1
Медицинские экспертизы, расследование, дополнительные допросы… Все указывало на то, что предстоит длинный день.
Поскольку я не принимал участия в официальном ритуале, проводимом Глисоном с помпой, скорее подобающей церковной службе, я оставался в конторе и поддерживал мистера Уошберна, отбиваясь от двух-трех десятков репортеров. Те заявились к девяти утра (что доказывало, что мы остаемся новостью номер один) и проторчали в конторе почти до полудня, болтая с машинистками и жалуясь на скудость полученной от меня информации. Полиция им ничего не говорила, а я заставил молчать остальных членов труппы.
Несмотря на это, уже возникло не меньше дюжины бредовых версий, а в редакционной статье «Глоуб», появившейся после полудня, содержалось решительное требование немедленно найти убийцу. Далее «Глоуб» зловеще намекала на возможные изменения в руководстве полиции, если этого сделано не будет.
За вечерние газеты я просто боялся браться. С новостями все было в порядке: там излагались только факты, а их было немного… Подумаешь, третье убийство в балетной труппе… Зато обозреватели в своих колонках самым клеветническим образом весьма откровенно намекали, что все три убийства совершил некто, занимающий достаточно высокое положение в мире балета и в пашей труппе. Нет нужды говорить, что, несмотря на официальную версию все были убеждены в связи между гибелью Майлса, Эллы и Магды.
«Глоуб» предложила собственную версию — об этом постарался наш дорогой Элмер Буш. Его статья красовалась на первой странице — этакое эксклюзивное интервью с очевидцем.
«Разве я мог подумать, беседуя с прелестной Магдой, что несколько мгновений спустя она будет одиноко лежать внизу, на мостовой, с переломанными костями? Должно быть, она уже знала, какая ей уготована судьба. В ее поведении было что-то потустороннее, какая-то отстраненность и безмятежность. Думаю, она собиралась присоединиться в лучшем мире к своему другу Майлсу Саттону, отцу ее нерожденного ребенка. В тот момент, когда мы разговаривали в переполненном репетиционном зале, убийца наблюдал за нами и готовил свое злодеяние. Знала ли она его (или ее)? Да. У меня есть основания считать, что знала».
— Больше ничего слышать не хочу, — заявил мистер Уошберн, осушая третий стакан бренди.
— Везде одно и то же, — буркнул я, бросая газету на пол, где она присоединилась к изрядной куче, выросшей возле моего кресла.
Мы сидели в кабинете патрона. Одна из машинисток принесла нам сандвичей, газетчики наконец-то оставили нас в покое. Мы не отвечали на звонки и не читали почту.
— Интересно, сможем ли мы отправиться в турне по Южной Америке? На той неделе нужно было отправляться… Во всяком случае, не позже двух недель. Сначала Гватемала, потом Панама, Богота, Рио, Буэнос-Айрес…
Казалось, перечисление далеких городов успокаивает патрона, крутившего в руках пустой стакан из-под бренди. Глаза его налились кровью, взгляд стал отсутствующим.
— Боюсь, полиция не разрешит нам ехать, — осторожно заметил я.
Он с видимым усилием взял себя в руки.
— Вы оставайтесь здесь, — сказал он так, словно я не торчал тут с самого утра. — Я еду в мэрию. Если понадоблюсь, потом я буду в студии.
— Репетиции продолжаются?
— Да. Глисон очень порядочно повел себя в этом отношении. Он сам обосновался в одной из классных комнат… в той, где… — он запнулся. — Думаю, он хочет быть поблизости от места происшествия.
— Попытайтесь их остановить, — сказал я, когда мистер Уошберн надевал свою панаму, поместив ее так, чтобы вмятина была точно посередине головы, а поля строго параллельны полу.
— Кого остановить?
— Полицию… Думаю, они собираются произвести арест.
— Что заставляет вас так думать?
— Прежде всего, то, что я прочел в газетах. Они просто требуют ареста. А во-вторых, потому что полиция следит за Джейн.
— Я был уверен, что она вне подозрений…
— Они просто не знают, кого выбрать, мистер Уошберн, ее или Игланову.
Он вздрогнул.
— Не говорите глупостей! Даже не думайте об этом.
— Мне самому бы очень хотелось не думать, но обозреватели такими обязательствами не связаны. Они сделали все от них зависящее, разве что не назвали имен. «Ревнивая балерина…» — вот их позиция, а это может означать только одну из двух.
— Давайте подождем, пока мы подойдем к мосту, — сказал мистер Уошберн с видом человека, готового упасть в реку. И удалился.
Но я не мог ждать. На самом деле я не слишком беспокоился за Джейн. Ее невиновность была очевидна, и если даже ее обвинят, то ничего доказать не смогут. В этом я был уверен. Но даже если справедливость восторжествует, на ней на всю жизнь останется пятно, и всегда будут вспоминать, что ее обвиняли в убийстве. На этот счет я мог припомнить историю с одной знаменитой звездой музыкальной комедии еще в тридцатые годы.
Несколько минут я посидел за столом мистера Уошберна, причем еще никогда в жизни не был так обеспокоен. Лениво взяв огрызок карандаша, я начал выписывать имена: Игланова, Уилбур, Алеша, Уошберн, Луи… потом остановился и в самом низу приписал имя Джейн. Затем осторожно и почти машинально обвел ее имя кружочком. Это было похоже на стену, ее защищающую.
Я был уверен, что один из шестерых несет ответственность за все убийства. Но кто?
Должен признаться, если бы решающее слово было за мной, убийца вполне мог остаться на свободе. Саттоны и Магда для меня ничего не значили; если они кому-то не нравились или кто-то боялся их настолько, что готов был убить, это не мое дело. Конечно, это бессердечный взгляд на вещи, но помните: подозреваемые мне были симпатичны, по крайней мере большая их часть, и я никому не желал вреда…
Я не крестоносец и не реформатор и не питаю особой страсти к торжеству справедливости… По крайней мере, не таким безумным способом, каким она реализуется в нашем мире. Официальные убийства, частные убийства… Какая разница? В общем не такая уж большая, если только не замешаны вы сами или тот, кто вам дорог.
Чем больше я об этом думал, тем больше злился.
С самым суровым видом я написал вверху страницы «Зачем?», подумал и следом написал «Как?».
Даже одна попытка ввести какую-то методику принесла пользу. По крайней мере все было передо мной… как кроссворд или ребус. Если бы только удалось заполнить пустые места под каждым заголовком, я смог бы все понять, не выходя из-за стола. Как видите, я обладал той счастливой верой в логику, которую может дать только либеральное воспитание.
