Мне 24 года, и я девственница. Не могу сказать, что эта старомодность сильно меня беспокоит)… Близкие подруги стараются меня подогнать, ибо время идет. Но куда бежать и есть ли в этом смысл? Что я могу сделать, если сердце молчит?
Анонимно, 24 года
Очень прошу не публиковать письмо или изменить личные данные, слишком много боли уже испытали все, кто втянут в нашу непростую ситуацию. Мой сводный брат, за которого я привыкла отвечать, много лет тяжело болен. Наш с ним общий отец ничего об этом не знает и не должен знать (сердце). Маму мы потеряли 3 года назад…
Н. В., 30 лет
Вы скажете, что я поэтизирую наших авторов, а я отвечу: так называемый «обычный человек» может быть интересен себе и другим, если дать ему такую возможность. Просто он к этому не привык и обычно не доходит до места, где это может с ним произойти.
…Я пишу вам, хотя понимаю, что это бесполезно: вы получаете сотни таких писем, и нет надежды, что выберете именно мое, не ответите все равно… но все же вдруг?..
Татьяна, 22 года
На поверхности может лежать сущая ерунда, но только если оставаться на поверхности. «Че-то я в депру впадаю после ночного клуба», – примерно такое вспоминается начало у одного письма. Во мне, конечно, тоже порой звучит пожилая тетка со шваброй, и уж ее-то ответ предсказуем: так не шастай по клубам, дура. И я говорю этой «тетке в себе»: цыц! Девчонка впервые заметила связь между развлекухой и унынием, тоской «после бала». Это довольно тонкий феномен, не будем оставаться в заданной плоскости, тут все куда интереснее. Такое письмо может кому-то показаться не стоящим внимания, даже глупеньким – и к его глубинному измерению путь будет закрыт. Вопрос о соотношении и конфликте праздника и его неизбежного конца, о битве Масленицы с Великим Постом – совсем не простой вопрос. Это и о том, почему писать лучше ночью, а редактировать с утра, поскольку «мощь кофеина и азарт полночный легко принять за остроту ума». И об условии, поставленном Золушке, – о смысле и мудрости ограничения магического, праздничного времени. Наконец – об открытии внутреннего мира, живущего своей жизнью и чуть ли не впервые замеченного. В этом случае внимание привлекает непонятная смена настроения, в других речь идет о неожиданной догадке или попытке понять какую-нибудь свою привычку.
И – честное призрачное! – момент, когда эта девочка, куря вторую пачку, бледненькая и подурневшая, вдруг задумывается о том, что с ней всегда происходит «после бала», и вдруг видит в этом закономерность, стоит дорогого. И прошу уважаемых читателей воздержаться от шуток про похмелье: у этого слова неспроста есть переносный смысл. Для многих наших авторов существование внутреннего мира вообще неочевидно – они пишут лишь о том, что с ними случилось. (Кто-то, напротив, увяз в бесконечной рефлексии – но такое встречается в нашей почте намного реже.) Это письмо, короткое и простенькое, драгоценно: вопрос только-только возник, взгляд на себя как на существо не до конца понятное и даже чем-то себе самой интересное, непривычен.
Большая честь быть «дуплом» – преобразователем сигнала, переводчиком, голосом на площади – для этой девочки и всех свидетелей ее «поворота к себе». Она никогда не придет ни на какую консультацию, и не надо. Но она что-то заметила и поделилась этим – я услышала, выбрала ее письмо, усилила в ответе контексты, устроила «эхо» и легкую джазовую импровизацию, разрабатывающую основную тему. Было там и про Золушку, и про утренний взгляд на некоторые вещи, вечером казавшиеся чудесными, и много еще про что.
И из всех возможных читателей, которым только что не было дела до этой темы, мне особенно важна та «тетка», которая всегда права и в любой момент готова изречь, наложить резолюцию или просто рявкнуть. Она может быть реальным человеком или чьим-то внутренним голосом, частью, одной из ролей. У кого-то это и вовсе «дядька», но с той же готовностью осуждать и поучать. Мы все с ними знакомы – как в реальном мире, так и в своем внутреннем. Если «тетка» хоть на секунду усомнится в своей абсолютной правоте и испытает что-то иное – моя работа сделана.
Очень легко посмеяться над дикими ошибками, нелепыми умозаключениями или проблемами, которые кому-то покажутся надуманными, второстепенными или настолько глубокими, что о них и разговаривать нечего. (Это наша «Внутренняя Тетка» не дремлет, она всегда найдет повод для критики, обесценивания или назидания типа «раньше надо было думать».) Но когда мы сами – все, и я тоже! – говорим о том, что в нашей жизни трудно, странно или очень больно, мы так же уязвимы и порой неказисты, боимся быть смешными, не уверены в чьем-то понимании. А теперь представьте, что вы об этом не говорите, а пишете. И что литературным шедевром это не будет. Ваша единственная жизнь, уникальная личность, детские воспоминания, мгновения счастья, раздумья, победы и поражения не видны из двадцати предложений, в которых вы пытались объяснить, спросить или поделиться.
