А. ЗеркаловПИСЬМО ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ «НОВОГО МИРА» С. П. ЗАЛЫГИНУ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ В. СЕРБИНЕНКО О СТРУГАЦКИХ
Уважаемый Сергей Павлович!
В 5 номере Вашего журнала за 1989 г. помещена статья
В. Сербиненко «Три века в мире утопии. Читая братьев Стругацких». Я литературовед, давно занимаюсь творчеством Стругацких, и сознаю, что появление такой статьи в массовом и самом престижном журнале страны — событие. Много лет наша пресса избегала серьезного обсуждения Стругацких; работа В. Сербиненко — одна из первых обзорный статей, ей предстоит формировать общественное мнение, ибо за ней копирайт «Нового мира». К великому сожалению она представляется мне предвзятой, более идеологической, чем литературоведческой, и выполнен ной, увы, в традициях нашей критики прошедших времен.
Статья открывается резонным утверждением: «Двадцатый век скомпрометировал утопию, как, вероятно, никакой другой». Но вслед за тем читателю дают понять, что вместе с утопией скомпрометированы и Стругацкие. Это доказывается мягко, «эллиптически», но вывод можно сделать однозначный — скомпрометированы, и неподготовленный читатель его, несомненно, сделает.
Проводя свою идею, критик, прибегает к приему Нишце: соединение несводимых идей через метафору и авторский пафос, то есть взамен логического эмоциональным путем. Так ставится знак равенства между утопией как частью идеологии и утопией как литературным жанром. Но если первая действительно скомпрометирована, то в этом есть заслуга, и немалая, утопической литературы — вспомним Оруэлла, Замятина, Хаксли. Смею утверждать, что из советских писателей самую заметную лепту внесли Стругацкие.
Другая существенная деталь: писатели-фантасты чаще всего атакуют утопическую идеологию средствами «антиутопии», разновидности политического памфлета. Антиутопии создавали упомянутые только что писатели, в том числе Стругацкие. Но литература — ради Бога, извините за трюизм — сложная штука. Ее мастера ухитряются ввести горечь и сарказм даже в картины прямой утопии, и Стругацким это свойственно в высокой степени.
В. Сербиненко, разумеется, известны эти общие соображения, он вскользь о них упоминает: «Скрытая ирония, пронизывающая знаменитое произведение… Т. Мора»; «… Сопутствующая утопическим идиллиям… и корректирующая их негативная утопи».
Вскользь, и с эмоциональным сдвигом, говорящим читателю, что к творчеству Стругацких сказанное не относится. Ибо задача В. Сербиненко — показать, что они не утописты, а идеологи, что их книги есть «предназначенные к исполнению идеологические инструкции». Дела не меняет характеристика, данная Стругацким в преамбуле статьи: писатели «с поразительным упорством и изобретательностью подвергали испытанию» на прочность «утопические идеи». Слова-то верные, но в основном тексте работы доказывается обратное: Стругацкие пропагандируют один, при том одиозный с точки зрения критика, пакет утопических идей. Этот комплекс идей В. Сербиненко определяет, опираясь на понятие, данное Вл. Соловьевым: «внешний общественный идеал» /внешний по отношению к личности/. Затем он выводит формулу обвинения: «Превращение утопической мечты во «внешний общественный идеал», требующий «переделки» мира и человека, в сущности, означает отрицание самой мечты. Рождается идеологическая схема, под покровом научности программирующая и расчерчивающая «светлое будущее».
С этим обвинением нам и придется разбираться, но прежде несколько слов об отсылке к Вл. Соловьеву. Не совсем корректно прибегать к авторитету философа, фундаментальный труд которого незнаком читателям — разумеется, не по их вине. Я имею в виду работу «Оправдание добра. Нравственная философия», в которой Вл. Соловьев выступает как утопист, предлагающий идеальную модель будущего российского общества — модель, во многом опиравшуюся на современные ему социальные науки и, что для нас существенней, по нескольким важным социологическим положениям совпадающую с этикой Стругацких.
Дальше мы к этому вернемся.
Итак, каким же образом Стругацкие создают «идеологическую схему, программирующую и расчерчивающую»? Ответ: «Они риск нули рискнули предложить свой вариант реализации советской утопии образца 60-х годов, дав достаточно широкую и связную картину жизни при развитом коммунизме — в XXI и XXII веках».
Все верно, однако у Стругацких картину эту создают несколько книг, а В. Сербиненко на деле ограничивается сардоническим разбором детской повести «Стажеры», посвятив ей огромный по масштабам статьи — раздел.
Позволю себе отвлечься для риторического вопроса: как бы Вы отнеслись к автору, предложившему статью о социальной прозе А. Рыбакова, и уделившему основное внимание «Кортику», поменьше — «Водителям», и совсем по чуть-чуть «Тяжелому пес ку» и «Детям Арбата»? Или другой вопрос: допустимо ли, разбирая прозу советских писателей за 30-тилетний период, не соображаться с их бесчисленными конфликтами с издательства ми, цензурой, с необходимостью зарабатывать себе на хлеб, в конце концов?… Но это делает Ваш автор. Он безоглядно громит единственную «хлебную» книгу Стругацких — одну из 25-ти /для меня под вопросом еще «Отель у погибшего альпиниста» /.