Игланова…
Зачем? Ну, не хотела уходить на пенсию. Знала, что мистер Уошберн не сможет найти другую приму, которая обеспечила бы кассовые сборы в течение по меньшей мере года… если не считать Эллу Саттон. Мотив — вполне достаточный для столь решительной натуры, как Игланова.
Что же касается Майлса и Магды, я был убежден, что их смерть была связана со смертью Эллы, что их убили потому, что они знали, кто убийца… Это позволяло успешно заполнить графу «Зачем?», относящуюся к их смерти.
Значит, важнее всего первое убийство. Кто хотел убить Эллу Саттон, у кого был самый сильный из известных мотивов? Ответ только один: Игланова. Когда она могла осуществить эти убийства?
Ну, она находилась в театре почти непрерывно с начала генеральной репетиции и до окончания спектакля. Она могла в любое время перерезать трос. А Майлс? Она была на приеме Альмы Эддердейл и могла в любое время с него уйти, добраться до квартиры Майлса и подняться туда по пожарной лестнице, оставшись незамеченной полицией.
Правда, даже убедившись, что она вполне могла попасть в квартиру Майлса, я продолжал испытывать некоторую неудовлетворенность: это не соответствовало ее характеру. Игланова могла в припадке ярости уничтожить соперницу, но трудно было представить великую балерину, карабкающуюся среди ночи по пожарной лестнице. Конечно, все возможно…
Что же касается Магды… ну, вытолкнуть ее из окна мог любой из шести подозреваемых. Когда на репетиции объявили перерыв, воцарилась такая сумятица, что кто угодно мог пройти вслед за Магдой в классную комнату, вытолкнуть ее из окна и никем не замеченным проскользнуть обратно.
Поэтому я с сожалением зачеркнул слово «Как?», написанное наверху страницы. Оно ничего не давало или, наоборот, давало слишком многое: ни у кого не было алиби. Каждый раз славная шестерка оказывалась в одном и том же месте приблизительно в одно и то же время, и у всех них были равные возможности совершить преступления. Поэтому вместо слова «Как?» я нарисовал большой вопросительный знак над колонкой, расположенной рядом с колонкой «Зачем?». Загадка оставалась неразрешимой.
Рядом с фамилией Иглановой я написал «Ножницы». Если она перерезала трос, то зачем оставила ножницы в своей гримерной? Этой задачи я решить не мог и перешел к следующей фамилии в списке.
Уилбур.
Зачем? Это известно только Господу. Он не очень ладил с Саттон, но было совершенно ясно, что если Уилбур по какой-то неизвестной причине ее ненавидел, то вряд ли пришел бы работать в одной труппе с ней и ставить для нее совершенно новый балет. Ревновал ли он ее? Нет. Начнем с того, что ему не нравились женщины, поэтому их любовные интересы не перекрывались. Профессиональная ревность? Насколько я мог судить, нет. Может быть, что-то в прошлом? Какие-то секреты? Почему они ссорились с Эллой в тот день, когда ее убили?
Алеша.
Зачем? Любовь к Иглановой и ненависть к Элле, его бывшей любовнице. Здесь все было ясно: типичное преступление на почве страсти. Он был женат на Иглановой, бросил ее ради Эллы, та бросила его, он вернулся обратно к Иглановой, как раб и помощник… И теперь, видя, что Игланову скоро заменят Эллой Саттон, потерял голову и убрал Эллу из этой юдоли слез. Но почему тогда он притащил ножницы в гримерную Иглановой? Зачем ее впутывать, если он ее любил?
У меня разболелась голова. Проклятые ножницы разрушали любую версию. Потом мне в голову пришла новая идея. Предположим, убийца оставил их где-то совсем в другом месте, а кто-то другой перенес в комнату Иглановой, откуда я унес их в свою очередь… Кнопка, кнопка, кто же нажал кнопку?
Уошберн.
Зачем? Пожалуй, он был одним из самых хитрых и изворотливых людей на свете. Насколько я знал, у него могло быть желание избавиться и от Саттон, и от Иглановой, и он увидел прекрасный способ этого добиться. Загадкой оставалось найденное мною письмо от английской балерины. Почему Уошберн хотел пригласить знаменитую балерину, когда вопрос о замене был уже решен и оставалось только объявить, что в следующем сезоне Игланову заменит Саттон? И что в тот вечер мистер Уошберн делал в квартире Майлса?
Луи.
Зачем? Для него я не мог придумать никакого мотива. В труппе ходили старые слухи, что он нравился Элле, но он так явно интересовался иным полом, что ее чувство вряд ли его очень волновало. Даже если предположить, что этот айсберг мог испытывать какие-то эмоции. Я взял себе на заметку спросить Луи про Эллу. Возможно, он хоть что-нибудь намекнет по поводу ее характера. Я все больше и больше убеждался, что разгадка головоломки заключена в ее характере.
Джейн?
Нет, несмотря на таинственное посещение Майлса и подозрительное появление в классной комнате с Магдой, у нее не было повода для убийства. Без моей помощи у нее не было шансов заменить Саттон, хотя она и числилась ее дублершей в «Затмении». У нее не было профессиональных причин добиваться устранения Эллы с дороги. Пожив немного с ней, я убедился, что и личных мотивов тоже не было. Насколько я знал, в личной жизни их интересы никогда не пересекались.
Мрачно глядя на лист бумаги, я ожидал, что меня посетит озарение. Но не тут-то было. От мысли о том, что моя версия может оказаться ложной, бросало в дрожь. Я исходил из того, что некий Икс убил Эллу, Майлс это обнаружил и готов был открыть полиции имя убийцы. Тот, стремясь себя обезопасить, сунул голову Майлса в пламя газовой горелки, не зная, что Майлс каким-то образом передал Магде доказательства того, кто совершил убийство. Потом Икс назначил Магде свидание в студии, чтобы обсудить положение… возможно даже, чтобы выкупить улики. Когда они не договорились, убийца выхватил сумочку и выбросил Магду в окно.
Это была моя версия — она же версия полиции. Но предположим, что Майлс убил Эллу, потом умер от сердечного приступа, а какой-то Игрек по неизвестным причинам убил Магду… Или предположим…
Я с трудом заставил себя не думать о дополнительных проблемах. Прежде всего нужно было следовать по очевидному пути. А если он заведет в тупик… Ну нет, не должен…
Оглядываясь назад, я вижу, что моя самоуверенность в тот момент была совершенно необоснованной.
Судя по поведению Глисона в то утро, я полагал, что он собирается в ближайшее время кого-то арестовать. Элмер Буш достаточно сказал в своей статье, а инспектор был далеко не глуп.
Я посмотрел на часы. Половина четвертого. У меня оставалось совсем мало времени, чтобы найти убийцу.
