учиться, работать, идти вперед. Эта возможность — уплата.