Вот и с авторами писем в Psychologies в точности так. Некоторые письма могут вызвать гомерический хохот, раздраженное пожатие плеч или острое желание учить жить и исправлять грамматические ошибки. Это хороший повод подумать о том, что вас так задело – и не остановиться на первой своей реакции. Авторов своих я в обиду не дам, честное призрачное.
Помогите! У меня ушла дочь к женатому и от него забеременела! Повторяет мою судьбу! Боюсь, что придется ей рано или поздно делать аборт или родить никому не нужного ребенка, который отцу не будет нужен совсем, а для нее станет обузой! С ее внешностью могла бы найти хорошего и надежного человека… Вокруг нее всегда было много поклонников, приличных мальчиков ее возраста! Не знаю, как до нее достучаться, пока не произошло непоправимое! Я ночами не сплю, все время думаю об этом, но выхода не вижу совсем… Это я во всем виновата! У нас в семье очень трудные взаимоотношения между всеми… Все несчастные люди со своими обидами и комплексами, и я не знала как и не смогла объединить их в одно целое…
Валентина, 40 лет
Когда нам плохо, когда мы в беде, когда узнали что-то «не то» про своих детей, или про родителей, или про себя самих, мы видим только это и важным тоже кажется только это. Мучительные и неразрешимые вопросы, задаваемые в письмах, часто отмечены такой маетой из-за крайней значимости какой-то «стенки» или тупика и битья головой об эту стенку. Когда колотишься в ограниченном пространстве, обычно глупеешь и перестаешь походить на себя в моменты свободы, силы, радости. Сознательное и намеренное превращение простого в многослойное, даже таинственное и уж точно сложное – это мой способ думать и работать, в том числе и с ощущением безысходности, и придуман он не мной. Тот, кому интересно, лучше переживает боль и быстрее выходит из кризисов и трудных жизненных ситуаций.
Ведь именно потому, что все в человеке так сложно устроено, у нас есть будущее и надежда: даже из самой чудовищной беды, самой горькой потери, самого шокирующего опыта может вырасти что-то иное. Если речь идет все же не о выживании, а о жизни, сохранение многоголосья, многообразия и «выхода за плоскость» очень важны. Линейное и плоское ведет в тупик всегда, упрощение картины мира – дурной знак, идет ли речь об отдельном человеке, семье или культуре.
Как самостоятельно оказать поддержку разочарованному во многом важном для него…
Светлана, 39 лет
Меня мучает моя нелюбовь к сводному брату. Он малыш, а я взрослый парень, но я совсем не могу отнестись к нему с любовью и радостью…
Олег, 23 года
Меня привлекают мужчины только после 40, почему?
Инна, 20 лет
Слушайте, как шумит на разные голоса то, что кажется то вокзалом, то оркестровой ямой, то нестройным хором или ночным лесом – наша корявая, непричесанная, непредсказуемая почта. Возможность побыть его эхом, переводчиком и много кем еще – повод для странного рода словесного творчества, в котором профессиональное знание порой мешает. Руку на сердце положа: работа «призрака на договоре» – вообще довольно сомнительное занятие, но за все эти годы желание хоть немного показать миру то, что ему не может быть слышно и видно, окрепло. Иначе стоило бы просто собрать наиболее удачные ответы, оставить все как есть – то есть от письма строчку, – и дело в шляпе. Это было бы проще, но не слишком увлекательно.
Credo quia absurdum[5]
Я по образованию медик, уже давно на пенсии, последние годы работала в поликлинике, а до этого несколько лет в абортарии. Я скрывала это от дочери, и совсем недавно дочь взяла мою трудовую книжку и увидела мое место работы. С тех пор она со мной не разговаривает. Мы живем вместе, я чувствую себя виноватой и жалкой, она отдаляется, как я совсем скоро потеряю ее любовь и привязанность ко мне, как уже потеряла уважение… Помогите, я в отчаянии.
Римма, 58 лет
Как выбираются письма для ответа? Разные темы и разный возраст авторов – забота редакции. Сам отбор сначала двадцатки, а потом уже рабочей четверки писем в разные годы происходил по-разному. Часто мне помогали справиться с горой писем, иногда нет[6]. При прочих равных условиях важно разнообразие интонаций, поскольку работать придется на уровне этих невнятных вибраций. Отзвуки, вариации на тему, эхо, попытка вычитать ненаписанное – вот на что придется опираться. Это и улавливание, и усиление, и достраивание контекста. Но не авторская колонка как повод высказаться: ведь если сказанное совсем не имеет отношения к миру пишущего, ты перестаешь быть «связным».
Письмо же порой очень условно и напоминает то ли лубок, то ли плакат, притворяется простеньким, оперирует штампами. Наш анализ должен этот лубок деконструировать. Как бы ему не поверить или поверить не совсем. И вытащить оттуда что-то живое, интересное и совсем не плакатно-лубочное. Прежде чем заниматься ответом, приходится перевести вопрос, притом на несколько языков сразу.