Около двадцати минут я потерял на телефоне, связываясь со всеми подозреваемыми и договариваясь под любым предлогом о встречах. Потом сказал машинисткам, что до вечера они больше меня не увидят. Если прессе понадобятся новости, им следует связаться с Глисоном или Элмером Бушем. На прощанье мне пожелали удачи.
Служанка Иглановой молча проводила меня к хозяйке. Иногда я задавался вопросом, понимает ли она вообще по-английски. Из ванной до меня донесся голос Иглановой, перекрывавший шум воды, напоминавший Ниагарский водопад.
— Питер, я появлюсь буквально через минуту.
Служанка удалилась; я, чувствуя себя агентом Пинкертона, с тщательностью электрического пылесоса обследовал гостиную и спальню. Нет нужды говорить, что ничего интересного я не нашел. Комнаты заполняли фотографии, безделушки и множество косметики. Все вместе говорило, что Игланова предпочитала обстановку времен короля Эдуарда, — возможно, то время было лучшим в ее жизни.
— Простите, что заставила вас ждать, — она появилась в розовато-лиловом атласном халате, с полотенцем на голове. — Я мыла волосы. Вначале — мылом и водой. А потом — керосином. Он придает великолепный блеск. Керосином я пользовалась даже во время войны. Убедила власти, что волосы Иглановой очень важны для победы. Мне дали книжечку талонов… так мило с их стороны! А еще говорят, американцы — варвары!
Она заняла свое обычное место возле окна, я сел напротив. Тотчас же подали неизменный чай с лимоном.
— Вы любите нугу?
Я покачал головой, с восхищением наблюдая, как она отломила два жуткого размера куска.
— Это от одного поклонника, — прочавкала она с полным ртом. — Он присылает мне нугу из Рима. Единственное место на земле, где делают такую прелесть. И еще пармские фиалки. После гастролей во Флоренции я так их полюбила, что могу съесть за один присест не меньше фунта.
— Я больше чая не хочу.
— Вы никогда не станете большим и сильным, — вздохнула она, прихлебывая чай.
На улице огромным глобусом сверкало солнце. Я решил, что лучше перейти прямо к делу.
— Мне кажется, полиция намерена арестовать Джейн.
Игланова вздрогнула, словно я собирался ее ударить. Потом неловко поставила чашку с чаем на столик с мраморной крышкой возле пестрой коробки с нугой.
— Но что… почему вы так думаете?
— За ней постоянно следят агенты в штатском. Точно так же было с Майлсом, когда его собирались арестовать.
Игланова растерянно улыбнулась.
— Питер, они следят и за мной, я же не дура и все вижу. И прекрасно знаю, что меня подозревают. Я наняла двух адвокатов… на всякий случай.
— Да, вас подозревают тоже, но дело собираются возбудить против Джейн. Она, дуреха, отправилась поговорить с Майлсом в тот вечер, когда его убили. Она же была с Магдой в классе как раз перед тем, как та погибла.
— Бедная девочка! Но она же совершенно ни при чем! У нее не было причин убивать Саттон. Никогда не было. Это чудовище, терзающее нас бесконечными допросами, должно бы знать об этом.
— Я уверен, что он знает, и еще больше уверен, что он собирается кого-то арестовать. Иначе у полиции будут серьезные неприятности. И пресса, и общественное мнение терпеть не будут.
— И ее отдадут под суд, хотя она невиновна?
— По крайней мере, репутации ее придет конец. Всю жизнь будут говорить: «Ах да, она же была замешана в тех балетных убийствах!» Дело к тому времени прикроют, настоящий убийца заметет следы, убийство никогда не будет раскрыто, и Джейн навсегда останется под подозрением. Все станут говорить, что ее спасли ловкие адвокаты. Вы же знаете, как обычно бывает. Люди всегда склонны верить самому худшему.
— Бедная малышка Джейн…
— Мне бы хотелось помешать этому до того, как придется говорить «бедная малышка Джейн».
Игланова рассмеялась:
— И я могу помочь? Чтобы вместо нее арестовали бедную Анну Игланову?
— Вас никогда не осмелятся арестовать.
— Ну, в этом я не так уверена. Конечно, я никого не убивала, но вот что я скажу: если бы я действительно ее убила, то сделала бы это доброе дело так, что не возникло бы даже разговоров об убийстве. Я знаю, как это сделать, — она прикрыла свои азиатские глаза так, что на бледном лице остались только две узкие черные черточки, а сама она стала похожа на настоящую убийцу.
— Тогда кто же ее убил?
— Значит, вы верите, что я ее не убивала? О, это так любезно с вашей стороны!
— Но вы мне не ответили…
— Не знаю. Иногда я думаю, что знаю, но боюсь… очень боюсь.
— Давайте вернемся к тому вечеру в театре. Не помните ли вы чего-нибудь, что может нам помочь? Вам, Джейн и мне?
— Я попытаюсь. Господи, как я все это время мучилась! Я ходила в церковь и молилась, чтобы что-то произошло… чтобы случилось чудо и все было забыто. Но чуда не случилось, и я ничего не вспомнила. Почти все время я была в гримерной. И до того несчастья даже не подозревала, где натянут тот чертов трос. Кроме того, я не присутствовала на балете. Меня не интересуют спектакли, в которых я не танцую. Мне в голову не приходило, что я могу быть к чему-то причастна, пока Айвен не сказал о ножницах и о том, как вы меня выручили. И я вам очень благодарна…
— Тогда попытайтесь нам помочь.
— Я молю о чуде. Больше я ничего не могу. — Никогда прежде она так не походила на восточную женщину… Сейчас она была похожа на удрученную крестьянку, а не на звезду балета.
— Как вы думаете, кто убил Эллу?
Игланова отвела глаза, лицо ее еще сильнее побледнело.
— Не спрашивайте.
— Но вы же хотели помочь…
— Только не так… Я не могу причинить зло людям, которые мне дороги.
— Если вы не поможете, то Джейн придется худо… И виноваты в этом будете вы.
— У меня хорошие адвокаты, — фыркнула она, снова отводя глаза.
— У Джейн адвокаты не хуже, — соврал я. — Мы уже обсудили тактику действий, если против нее выдвинут обвинение. Они намерены обвинить вас, ведь у вас было больше других оснований желать устранения Эллы.
Это было жестоко, но нужного эффекта достигло.
Она повернулась ко мне, раскосые глаза широко раскрылись… и я впервые увидел, что глаза у Иглановой серые, холодные, как лед, и сверкающие, как сталь.
— Пусть. Я не боюсь.
— Даже общественного мнения? Долгих месяцев до суда и после него? Ведь Джейн не смогут осудить, тогда займутся вами… и, может быть, обвинение удастся доказать? Независимо от того, будут ли у вас адвокаты или нет.
Казалось, белому лицу бледнеть сильнее некуда, но если это вообще было возможно, именно так и произошло.
