И запах одинаковый. Не запах, конечно, а вонь. Смрад. Самый противный запах на земле.
Ты знаешь, сколько я в жизни видел мертвых рыб, птиц, зверей, но такой вони, как от человеческих трупов, никогда не было.
И привыкнуть к этому запаху невозможно. И не дышать нельзя.
По сравнению с этим фекальные ароматы с примесью извести, которой забрасывают ямы с нашим содержимым, кажутся ерундой. Или запах гнойных бинтов в перевязочной.
А запах соломы, пропахшей лошадьми, вообще хочется втягивать в себя, чтобы заглушить запах пота и грязных тел.
Иногда так и хочется взять да отрезать себе нос.
Ну да, отрезать и отправить его с оказией домой, чтобы он ходил по моим улицам и нюхал. У Гоголя сбежавший нос ни разу ничего не понюхал. А мой ходил бы и внюхивался в знакомые запахи.
Удивительно все-таки, что со временем запахи, которые запомнил когда-то, не слабеют, а становятся сильней.
Прохожу через парк, а там от цветущих лип после дождя не запах, а запашище!
Вот наша кондитерская — ваниль, корица, шоколад. Безе, марципан. Эклеры. Зефир. Пастила. Сливочные помадки. Халва. Мои любимые пирожные-картошки.
Сырой сочный запах из цветочного магазина — мокрые белые лилии и парная прелая земля.
Запахи из раскрытых окон — свежемолотого кофе. А тут жарят рыбу. А там убежало молоко. Кто-то присел на подоконнике и чистит апельсин. А вот варят клубничное варенье.
Пахнуло утюгом, горячей материей, гладильной доской, паром.
Делают ремонт — краска остро щиплет ноздри.
А теперь пахнет кожей — обувью, сумками, ремнями.
Потом парфюмерный — благовония духов, кремов, одеколонов, пудр.
Рыбный. От рыбин на крошеве льда тянет свежим, морским.
Механические мастерские — запахи ржавчины и смазки, керосина, машинного масла.
Из киоска на углу веет типографской краской, свежими газетами.
А это кто-то вышел из котельной, и от него разит потом, мешковиной, углем.
Из булочной валит теплый вкусный аромат свежеиспеченных булок.
А это аптека! Как по-больничному пахнет аптека!
А еще дальше варят битум, кладут асфальт. Все заглушает сильный запах горячей смолы.
Так бы шел без конца и нюхал, нюхал.
***
Вот уже скоро месяц.
Пошла четвертая неделя, как это случилось с Сонечкой. Она так и не приходит в себя.
И неясно, как все тогда произошло. Донька, скорее всего, рванулась с поводка, дернула и потащила Соню за собой, а та поскользнулась на заледеневших ступеньках и ударилась затылком об острую каменную кромку. Лежала в луже под дождем со снегом.
Я перевела ее к себе в больницу. Чего мне стоило добиться, чтобы ей оставили отдельную палату!
Лежит высохшая, кожа да кости.
Руки и ноги в синюшных отеках от инъекций.
Водят показывать ученых гостей:
— А вот интересный случай. Та девочка, о которой мы говорили. После травмы находится в коме вот уже…
Родители приходят в больницу по очереди и сидят там часами.
Ведь нужно вынимать из-под нее тряпки, капать в сухие глаза чистую воду. Смачивать пересохшие губы. Переворачивать, мыть.
Прохожу мимо, заглядываю — он смотрит в окно и растирает ей исхудавшие неживые ноги.
В том, что случилось, он винит себя. Она — меня.
Ада все ходит к главному врачу, требует, плачет.
В коридоре слышно:
— Ну сделайте что-нибудь!
Когда она у Сони, я стараюсь не заходить.
Когда у меня ночное дежурство — захожу часто.
Очки с одним стеклом лежат на тумбочке. Ее часики. Завожу их.
В кровати игрушки, принесли из дома. Тигренок с разболтавшимися глазами-пуговками.
Тапочки под кроватью. Ждут терпеливо.
Однажды зашла, когда он был с ней, смотрю, водит беличьей кисточкой по руке. Увидел меня, смутился, спрятал кисточку.
Из школы пришли две ее подружки, посидели минуту, испуганно съежившись.
Он им:
— Не молчите, расскажите ей, что вы сейчас в классе проходите!
Еще больше съежились.
Почему-то вложили ей в кулачок желудь. Вышли из палаты и разревелись.
Среди ночи проснулся с криком — приснилось, будто он прищемил Сонечке дверью палец.
— Понимаешь, я иду впереди и не вижу, что она сзади там стоит и сунула руку в створ.
Весь мокрый, тяжело дышит. До утра ворочался у себя в комнате.
Мы спим отдельно.
В первый раз я ушла спать в другую комнату, потому что он храпел и вертелся, и среди ночи в беспокойном сне заехал мне рукою в глаз.
Но теперь понимаю, что именно он тогда говорил о другом одиночестве. Однажды проснулась и увидела рядом на подушке лицо — старое, чужое.
Стала замечать в нем вещи, которых раньше не видела.
С одной стороны, невероятно брезглив — в людных гостях ставит свой бокал куда-то повыше, на шкаф, чтобы никто случайно не взял, а с другой — нечистоплотен. Разбираю белье для стирки — в трусах всегда коричневые пятна.
Меня стало раздражать, как он ест. Быстро, жадно, неряшливо.
Выходим от его старых друзей, и он начинает плохо о них говорить. Этот бездарь, тот холуй. Да у него и друзей-то не осталось. Старые семейные приятели, а скорее, их жены, после того как он ушел от Ады, перестали приглашать, полагая, что дурной пример заразителен.
