— Готово... А куда же соска наша девалась?
Пошарила вокруг с минутку, потом подняла что-то с пола.
— Сейчас сиропчику макового получишь, ангелочек! Только не кричи, кричать ты права не имеешь...
Она натянула запачканную соску на горлышко бутылки и прежде сама пососала беззубым ртом, добросовестно пробуя питье.
Карапуз в кроватке с решеткой засмеялся и захлопал в ладоши:
— Мама соску сосет!
Старуха поднесла, наконец, бутылочку. Он так нетерпеливо протянул к ней крохотные ручонки, издали еще выпячивая губки, и так жадно принялся сосать одуряющий, ядовитый маковый отвар, как будто сам страстно порывался убраться как можно скорее из этого мира, в который он только случайно проскочил.
— Пей, пей, ангелочек... оно сладкое... Только орать не надо, паинькой надо быть... И спать надо... все время спать... Ну, пей же, — сиропчик вкусный... Все выпил? Вот хорошо... Спи же, деточка... отец твой не граф какой-нибудь...
Крошка уснул. Долго он еще и во сне шевелил губками, глотал, и кулачонки его были так злобно сжаты, как будто он хотел сокрушить ими Бога и весь мир. А когда он просыпался и снова начинал кричать, ему вновь давали маковый отвар, — и он опять засыпал.
И однажды он так крепко уснул от сладкого макового сиропчика на старой юбке, которую ему подослала няня, что уже и не подумал проснуться и криком выпросить себе еще сиропу. Старуха провела костлявыми, жесткими пальцами по белому личику и испытующе ощупала маленькое, худенькое тельце; потом сказала питомцам:
— Ну, вот, детки! — вот мы и отправили извозчикова ангелочка!
Развязный мальчуган со второй кроватки засмеялся и захлопал в ладоши.
— Отправили! Извозчикова ангелочка отправили! Не позволили тебе тут остаться, ангелочек... тебе убираться пришлось!
И он неудержимо затопал ноженками, причем попал большим пальцем в дыру красного клетчатого одеяла и разодрал его сверху донизу.
— Сейчас наряжать будем ангелочка... наряжать будем!..
Старуха обмыла грубо-ноздреватой губкой бездыханное тельце; потом вынула из нижнего ящика комода пеленку, детский чепчик и истрепанный веночек из ярко-красных цветов и окрашенных ядовитой зеленой краской листьев. Во все это она обрядила ангелочка.
— Вот и хорошо... видишь, какой ты теперь нарядный... как я хорошо устроила... И не придется тебе теперь, ангелочек, терпеть голод... гусей пасти... побои терпеть... Небось, доволен теперь? И отец доволен... и мать тоже... все по моей милости довольны... оттого я и сама так довольна! Только уж ты, смотри, хорошенько за меня помолись... и ручонки подними... не надо так сердито кулачки сжимать...
Она взяла обе ручки, сложила их ладошками и переплела между собой крохотные белые пальчики.
— Вот так хорошо! Смотри же, ангелочек, усердно молись за добрую нянюшку... не будь неблагодарным...
Ломовой Оглобля явился с очередной платой, — потом доставшимися гульденами.
В тяжелых сапогах своих он долго топтался в темных сенях, не находя дверей.
— Нет, четырех не дам ей, старой ведьме, — яростно бранился он. — Довольно и двух гульденов за то молоко, что он у нее выпьет. Тут, вот, зима уж опять на носу... ч-черт! Сапоги совсем худые... рукавицы, тоже, теплые нужно-же!... И стаканчик выпить когда — согреться в зимнюю стужу... А тут каждый месяц штрафу неси... четыре гульдена!.. Проклятые...
Фабрикантша ангелов открыла дверь.
— Кто там?
Разглядев Оглоблю, она ласково кивнула головой и ввела неповоротливого ломового в комнату. Ребеночек лежал в засаленном чепчике с полинялой голубой лентой; крепко стиснуты были губы маленького, строгого рта; сальная свеча в изголовье тускло светила на лицо ангелочка с открытыми глазами.
Старуха подошла и провела рукой по векам маленького покойника.
— Ну, спи, деточка... закрой глазки!
Потом сообразила:
— Ах, да! На отца поглядеть хочешь? Ну, погляди, погляди... только не так сурово... Вот так!.. Нагляделся?... Закрой же теперь глазки скорей. Спи, деточка, спи...
Ломовой вертел в руках засаленную шапку и тупо смотрел на ангелочка. Вдруг что-то зашевелилось в нескладной извозчичьей груди; где-то глубоко, глубоко, на самом дне, что-то насильно стало пробиваться сквозь насыпанную сверху кучу мусора, порываясь выглянуть на свет...
Оглобля от этого запыхтел и весь покрылся потом. Колени дрожали у него над корявыми голенищами, когда он шатаясь, выходил из комнаты.
У выходной двери ему пришлось даже остановиться на минутку; но все это скоро прошло.
На другой день он снова с самого утра тупо плелся рядком с лошадьми на кирпичный завод и с кирпичного завода. Когда лошади бежали слишком медленно, он покрикивал: «Но!.. Н нно-о!..» и командовал: «Тпру! Тпру-у!», когда им надо было остановиться.