— Тогда все узнают правду, — хрипло выдавила она, пронзив меня своими серебристыми кошачьими глазами.
— И это правда?
— А разве вы не знаете? Не можете представить? Ведь все так просто. Вот почему я уже несколько недель не сплю. Вот почему ужасно расхворалась. Вот почему вчера я чуть не рухнула на арабеске в «Лебедином озере»… Я так ослабла… Совсем не потому, что какие-то ужасные люди бросали на сцену всякую гадость, а потому, что я боюсь за человека, которого боготворю!
— Кого?
— Алешу.
На несколько минут я лишился дара речи, а Игланова, потрясенная значением своего признания, торопливо допила чай, и тонкая струйка потекла у нее по щеке.
— Но почему он это сделал? — спросил я наконец как можно мягче, щадя ее потрясенные чувства.
Она вздохнула.
— Мы были женаты, женаты много лет. Дела наши шли хуже некуда. Не помню, сколько лет все это продолжалось, после того как наш Большой балет Санкт-Петербурга переехал сюда из Парижа… но очень долго. Потом мы расстались. Он был уже пожилым человеком, а я… я была молода. Он устал от жизни, а я была в расцвете сил, но расстались мы по-хорошему. У меня была собственная личная жизнь, но снова замуж я не вышла. И тут Алеша влюбился в Эллу… Он был уже стар, и я убеждала его, что это ошибка, но он не желал ничего слышать… Нет, он думал, что сумеет удержать эту молоденькую красотку из кордебалета. Но она, конечно, нашла вариант получше и вышла за Майлса, бедного глупого Майлса, который купился на трюк, старый, как сама женщина. Она стала знаменитостью — и Алеша возненавидел ее даже сильнее, чем Майлса. Он вернулся ко мне, и я его приняла: мы с Алешей не жалели о том, что было. Он всегда был для меня как брат. Когда Уошберн решил заменить меня Эллой Саттон, Алеша просто обезумел…
— И убил Эллу?
Не глядя на меня, она кивнула.
— Думаю, да.
— Вы хотите сказать, что, убив Эллу, он подложил орудие убийства в вашу комнату… чтоб бросить подозрение на вас?
— Не знаю, не знаю… Не знаю, что тогда случилось… Я говорю вам это только потому, что у меня впереди очень мало времени: мне осталось танцевать не больше двух сезонов. И я не могу терять долгие месяцы, общаясь с адвокатами и судьями. Для меня танец всегда был превыше всего — выше Алеши… выше меня самой, выше всего на свете. И как бы я Алешу ни любила, я никогда не просила его убить Эллу Саттон.
Она умолкла и со стуком поставила чашку на стол.
— Он не слишком умен, сильно постарел и очень это переживает. Видели бы вы его тогда, в России… Сейчас я и сама почти старуха. А его я помню совсем юным танцовщиком… Такой он был прекрасный, такой мужественный! Вам никогда не приходилось видеть подобного! Женщины, мужчины, дети — все были от него без ума и буквально ходили следом. Потом мы покинули Россию, отправились в турне, и его полюбила вся Европа. Не потому, что он был замечательным танцовщиком, не хуже Нижинского. Он был прекрасным человеком, тонким, храбрым и добрым… Все это было много лет назад. Теперь мы оба старики… — и тут в ее глазах сверкнули слезы.
Больше она ничего мне не сказала, я неуклюже распрощался и ушел.
2
Встречу с Уилбуром мы назначили на половину пятого, после репетиции. В студию я попал как раз к началу перерыва.
Странно было видеть наших танцовщиков в трико, сновавших взад-вперед среди полицейских в штатском — все как один в двубортных костюмах и фетровых шляпах с заломленными полями, сидевших как форменные фуражки.
Я поздоровался с Джейн, хмуро и сосредоточенно изучавшей расписание репетиций.
— Как дела?
Она вздрогнула.
— Ах, это ты… Сегодня я всего пугаюсь. Нормально. Правда, никто не думает о балете… кроме Уилбура.
— И на что похож этот новый балет?
— Не помню ничего подобного, — тут она снова вздрогнула. — Ох уж этот инспектор! Меня от него просто в дрожь бросает. Он почему-то решил, что я знаю гораздо больше, чем говорю, и все утро меня допрашивал. Где я была в такое-то и такое-то время, насколько хорошо я знала Эллу… Словно я имею какое-то отношение ко всей истории. Я никак не могла ему втолковать, что связана с этим убийством только через Магду, да и та была моей подругой — и больше ничего. В проблемы с Майлсом она меня посвящала чисто по-дружески.
— Не думаю, что, если я опять назову твой визит к Майлсу и отказ рассказать об этом Глисону большой ошибкой, это принесет пользу…
— Это ничего не принесет. Но что ты сейчас собираешься делать?
— У меня встреча с Уилбуром. Потом я еду ужинать с нужными людьми… из газет. Когда вернусь, не знаю.
— Постарайся освободиться пораньше. Я весь вечер буду дома. Никогда прежде я не была так напугана…
Я заверил, что постараюсь, и она исчезла в женской гримерной. Только я двинулся в зал в поисках Уилбура, как меня остановил Луи, демонстрируя в широкой улыбке свои безупречные зубы.
— Что нового, малыш?
— Насчет того дельца в Гарлеме? — уточнил я. — Можно будет как-нибудь прогуляться.
— Ты — молодец. Я знал, что ты согласишься, — он стиснул меня потной рукой. — Поехали сегодня вечером? Может, перед этим ты заглянешь ко мне домой?
— Сначала лучше съездим в Гарлем. Я пишу книгу…
— Нелегкое занятие, — вздохнул Луи, который предпочитал комиксы про Супермена и принца Валианта или про Терри и пиратов. Мы договорились встретиться в одиннадцать в холле отеля «Алгонкуин».
Я постарался миновать Глисона, который засел в классной комнате и продолжал терроризировать свидетелей. Уилбур, разумеется, забыл о назначенной встрече, но был достаточно любезен и предложил пройти к нему и подождать, пока он переоденется.
Джед занимал небольшую квартирку в одном из мрачных доходных домов на Ист-сайд. Красный кирпич, узкие окна-бойницы… Лучшее место для истинного либерала, чтобы ощутить себя частицей людского муравейника, почувствовать свое единение с окружающими.
Пока он принимал душ и переодевался, я похозяйничал в его гостиной. За это время я обследовал все, точно так же, как в квартире Иглановой, и с тем же результатом. Трудно обыскивать комнату, когда не ищешь ничего конкретного. С другой стороны, это дает возможность получить некоторое представление о характере хозяина.
