азом, — закончила она, — вы продолжаете наблюдение, пока ваша или одна из других команд не выдаст себя. После этого все станет бесполезно.
Три дня. Целых три дня, выбивающих меня из графика, тогда как крайний срок по заказу Законника Хэшкара все ближе и ближе. С учетом того, что моя первая картина сгорела, мне придется начать заново, хотя если Хэшкар пожелает, чтобы я изобразил главный зал Суда в его нынешнем состоянии, я могу просто размазать черную краску по всему холсту — вот вам и замысел.
Как бы то ни было, у меня не остается выбора. Никто не вправе отказываться от специального поручения своего фактола. Утром я попрошу госпожу Ирин послать Законнику Хэшкару письмо, в котором будет написано, что я сожалею, но ему придется искать другой свадебный подарок для кузена своей жены.
Однако было еще одно дело, которое следовало завершить этой ночью.
— А как быть с Иезекией? — спросил я. — Мы не можем разрешить ему трепаться, если собираемся держать наше дело в тайне.
— Я думала над этим, — кивнула госпожа Ирин, — и пришла к выводу, что настало время позволить Непосвященным играть более активную роль в политической жизни города. По данным последней переписи они превысили численность самой крупной из учрежденных фракций, включая даже Хаоситов, каждый из которых ухитрился заполнить по пять бланков. Такое количество народа заслуживает того, чтобы иметь своего рода представителей. Полагаю, что первым шагом в этом направлении станет включение Иезекии в одну из команд.
— И в какую же? — вздрогнул я.
Фактол загадочно улыбнулась.
3. Три дня с мертвецами
Уже начинало светать, когда я добрался до Кэвендиш Кейса, двухэтажного каменного здания, стоявшего всего в двух кварталах от Праздничного Дворца. Мой отец купил его в тот день, когда я появился на свет, о чем он неустанно любил мне напоминать. Это была одна из немногих тем, которая не сводила наши с ним нечастые разговоры к неловкому молчанию.
Я собирался неслышно войти, собрать кое-какие вещи, которые могут понадобиться в ближайшие пару дней, и так же тихо удалиться. Я рассчитывал оставить матери записку о том, что меня не будет какое-то время и, разумеется, не мог рассказать ей всю правду. Я написал бы что-нибудь вроде: "Срочный заказ от посла Модронов. Останусь в посольстве Механуса, пока не закончу с делами". Этого будет достаточно, и мне не придется говорить ей неправду в лицо…
…если, конечно, не принимать во внимание тот факт, что, закрыв за собой дверь, я застал ее прямо в прихожей.
— Похоже, этой ночью мы завели знакомство? — ласково спросила она.
— Нет, мама.
— Бритлин, — сказала она, — для джентльмена единственным объяснением отсутствия дома ночью может быть только ночь, проведенная в обществе леди. Прочие варианты не могут считаться культурными.
— Да, мама.
Она одарила меня мягкой улыбкой, убедив себя в том, что этой ночью я, должно быть, записал на свой счет очередную любовную победу. Это было довольно далеко от истины: да, у меня было несколько побед (и одна или две из них оказались на удивление приятными!), но я вовсе не входил в разряд тех, кто каждое утро встречает на незнакомой подушке. Некоторые Сенсаты ставят количество перед качеством, я же предпочитаю наоборот.
— Что нового сегодня слышно на улицах? — спросила мама; этот вопрос она задавала мне каждое утро. Я выложил несколько свежих пикантных историй о власть имущих: кто с кем спит, кто обанкротился в результате недавнего финансового скандала; рассказал пару слухов о том, чьи души этой ночью собрали баатезу при помощи обязательств по своим контрактам; припомнил сплетни, поведанные мне Ти-Морганом во время завтрака во Дворце. Мама никогда не встречала тех, о ком я рассказывал, но понимающе качала головой всякий раз, когда слышала о чьих-либо ошибках или неудачах. Имена не имели никакого значения, ей просто нравилось слушать об этом.
А еще она любила об этом петь. Моя мать, Анна, в общем-то, не была бардом и никогда не пела кому-либо, кроме членов нашей семьи. Тем не менее, она писала короткие остроумные песенки, которые покупали у нее начинающие барды со всех концов Сигила. Мама не могла знать о том, что те всегда объявляли эти песни "народными" и "написанными в стародавние времена", хотя делали они в основном для того, чтобы объяснить утонченность их слога. В своих песнях, как и в жизни, она благовоспитанно избегала уличного жаргона.
Странное занятие для женщины, родившейся дочерью герцога. Однако прошло уже много лет, как она отказалась от своего имени и наследства к огромному для себя облегчению. Ее отец, Урбин, герцог Аквилуна с одного из незначительных миров Прайма был человеком крайне жестоким. Будучи тираном, до смерти забившим свою жену, он со временем принялся за родную дочь. От его рук Анна претерпела невыразимые муки, о которых она так никому и не рассказала, но, тем не менее, спустя многие годы я по крупицам узнал, что Урбин не раз ее насиловал, закладывал своим друзьям и унижал всякими немыслимыми способами. Все это началось с тех пор, как ей стало восемь лет и продолжалось вплоть до шестнадцатилетия.