Он стареет и боится этого. И еще сильнее хватается за меня. И от этого чувствует себя еще более старым.
Все стал забывать — и важное, и неважное. Прибегает растерянный и спрашивает:
— Представляешь, не могу вспомнить, кто написал паркетчиков в Орсе? Мучаюсь с утра!
Иногда с ним очень хорошо, легко. А иногда накатывает такая темнота внутри.
Нам очень одиноко вдвоем.
Однажды, это было еще до того, как все случилось с Сонечкой, он сказал:
— Но ведь нам было когда-то хорошо друг с другом?
— Да.
— Что происходит?
И сам объяснил:
— Ты знаешь, мы с тобой — как зеркала Френеля. Взяли два зеркала, которые отражают свет. Соединили друг с другом. И под каким-то углом два световых луча породили тьму.
Время от времени мы устраиваем скандалы, как в плохом кино. Заводим друг друга по пустякам, потом кричим и хлопаем дверьми.
Иногда смотрю на все это будто со стороны: кто эти два человека на кухне? Что они говорят? Зачем?
Особенно раздражает она. Кто эта женщина? Неужели я? Нет, не может быть. А где тогда я? Что со мной стало? Куда я делась?
— Ты не так готовишь баранину! Знаешь, как делала Ада…
Неповинное мясо летит в помойку.
— Вот пусть она тебе баранину и делает!
Ведь не может быть, чтобы эта женщина на кухне была мной!
После несчастья с Соней скандалы поутихли, но и ближе мы друг другу не стали.
Он возвращается из больницы и пьет. Как-то, совсем пьяный, пробормотал:
— Ты знаешь, Саша, мне стало страшно, потому что я подумал: неужели ты — не тот человек, которого я ждал всю жизнь, неужели снова обман? Но ведь если я так подумал, то ведь оно уже так и есть?
Раздела его, уложила и допила что оставалось в бутылке.
В другой раз сказал:
— Мне показалось, что у нас с тобой — настоящее. Это когда мы вместе настоящие, а с другими только будем искать друг друга и не сможем найти. Наверно, только показалось.
Позавчера в больнице я встретилась с Адой. Она шла к дочке, тяжело поднималась по лестнице, остановилась на лестничном пролете у окна отдышаться. Мне нужно было пройти мимо нее. Она увидела меня и вдруг улыбнулась.
Я подошла.
Она вздохнула:
— Саша, я знаю, вы делаете для нашей Сонечки все, что можете. Спасибо вам. И, пожалуйста, не держите на меня зла!
Она стала медленно подниматься дальше.
Этой ночью у меня никак не получалось заснуть, и по его дыханию поняла, что он тоже не спит. Так мы оба лежали без сна, и я сказала:
— Помнишь, ты мне говорил, что совершил ошибку, женившись на Аде.
— Помню.
— Так вот, мне кажется, ты должен эту ошибку исправить и дожить с ней до конца.
***
Сашенька моя!
Как ты там? Что с тобой?
Знаю, что думаешь обо мне, ждешь, любишь, пишешь мне.
Раньше вычеркнул бы из этой фразы что-нибудь, чтобы осталось только одно «мне», а теперь все это кажется таким неважным!
Мне так не хватает твоих писем! Мы все ждем тут почту, но ее нет и, скорее всего, в ближайшее время не будет. Где-то твои письма колесят. И обязательно попадут ко мне — где бы они ни были. Жду и жду — и все равно дождусь. Получу, наверное, сразу целую охапку. Они где-то скапливаются, а потом хлынут, как через запруду…
Вот выдался часок — хочется побыть с тобой.
У нас тут хорошие новости. Ведь и здесь бывают хорошие новости! Представляешь, дипломатические миссии в Пекине еще держатся! Все думали, что люди те мертвы, а они живы. Оттуда прорвался посланный с письмом, сообщают, что они в осаде и ждут помощи. Несколько посланцев до него не дошли. Здесь готовится поход на Пекин, но сначала предстоит штурм укреплений Тянцзина. Нельзя оставлять китайскую армию у себя за спиной.
Вот еще новости — нас перевели в Восточный арсенал.
Штаб разместился в помещениях бывшей военно-инженерной академии, офицеров поселили в тех самых домиках, в которых жили немцы и англичане — профессора академии. Сейчас пишу тебе, усевшись в тени акации и закутавшись в газ от москитов. По-прежнему все изнемогают от жары. И у меня с носа капает пот на бумагу — прости за эту кляксу!
Когда мы пришли, тут везде был полный беспорядок. Видно, все жившие здесь бежали в последнюю минуту, когда арсенал уже был захвачен ихэтуанями. В комнатах и во двориках валялись кучи форменного платья студентов, китайские, английские и немецкие книги. Так странно было листать студенческие тетради, старательно исписанные чертежами, упражнениями. Повсюду разбитые чашки, перья, чернила, кисти для туши, безделушки из яшмы, шапки, китайские картины, изречения на длинных листах, разрытые сундуки и ларчики. Все брошено, порвано, побито, истоптано.
Мы с Кириллом нашли здесь богатую европейскую библиотеку. В основном книги по математике, физике, химии. Наши солдаты сразу вздумали рвать и жечь — никто их уже и не останавливает. Интересно, что все академические здания выстроены в китайском вкусе и следуют гуськом, одно позади другого. В первых зданиях помещались профессора, аудитории, лаборатории, ученые кабинеты, в следующих общежития для студентов. Позади службы и кухня.