В данном случае впечатление у меня сложилось скорее отрицательное. В квартире все было очень функционально, много хрома и натурального дерева, и никаких украшений, если не считать единственной абстрактной картины. Настолько абстрактной, что только куда более квалифицированный эксперт, чем я, мог оценить, хороша она или плоха. В книжном шкафу — два-три десятка книг о балете, и больше ничего. Я был почти уверен, что в спальне могут найтись книги левого толка, спрятанные, когда ситуация стала накаляться.
— Никогда так не уставал, — пожаловался Уилбур, возвращаясь в комнату. На нем была рубашка с коротким рукавом и широкие брюки, болтавшиеся на худых бедрах. — Хотите выпить?
Мы выпили бренди с содовой, потом он устроился на дальнем конце серого с золотом дивана и выжидающе посмотрел на меня.
— Хочу поговорить о предстоящих в Вашингтоне слушаниях, — начал я. — Мне нужно знать, когда вы собираетесь туда, когда вернетесь и что думаете по поводу подачи материала в газетах и на телевидении. Особенно в Чикаго, где мы можем столкнуться с известными проблемами. Понимаете, мистер Уошберн переложил все отношения с прессой на меня, а я пока не знаю, как мне быть, — я был любезен и красноречив.
— Я сам хотел бы знать, что делать, — вздохнул Уилбур, крутя локон на виске. — Из-за убийства я не могу ехать. Думаю, запрет полиции имеет преимущество перед вызовом конгресса. Хотя после того, как преступника арестуют, я смогу поехать в Вашингтон, дать показания и через пару дней вернуться. Не беспокойтесь, меня не в чем обвинить. И постарайтесь, если сможете, убедить в этом мистера Уошберна. Он всерьез думает, будто я — русский шпион.
— Он просто паникер.
— Весь этот переполох вызван моими давними связями с труппой «Норт америкен балет компании. Там два танцовщика были членами компартии, а остальные им симпатизировали… Я уже сотню раз рассказывал об этом. В балете очень сильна конкуренция, и меня уже много лет пытаются вытолкнуть со сцены. Когда вы достигаете вершины, в ход будут пущены любые средства, чтобы столкнуть вас оттуда. Все это — козни моих врагов. Но я справлюсь, даже если придется пройти через тысячи слушаний.
Уилбур был настроен весьма воинственно, и я не мог не восхищаться его напором. Он не собирался сдаваться, его не покидало то упорство, которому он был обязан всем, чего добился. Хотя я чувствовал, что он несколько драматизирует ситуацию. В конце концов, кому есть дело до какого-то хореографа, специалиста по танцам и эксперта по балетным тапочкам? Все это смахивало на надуманную постановку захудалого театра. Впрочем, за такую точку зрения меня вполне могли прогнать ко всем чертям.
— Вам много пришлось общаться с Глисоном? — поинтересовался я, прежде чем он перешел к неизбежным излияниям про душу настоящего артиста, который борется за красоту и страдает от непонимания.
— С Глисоном? — Он выглядел смущенным; биография Джеда Уилбура, видного хореографа середины двадцатого века, оборвалась на первой главе. — Вы имеете в виду того инспектора? Нет, у меня и без него хватает причин для беспокойства. Вы же понимаете, он готов запретить нам поездку в Чикаго. И даже если мы туда поедем, мой балет может оказаться не готов: что прикажете делать со всеми этими проклятыми перерывами? Сегодня выдался ужасный день… поверьте мне. Труппа работала хуже, чем обычно… если такое возможно. Как мухи в клейстере. Хотя могу сказать вам кое-что, чего не говорил даже мистеру Уошберну. Если нам не разрешат выехать в Чикаго, я собираюсь разорвать контракт. Я уже говорил с адвокатом, и он подтвердил, что я имею на это законное право.
— Я уверен, Глисон сумеет разобраться до начала чикагских гастролей.
— Я тоже на это надеюсь, — Уилбур налил себе еще.
— А как вы думаете, кто все это сделал? — вопрос был задан неожиданно.
— Что сделал? Совершил убийства? Не имею ни малейшего понятия. Скажите, тот хам из комитета ветеранов сегодня появлялся? Как его, кажется, Флир?
— Не думаю. Мы с мистером Уошберном отправили всех визитеров, включая прессу.
— Похоже, он настроен против меня лично. Это откровенное преследование. Почему из всех либералов в театрах Нью-Йорка выбрали именно меня? Единственная, кто хоть как-то интересуется политикой, — это… Игланова.
— После всего, что вы сказали, причина мне ясна. Вы в своем деле первый, а значит, представляете удобную мишень. Если вас действительно удастся свалить, это можно подать как серьезную победу. И оправдать свое существование.
Тщательно сплетенный лавровый венок был принят с молчаливой благодарностью. Он долго переваривал мои слова о его первенстве в балете: Уилбур… а уже потом Тюдор, Баланчин, Эштон, Роббинс. Такие мысли ему явно нравились. Лицо смягчилось, он почти расслабился.
Я снова повторил вопрос:
— Кто убил Эллу и всех прочих?
— Я не уверен, что мое мнение представляет какую-то ценность. Понимаете, я в труппе человек новый. И не слишком хорошо представляю внутреннюю интригу. Я слишком поглощен был собственными трудностями и не обращал внимание на окружающих, хотя, возможно, стоило. Но подумайте сами, как непросто создать два балета, защищать свою репутацию и еще беспокоиться о серии убийств. Я думаю, что если смогу пережить будущий месяц, то сразу после премьеры в Чикаго до конца лета уеду на Бермуды. Больше я просто не выдержу.
— Но вы же давно знаете всех участников этих событий. Балет — очень замкнутый мир, и не имеет значения, в какой труппе вы работаете.
— Это верно. Но балетные труппы чем-то напоминают семьи. Внутри они все разные… и неважно, как хорошо вы их знаете извне.
— Вы давно знали Эллу?
— Да. Если не считать Луи, она была в труппе единственным человеком, которого я хорошо знал.
— И все-таки, давно вы ее знали?
— Вы спрашиваете, как полицейский, — хмыкнул он.
— Тронут вашей иронией, но вот именно так я зарабатываю себе на хлеб с маслом. Вы всегда можете перейти в другую труппу или уйти на Бродвей, я же на службе, и вокруг не так много такой же приятной работы.
— Я понимаю, что вы хотите сказать. Ладно… Элла Саттон… Давно ли я ее знаю? С тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда она танцевала в «Норт америкен балет компани». Именно там она впервые исполнила несколько ведущих партий, там к ней пришло признание.
— И часто вы встречались после этого?
— Очень редко. Мы никогда не работали вместе, пока Уошберн не пригласил меня поставить для нее несколько новых спектаклей.
— Я и не знал, что она как-то способствовала вашему приходу в труппу.