Писатели, действительно, согласились на требования издателей — дать «настоящую» коммунистическую утопию, пропаганду и контрпропаганду. И хотя это все равно добрая книга, как-то неудобно читать об идеализированных советских людях, о гнусных и пьяных узниках капитала и прочем. Разумеется, что на писано пером, не вырубишь топором, но мне было бы неловко так расписывать грехопадение серьезных социальных писателей, как это делает критик. И, чтобы ударить больней, именно «Стажеров» сравнивать с городскими повестями Ю. Трифонова.
Но таким образом он обходится без минимального серьезного обсуждения «широкой и связной картины» утопии Стругацких. Он вообще не затрагивает единственную полностью утопическую вещь «Полдень. XXII век» и утопические фрагменты в вещах «укосмического цикла»: «Трудно быть богом», «Обитаемом острове», «Парне из преисподней», «Жуке в муравейнике» — то, что он, очевидно, имел в виду, говоря об «особом мире» Стругацких. Так вот, я опасаюсь, что этот мир оставлен за бортом намеренно, ибо он — в противоположность отколовшимся от него «Стажерам» — не снабжен никаким «внешним общественным идеалом». Он раскрывается не через показ общественных институтов, но только через межчеловеческие отношения, как бы «изнутри» людей. Стругацкие видят человека будущего удиви тельно доброжелательным, творческим и, в общем-то, мало интересующимся идеями, выходящими за круг нравственных и творческих проблем. Ему никто ничего не навязывает; в этом мире есть лишь один абсолютный ОБЩЕСТВЕННЫЙ императив: «не убий».
Этого императива как бы не замечает В. Сербиненко, когда пишет о «Трудно быть богом» и «Жуке в муравейнике» /этим философским книгам, вместе взятым, уделено меньше места, чем «Стажерам» /. Он походя отмечает, рекомендуя героев «Трудно быть богом»: «Им очень хочется не нарушать гуманистические табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так сложно за ее пределами». Странно это читать, очень странно… Суть всей вещи и трагедия ее героя, Антона-Руматы в преступном хотя и понятном по-человечески — НАРУШЕНИИ АБСОЛЮТНОГО МОРАЛЬНОГО ЗАКОНА. Ироническое словосочетание «гуманистическое табу» применительно к запрету на убийство пускает в ход человек, объявивший себя последователем великого гуманиста Вл. Соловьева.
Вот очень короткий конспект «Трудно быть богом». Под видом фантастической средневековой страны Стругацкие дают гротескное изображение нашей страны сталинского периода. В момент действия там правит временщик, которому дано многозначительное имя «Рэба» /в оригинале было «Рэбия», редакторы попросили сделать намек менее явным/. Он свирепо и планомерно уничтожает ученых и поэтов, учреждает собственную «серую гвардию», превращает обсерваторию в пыточную тюрьму; душит остатки свободы, сохранившиеся в средневековом королевстве.
В этот ад земной внедрен резидент Утопии, историк Румата /он же Антон/. В его распоряжении огромное могущество XXII века, но здесь оно бесполезно. «Утопийцы» Стругацких решительно отвергают любое вмешательство в исторический процесс: «нельзя лишать человечество его истории», — так и сказано в книге, прямыми словами. /Цитирую кредо В. Сербиненко: «общественные идеалы… не отрицающие… прошлого и настоящего истории»./ Есть и объяснение практически-конкретное: вторжение в ход истории оборачивается большой кровью; это и сказа но словами, и показано образно.
Другая проблема — человеческая, личностная. Антон пони мает что обязан остаться в стороне, но это ему невыносимо, он говорит: «Сердце мое полно жалости». И все же он бездействует. Убивают и пытают его друзей, бьют до полусмерти его самого, но он терпит до последнего и лишь в приступе отчаяния с боем идет во дворец и убивает палача Рэбу.
Еще раз: главная тема «Трудно быть богом» Абсолютно ясна и четко сформулирована. Вмешательство и исторический процесс — «утопизм» — недопустимо.
Идея, как легко заметить, прямо отвергающая то, в чем обвиняет Стругацких В. Сербиненко. Естественно, об ее присутствии в книге он умалчивает. А над личной трагедией гуманиста он, грустно сказать, глумится — «соблюдая при этом известный порядок», как один из героев Сарояна. Правда, герой этот плакал от жалости к людям, но каждому свое… Сначала критик говорит, что «Антону… и другим героям придется еще не раз «пожалеть» о несовместимости гуманистических запретов с эффективной и молниеносной «помощью». Тут сразу вопрос: почему иронические кавычки у прекраснейших слов в человеческом лексиконе — жалость и помощь? Кому из порядочных людей не хочется помочь страдальцам, кому не унизительно сознание собственного бессилия? Иронический тон надо как-то объяснить, и это делается простейшим образом: Антон — бессмысленная пустышка. В. Сербиненко пишет: «Романтический герой и не заметил, что… он оказался способным на предательство… «похотливой кошки» — доны Оканы». Ну, это сказано недостаточно сильно: Антон виновен в ее гибели, но критик почему-то забыл о страшном раскаянии героя, из-за которого он едва не сошел