В тот самый день, когда Анне исполнилось шестнадцать, в замок герцога прибыл молодой мечник по имени Найлз Кэвендиш. Невзирая на все мои обиды из-за того, что отец практически не бывал дома, я не вправе винить его в этом, потому что первый в своей героической карьере подвиг он совершил, избавив Анну от ужасной судьбы. Ребенком я представлял себе, как отец убивает в поединке моего злого деда, но в те дни Найлз Кэвендиш еще не был тем легендарным воином, что способен в одиночку зарубить хорошо охраняемого герцога в самом сердце его замка. Найлз спас Анну, женившись на ней и увезя в свой родной город Сигил. Добился ли он этого, держа рапиру у горла старого мерзавца, родители уже не расскажут.
Как могла женщина, пережившая столь чудовищное детство, стать автором шуточных песен? Все случилось в один прекрасный день. Отчасти это произошло оттого, что я родился вскоре, как она приехала в Сигил. Забота о ребенке занимала все ее время, и ей некогда было предаваться неприятным воспоминаниям. Отец был в постоянных разъездах, и она могла сосредоточить все внимание на сыне, не отвлекаясь на мужа. Иногда, чтобы успокоить меня, она играла на клавесине — свадебном подарке моего отца — и со временем стала сочинять короткие песенки, чтобы встречать ими его возвращение… Песенки, которые мой отец уговорил ее записывать на бумаге, и которые он показывал своим знакомым бардам, сказавшим, что они могут стоить денег…
Кто-то скажет: счастливый конец… Кто-то, кто не видел шрама на щеке моей матери, который появился, когда ее пьяный дядя решил проверить свой новый кинжал. Кто не видел ее пустую глазницу, о которой она не желает говорить ни слова. Кто не знает, что за тридцать два года, проведенные Анной в Сигиле, она ни разу не ступила за порог дома и не говорила ни с кем, кроме меня и моего отца. До того, как я стал достаточно взрослым, чтобы ходить за покупками, мальчишки доставляли нам еду, кладя ее в специальный лоток и получая деньги через щель в двери. И даже когда мама начала продавать песни, она не могла выносить необходимости встречаться со своими клиентами; один из друзей отца действовал в качестве ее агента, подбирая листы, оставленные на крыльце, и просовывая выручку под дверь.
Мама могла смеяться, шутить, пленять своим очарованием… но даже я не мог к ней приблизится, не вызвав у нее невольную дрожь.
Мы обменялись с ней чередой воздушных поцелуев.
— Я должен сказать тебе, — начал я, закончив с новостями. — Мне придется отлучиться на несколько дней. Может быть даже на неделю.
— Вот и славно, Бритлин! — просияла она. — С кем бы ты ни провел эту ночь, твоя избранница оказалась ненасытной особой.
— Дело не в женщине, мама…
— Значит мужчина? Что ж, я женщина широких взглядов. А он привлекательный?
— Это… это заказ. Заказ на картину.
— Ну, конечно. На картину. — Она произнесла это, лукаво подмигнув, будто знала, что мои слова не могут быть правдой.
Иногда я вынужден признаться: я рад, что мама никогда не выходит из дома. В противном случае она бы давно привела в него женщину, что встречала бы меня каждую ночь с неизменным, всепоглощающим обожанием, чего она безнадежно пыталась добиться для своего сына. Я был ее продолжением, и вместо нее должен был обрести те недоступные ей страсти и чувства, о которых она всегда мечтала: не животная похоть герцога Урбина, не жалость и сострадание моего отца, но "всеобъемлющая любовь и забота, что делает слабые сердца отважными".
Это последняя строчка одной из ее песен.
— Мне нужно собрать кое-какие вещи, — сказал я.
— Настоящий джентльмен, — намекнула она, — должен быть готов к любой ситуации.
Я рассмеялся и покачал головой. Иногда моя мать неуклонно сводит все к одному и тому же. Я уже поднимался наверх, когда она добавила:
— Дорогой, надень коричневую куртку и те замечательные черные бриджи. В них ты выглядишь неотразимо — твоя дама просто сорвет с тебя одежду зубами.
Когда я вернулся во Дворец, отцовская рапира снова была со мной; вдобавок я захватил альбом, чтобы было чем заняться в предстоящие дни. На входе я столкнулся с фактотумом, который вручил мне записку от Лилиан (каждое слово своим цветом!), сообщавшую, что Иезекию можно найти в таверне под названием "Поющая о небе". Это место стояло в переулке Кристальной Росы и славилось своей неплохой репутацией — таверна подороже прочих, где можно заночевать, не опасаясь грабителей. Надо будет при встрече отблагодарить Лилиан за заботу о парне.
К тому времени, как я вошел в таверну, Иезекия уже был на ногах и сидел за столом, расправляясь со стопкой внешнеземских блинов высотой с трубу у Большой Литейной. Я подумал, что за едой он мог сболтнуть посетителям лишнего, но многострадальная женщина, готовившая блины, заверила меня, что за столом он не говорил ни о чем другом, кроме как о Лилиан и Праздничном Дворце.