— Но это так. Я полагаю, что она — самая амбициозная танцовщица в истории балета. Она чувствовала, что нужно подучиться классическому танцу, и пробилась в труппу Большого балета Санкт-Петербурга. Потом решила как-то выделиться в современном репертуаре… доказать, что способна затмить саму Нору Кайе. И ради этого уговорила Уошберна пригласить меня… За что мне было убивать ее? — он рассмеялся, оценив двусмысленность своих слов. — Нет, кто-то позаботился меня опередить. Но, должен вам сказать, несмотря на успех «Затмения», недолгое сотрудничество с вашей труппой отняло у меня минимум десять лет жизни.
— Вам нравилась Элла?
— Безусловно нет. Такая стерва не из тех, кто мне способен нравиться, — небрежно бросил он, стараясь показать, что его отвращение к Элле не распространяется на весь противоположный пол… хотя на самом деле так и было. — Но танцовщицей она была великолепной. Я чувствовал, она вполне могла стать лучшей балериной нашего времени… А мне приходилось работать со многими, практически со всеми сколько-нибудь значительными танцовщицами в мире.
— Как вы думаете, кто ее убил?
Уилбур нахмурился и допил свою порцию.
— Знаете, последнее время со всеми этими расследованиями я так перепсиховался, что боюсь открыть рот, даже чтобы похвалить погоду. Наверняка какой-нибудь подонок переврет мои слова и использует их против меня же.
— Да, но нас здесь только двое. А чтобы что-то доказать, нужны по крайней мере два свидетеля. Так что вполне можете рассказывать…
— Я могу сказать только то, что я думаю по этому поводу… а не то, что знаю. И если вы решите ссылаться на меня, я стану отрицать до посинения. Судя по тому немногому, что я узнал про труппу и про то, как здесь делают дела, я бы сказал, что это дело русских.
— Игланова?
— И Алеша… Кто-то из них или оба вместе. Подумайте, у кого еще был какой-то реальный мотив? Если не считать Майлса… Впрочем, я все еще верю, что он вполне мог это сделать, хотя тогда смерть Магды становится полной бессмыслицей… Вот почему предпочитаю думать, что все это дело рук какого-то маньяка. Видит Бог, в балете их хватает — да и в этой труппе наверняка найдется не один.
— Не думаю, что Игланова стала бы так рисковать.
— Ничем она особенно не рисковала — была вполне уверена, что обвинят Майлса. Так и случилось. Или заставила Алешу. Он тоже ненавидел Эллу… Хотя, пожалуй, он бы не оставил ножниц в комнате Иглановой. Так могла поступить она сама — коварный трюк прикинуться несчастной жертвой. Все это только рассуждения. Я был бы просто счастлив, если бы полиция сдалась и отступилась или арестовала человека с улицы, не имеющего никакого отношения к балету. Но если уж они решат арестовать старуху или Алешу, то пусть делают это побыстрее, чтобы я мог поехать в Вашингтон и оправдаться. Не хочу, чтобы что-то помешало моим планам на осень. Новый мюзикл… это мой самый большой шанс на Бродвее. Я связываю с ним большие планы… и не только из-за денег. Это возможность создать нечто грандиозное… что-то такое, что еще никому не удавалось…
Он долго распинался в том же духе про свои грандиозные замыслы, но тут я спросил, верны ли слухи, что Луи тоже намерен перейти в мюзикл.
— Где вы про это слышали?
— От кого-то в труппе. Сами знаете, о чем только они не говорят…
— Как-то однажды мы об этом говорили. Но не думаю, что он решится покинуть балет.
— Он неплохо бы смотрелся на Бродвее, — заметил я.
— Заранее никогда не скажешь…
Тут Уилбур опять перевел разговор на себя и до моего ухода успел сделать несколько заявлений насчет своих политических взглядов, которые мне предстояло довести до сведения прессы.
4
Было уже почти семь, когда мы встретились с Алешей в русской чайной на Пятьдесят седьмой улице. У нашей труппы она была любимым местом отдыха. Русские могли прохлаждаться там часами, пить чай и есть икру.
Алешу я обнаружил за его любимым столиком в главном зале. Он просматривал почту. Старик был, как всегда, щеголевато одет, включая монокль. Перед ним стоял стакан водки. Тогда, считая его убийцей, я удивлялся его хладнокровию. Если не считать признаков накопившейся усталости, характерных в тот сезон для всех членов пашей труппы, трудно было представить его более расслабленным, чем в тот момент, когда он жестом указал мне стул напротив.
— Простите за опоздание, — сказал я, заказывая виски. — Я задержался в офисе, пытаясь разобраться с газетчиками.
— Они как волки, — кивнул он, вставляя сигарету в длинный ониксовый мундштук. — Чуют запах крови и жаждут ее еще больше.
— Сейчас они безумно жаждут, чтобы кого-нибудь арестовали.
— И инспектор собирается отдать им кого-то на растерзание…
— Готов держать пари, это будет не тот человек.
— Несомненно, — печально согласился Алеша.
— Я бы хотел им помешать.
— Каким образом?
— Не знаю… Но хотел бы… из-за Джейн.
— А она замешана?
К счастью, я сумел достаточно ловко вывернуться, хотя пришлось проделать несколько экстраординарных финтов.
— Мы собираемся пожениться, — заявил я, — а вся эта история доставляет массу проблем… Тут и ее роль в новом балете Уилбура… и стресс от каждого выхода в «Затмении»… Она безумно боится, что кто-нибудь устроит ей то же, что сделали с Саттон. Одним словом, не самая подходящая обстановка для любви.
— Любовь сама создает обстановку, — тепло улыбнулся Алеша. — Позвольте мне вас поздравить…
— Спасибо… Я вам очень признателен… Только в труппе ничего не говорите… пока.
— Я буду сама скромность…
Мы чокнулись: он — чаем, а я — виски. Потом поговорили о любви и браке, и он рассказал про себя и Игланову.
— Она божественная женщина! Я никогда не знал другой женщины, до такой степени лишенной тщеславия и зависти. Да, понимаю, это звучит странно, ведь она ужасная эгоистка, когда речь идет о работе… Но это вполне естественно… Ее прежде всего заботит балет, а не она сама. В какой-то мере для нее это священнодействие… Да и для нас тоже. Вы, американцы, устроены иначе. Вы думаете о деньгах, славе и тому подобном, а не о самом деле, о танце, о работе, о магии балета. Наш брак можно было назвать идеальным.
— Но он исчерпал себя.
— Все проходит… рано или поздно. Мне вскружила голову другая женщина, и все кончилось. Но Анна никогда, ни разу меня не упрекнула.
— За Эллу?
— Да… Боюсь, теперь об этом знают все. Я вел себя как идиот, но ее не осуждаю. Мы были слишком разными людьми. Я думал прежде о балете, потом о ней, а она — прежде всего о себе. Она считала, если я ее люблю, то отдам все главные роли. Но я-то видел, что она еще не готова! Балет — прежде всего, и я надеялся, она поймет, как понимал это я. Но она предпочла выскочить за Майлса и сразу стала великой балериной. Бедняжка… она заслужила свой конец.
— Вы ее ненавидели?
— Да, и довольно долго… но все позади. Я чувствовал: что-то должно случиться… Я не суеверен, но на нее бросало тень какое-то ужасное событие. И эту тень я видел уже давно. Я понимал, что ей не суждено долго прожить… и жалел. В конце концов, когда-то я ее любил.
— У меня есть кое-какие новости, — прервал я его мистические рассуждения.
— Новости? — он положил на стол ониксовый мундштук и вежливо приготовился слушать.
— Завтра полиция собирается арестовать убийцу.
— Откуда вы знаете?
— Это выяснилось сегодня к вечеру… Уже заготовлен ордер на арест.
— Нет, ее не тронут… Не посмеют!
Он угодил в мою ловушку с изяществом умирающего лебедя… Если только не поймал меня в свою! Пока я не был уверен, в чем она состоит, но продолжал блефовать.
— Боюсь, что посмеют. В конце концов, закон один для всех, даже для великих балерин вроде Иглановой.
— Понимаю… Но мы должны остановить их, — он уронил монокль и внезапно показался изможденным и осунувшимся. — Она не должна предстать перед судом.
— Но если она невиновна, ее отпустят.
— Невиновна! — простонал он.
— Вы думаете, она в самом деле убила Эллу?
— А кто еще? — голос его дрожал от напряжения, как у глубокого старика.
— Вы с ней об этом говорили?
— Никогда. Мы никогда не обсуждали гибель Эллы. Я просто знал. И она знала, что я знаю. Поэтому нам с самого начала говорить было не о чем.
— Вы обсуждали это с Глисоном?
— Конечно нет! Ведь мне пришлось бы лгать! Такая ложь, такой позор! Они бы никогда не разобрались в моих словах.
— И все же ее завтра арестуют.
— Тогда нужно срочно подключить Айвена. Нанять адвокатов. Лучших юристов Америки… Мне говорили, в этой стране хороший адвокат может вас вытащить из чего угодно.
— О том, что произойдет, догадываются многие. И она сама уже знает, что ее могут арестовать в любую минуту.
— Сейчас я должен быть с ней.
— Не уверен, что это разумная мысль.
Мне только не хватало, чтобы мои собеседники встретились друг с другом и стали обмениваться впечатлениями. Случись такое — мне не миновать серьезных неприятностей.
— Понимаете, сейчас за ней следят; если решат, что вы в какой-то мере можете оказаться ее соучастником, ваши показания в ее пользу не будут стоить ломаного гроша.
— И даже если так…
— Кроме того, она мне говорила, что вечером намерена встретиться с адвокатами. Подождите до завтра. Есть лишь одна вещь, которую стоит сделать, единственная действительно разумная вещь, которую следует сделать…
Еще несколько минут я продолжал его отговаривать, но ушел, так и оставшись не уверен, удалось мне это или нет.
5
Мистер Уошберн опоздал на десять минут. Мы с ним договорились поужинать в маленьком французском ресторанчике на Пятьдесят пятой улице. Там была отличная кухня и уютный полумрак.
— Сюда намерен заявиться Элмер Буш, — сообщил он, усаживаясь, даже не потрудившись поздороваться.
— Вы считаете, это разумно?
— Разумно или нет, нам следует с ним встретиться. Он в курсе всех событий не хуже Глисона, — фамилия инспектора в его устах звучала как ругательство.
Мы заказали легкий ужин. Полумрак полумраком, но на кондиционере тут явно экономили… Казалось, что мы находимся в какой-то африканской пещере.
— Полиция намерена произвести арест?
Мистер Уошберн кивнул.
— Джейн?
— Я делаю все, что могу, чтобы этому помешать. Сегодня днем был в мэрии, говорил с мэром, потом с губернатором в Олбэни.
— Полагаю, вы сможете найти ей приличного адвоката?
— Представлять ее интересы будет Бенсон… Постараемся провести расходы за счет труппы.
Я понимал, что он всерьез обеспокоен: зря мистер Уошберн денег не тратил.
— Джейн еще ничего не знает, да?
— Вы — единственный, кто может ей сказать.
— Сейчас она дома. Она боится… Это так ужасно, так глупо! Вы не пытались объяснить Глисону, что у нее нет никакого мотива, абсолютно никакого? Как бы ни сложились обстоятельства, полиция будет выглядеть чертовски скверно, если попробует свалить все на нее.
— Мне кажется, он очень уверен в своей правоте.
— И вы не можете его остановить? Ведь такое обвинение погубит ее карьеру.
— Все, что я могу — это добиться, чтобы ее оправдали. И ее оправдают… я в этом уверен.
Я решил, что неплохо владею собою, так как главным моим побуждением в тот момент было желание немедленно отправиться к Глисону и изложить ему в деталях все, что я думаю про его расследование.
— Кроме того, — продолжал мистер Уошберн, — у меня есть основания полагать, что судебное разбирательство будет ускорено, чтобы Джейн поспела на открытие наших гастролей в Лос-Анджелесе.
Я смутно начал понимать идею заговора.
— Вы должны быть очень уверены в том, что к окончанию судебного процесса полиция утратит к делу всякий интерес… и Игланова будет вне опасности.
Теперь я четко понимал: Джейн должна послужить громоотводом для всей труппы в целом и Иглановой, в частности.
— Не понимаю, о чем вы, — резко осадил меня патрон, и я заткнулся. Впереди будет еще масса времени сказать то, что я думаю.
Первое блюдо мы съели в полном молчании, потом, между рыбой и жарким, я довольно небрежно спросил:
— Скажите, мистер Уошберн, почему вы хотели, чтобы Игланову сменила Армигер? Еще до того, как погибла Элла?
Думаю, если бы я плюнул ему в лицо, это произвело бы меньший эффект. Он резко откинулся в кресле, челюсть у него отвалилась, как у боксера, получившего нокаут.
— Как вы узнали, что я ей писал?
— Однажды в почте мне попался ее ответ.
— Не уверен, что когда-либо поручал вам читать мою почту.
— Поверьте, это произошло случайно, обычно я чужих бумаг не читаю. Хотя меня удивило… Да, у меня возникла мысль: не может это как-то быть связано с убийствами? Ведь мне куда важнее спасти Джейн, чем вам — Игланову.
— Вы никому не говорили про письмо?
— Пока нет. Но завтра собирался рассказать про это Глисону… Я готов на все, чтобы пустить его по другому следу.
— Все это может быть неверно истолковано, — мистер Уошберн явно был встревожен.
— Да, могут заподозрить даже вас.
Уошберн фыркнул.
— Получается, я сам накликал на себя большие неприятности! Хотя всего лишь собирался уволить балерину… Не могло быть ничего проще. Я никого не собирался убивать… Хотя порой они меня приводят в ярость.
— Зачем вы писали Армигер?
— Сразу после открытия наших гастролей в Нью-Йорке Саттон заявила, что они с Луи собираются оставить труппу и перейти в мюзикл, чтобы зарабатывать настоящие деньги. Конечно, я пришел в ярость… я делал все возможное, чтобы ее остановить… Обещал ей больший гонорар, чем Иглановой… Одним словом, пошел на все, но она была неумолима.
— Тогда это развязало вам руки.
— Не совсем, — очень твердо возразил мистер Уошберн, не сводя с меня глаз. — Потом, уже после письма Армигер, я узнал, что Элла ничего не сказала о своих планах Луи… Точнее, они обсуждали эту тему, но, по его словам, никто не собирался покидать труппу. Просто она захотела вывести меня из равновесия, добиться обещаний платить больше. Я так и сделал… Что бы мне оставалось после ухода Иглановой? Вот как сложилась ситуация к моменту ее гибели. Элла так и не созналась, что взяла меня на пушку, но после разговора с Луи я знал, что она останется…
— Но вы написали письмо Армигер?
— И некоторым другим тоже.
— Это очень непорядочно.
— Иногда я жалею, что не остался в Боземане.
— Где-где?
— В Боземане, штат Монтана. Я там родился… у меня до сих пор там дом. Потом я приехал на Восток, и бывшая жена втянула меня в балетный мир.
Признание прозвучало как гром среди ясного неба. Прежде патрон ни словом не касался своей биографии, да и в труппе никто не заикался о его прежней жизни. Я как-то из чистого любопытства попробовал кое-что выяснить — и ничего не узнал. Официально местом его рождения считался Сан-Франциско, он слыл наполовину русским, считалось, что матерью его была балерина, известная как «Жемчужина Балтики». Все это оказалось легендой… Типичная для нью-йоркской богемы биография — много эффектных фраз и никаких фактов.
— Кстати, — заметил мистер Уошберн, вынырнув из воспоминаний о днях своей юности, — это для всех нас может оказаться благом.
— Что может оказаться?
— То обстоятельство, что Джейн потащат в суд. У них нет ни малейших шансов осудить ее — ведь она совершенно невиновна. Давайте смотреть правде в глаза: из всех, так или иначе связанных с этим делом, именно у нее самые прочные позиции. Если дело возбудят против Иглановой или Алеши, или даже против меня, шансов добиться приговора много больше, — независимо от того, что на самом деле мы невиновны…
— Игланова тоже невиновна?
— Я никогда в жизни не позволю себе заподозрить ее или кого-нибудь еще из нашей труппы.
— Тогда подумайте о том, что ответственность за эти убийства несет кто-то из тех, кого мы знаем, и он задумал отправить Джейн вместо себя в тюрьму. Лучше уж помочь Глисону поймать настоящего убийцу, чем помогать стряпать дело на Джейн, прекрасно зная, что она невиновна.
— Я ничего подобного не делал!
— Тогда зачем вы сказали Глисону, что видели Джейн возле квартиры Майлса? Особенно если в разговоре со мной утверждали, что не говорили.
Ход был рискованный, но выбора у меня не было, и он сработал.
— Я не хотел расстраивать ни вас, ни Джейн… Тем более она работала над новой партией. Конечно, я все рассказал Глисону. Как бы я выглядел, не сделай этого? Он все равно бы узнал.
— Мне это очень не нравится.
— В таком случае можете поискать себе работу где-нибудь в другом месте, — заявил мистер Уошберн, холодно смерив меня взглядом; но эффект был испорчен листочком салата, прилипшим к его нижней губе.
— У меня есть другая работа, — нагло ухмыльнулся я. — И начнется она с изучения писем, которые вы написали Армигер и другим балеринам.
— Вы намерены меня шантажировать? Если это так…
— Ну Господи, конечно, нет, — возразил я. — Я просто стараюсь найти хоть какой-то смысл в той каше, которую заварили вы и все прочие. Не знаю, почему так происходит, но все, кто связан с вашей труппой, испытывают просто врожденное отвращение к правде, которая порою оказывается совершенно невероятной. Я хочу сказать, что иногда правда случайно выходит наружу, но только не в нашем случае. Мне до смерти надоели все эти выкрутасы… и ваши в том числе, мистер Уошберн.
— Прекрасная речь, — заметил Элмер Буш, выходя на свет.
— Просто неудачная шутка, — небрежно фыркнул мистер Уошберн. — Как поживаете, Элмер? Позвольте заказать вам выпить.
— Возможно, парень прав, — сказал Элмер, принимая от официанта джин с тоником. — Иногда полезнее говорить прямо.
— Он очень расстроен, и неудивительно.
— Из-за той девушки? Ну, для этого есть все основания, — Элмер Буш окинул меня профессиональным телевизионным взглядом, в котором все-таки читались симпатия и жалость.
— Что вы имеете в виду? — спросил я, заранее зная ответ.
— Вам бы следовало подыскать ей хорошего адвоката, завтра он ей здорово понадобится.
— Я попрошу, чтобы ею занялся Бенсон, — сказал мистер Уошберн. — Разумеется, с его гонораром мы уладим.
— Она невиновна, — устало повторил я.
— Возможно, — кивнул Элмер Буш, — но и полиция, и пресса считают, что она убила Эллу, чтобы занять ее место.
— Довольно слабый мотив, вам не кажется?
— У них могут быть улики, нам неизвестные, — заметил Элмер с таким видом, словно был посвящен в сокровенные тайны следствия.
Вполне возможно… Если это так, я получал еще одну головоломку… И на увязывание всех нитей у меня оставалось слишком мало времени.
— Не возражаете? — мистер Уошберн с холодной любезностью повернулся ко мне. — Мы с Элмером хотели бы…
— А мне пора, — сказал я, встал и пожелал им удачного вечера. Потом вышел на улицу и зашагал к «Голубому ангелу». Там, устроившись за черным столом под красной лампой, я достал лист бумаги и начал выписывать имена, решая некоторые старые загадки и добавляя к ним новые, на которые наткнулся этим вечером. Потом я коротко законспектировал свои разговоры с подозреваемыми, прочел все свои записи — и понял, кто убил Эллу Саттон.
Решение, написанное черным по белому, лежало передо мной. Единственная неприятность: чтобы его доказать, не хватало небольшой улики.
Я был ужасно доволен собой — и в то же время перепуган до смерти.