Пламя — страница 9 из 11

Он прилетел в Соединенные Штаты 24 марта и с изумлением узнал, что, будучи единственным британским делегатом, получившим визу, стал настоящей знаменитостью. Теперь он был символом, а не просто человеком. Он появлялся на всех групповых фотографиях, а журнал «Лайф», в своем выпуске от 4 апреля, так и вовсе вывел его в центр внимания дважды: на одной из фотографий он изображен сидящим среди коллег-депутатов на трибуне, на другой — разговаривающим с сотоварищем по конференции. Все его двенадцатидневное пребывание в США представляло собой ураган активности. «Я был чрезвычайно перегружен работой и уж точно не имел даже получаса свободного времени, чтобы просмотреть корреспонденцию, — писал он мне в письме от 30 марта. — Даже не знаю, как мне удастся протянуть в этой жуткой суете американской жизни до понедельника, когда мне предстоит улетать в Англию!»

Мне удалось увидеть его — хотя и не встретиться с ним лично — 28 марта, когда он в свободный от заседаний день посетил, в составе организованной группы, Ньюарк (штат Нью-Джерси). В России, указом правительства, был вынесен запрет на выезды американских дипломатов за пределы Большой Москвы. В ответ Соединенные Штаты отказались позволять русским делегатам покидать город Нью-Йорк. Это привело к тому, что Шостакович и многие другие важные персоны, принимавшие участие в конференции, не смогли выехать в Ньюарк, расположенный всего в нескольких милях от Нью-Йорка. Мне довелось пережить (разве что в меньшем масштабе) то же самое, что переживал Стэплдон. Около тысячи человек на мостовых и тротуарах ожидали прибытия делегатов к театру «Мечеть». Повсюду стояли пикеты — от групп ветеранов всех конфессий до довольно-таки приличной толпы украинцев; все — с плакатами в руках.

Сама программа являла собой нескончаемую речь против нашего государственного департамента и католической церкви. Никто не высказался в их защиту — даже католические священники, участвовавшие в этом «турне за мир». Все это продолжалось часа три, с небольшой паузой на сбор средств для покрытия расходов конференции. Стэплдон выступал одним из последних. Он чопорно выдвинулся вперед в ответ на представление его Миллардом Лэмпелом (автором сценария к фильму «Прогулка под солнцем»), которое тот закончил такими словами: «Автор той изумительной фантазии, что называется «Последние и первые люди», доктор Стэплдон, сказал мне, что он выступает здесь сегодня потому, что не хочет стать последним человеком планеты Земля».

Стэплдон сказал, что не считает себя ни коммунистом, ни христианином: «Хотя я, конечно же, социалист, как и большинство моих соотечественников. Он заявил, что американское отношение к конференции является крайне незрелым, и процитировал британского кэбмена, который, отвозя его в аэропорт, бросил: «Скажите этим янки, чтоб прекращали уже морочить нам голову». Стэплдона очень беспокоили непреклонность и воинственность Соединенных Штатов, которые, по его мнению, могли привести к войне. О русских он сказал, что триумф их системы может наступить гораздо позднее, чем они думают. Завершил свою речь он таким призывом: «Бога ради, давайте объединимся!» Выступление Стэплдона было очень слабым, и когда я написал ему об этом, он ответил, что очень сильно устал и чувствовал себя не лучшим образом.

По возвращении Стэплдона в Англию «Ассошиэйтед Пресс» привело такие его слова, сказанные в аэропорту: «Я был поражен, когда увидел, какое возбуждение и тревога царят в Соединенных Штатах относительно перспектив предстоящего конфликта. Война может начаться в любой момент».

В сентябре 1949 года СССР провел тестовые испытания своей первой атомной бомбы, после чего мы лишились монополии на это оружие. В конце того же месяца с Берлина была снята блокада — якобы потому, что хлынувшие в город миллиарды тонн продовольствия, горючего и товаров делали ее бесполезной, но, вероятнее всего, вследствие того, что России больше не нужно было доказывать свою состоятельность. Теперь у нее тоже имелось атомное оружие.

Стэплдона обманули, и он знал это. Он позволил себе быть использованным во имя мира во всем мире, но и тут его ввели в заблуждение. Столько дней он слушал бессмысленные диатрибы сотоварищей! Он отмечал, что еще в первый день конференции, когда против нее выступил Норман Казинс, выпускающий редактор «Субботнего литературного обозрения», доступ на трибуну был закрыт для всякого, кто мог последовать его примеру. Он знал основной принцип марксистской философии: «цель оправдывает средства», и не был с ним согласен. Это событие[2] ознаменовало полный разрыв Стэплдона с коммунистическим движением как его «рупора». Схизма нашла отражение уже в его ближайшей книге, «Разделенном человеке», где главный персонаж стал «британским Лениным», агитирующим за правое дело. В конце концов, однако же, он решает порвать с коммунизмом и приводит свои резоны:

«Перелом наступил, — сказал он, — когда меня попросили написать для местной прессы статьи, в которых бы утверждалось, что безработные организовались в движение совершенно спонтанно, а не под влиянием коммунистов… Когда я воспротивился, мне ответили, что ложь, даже близким друзьям, вовсе не является таковой, если к ней прибегли во имя Революции… Последовал долгий и ожесточенный спор, в ходе которого они утверждали, что Революция, так или иначе, оправдывает любые средства… В итоге я заявил, что не стану делать эту работу, и если они убедят кого-то другого сделать ее, опубликую правду».

Ту же мысль мы находим в «Открытии глаз»: «Если кто-то отвергает товарищей, то не потому, что они стремятся к мировой революции, — все-таки в сегодняшнем мире надежду может дать лишь революция, болезненные социальные перемены. Но какой именно революции жаждут товарищи, и за счет каких средств хотят ее добиться?»

Вскоре после возвращения в Англию Стэплдон встретился в Лондоне со своим давним другом Э. В. Рью, который описывает эту встречу в таких словах: «Он добился цели своих размышлений, смирился с реальностью, и к приятию добавилось понимание. Была какая-то безмятежность в его поведении, что теперь, когда его нет с нами, я вспоминаю с отрадой».

Агнес Стэплдон теперь сожалеет о том, что позволила этим эпизодам остаться в предисловии к книге, но в то время она даже и не подозревала, что посмертный интерес к ее мужу достигнет своей нынешней интенсивности. «Это чрезвычайно просто и чрезвычайно конечно, — говорит она. — Надеюсь, Олаф сейчас действительно столь безмятежен в своих мыслях, сколь он показался таковым Рью — но если он и был безмятежен, то я не думаю, что именно потому, что «к приятию добавилось понимание». Напротив, я полагаю, что он смирился с реальностью, начав готовиться к отказу от борьбы в целях ее, этой реальности, осмысления, и соглашаясь принять ее безусловно, какой бы она ни оказалась. Правда ли, что он отказался от коммунизма и социализма? Он никогда не был членом коммунистической партии, но продолжал восхищаться кое-какими принципами коммунистической философии точно так же, как продолжал и ненавидеть некоторые позиции и поступки членов партии. Он никогда не отрекался от социалистического идеала, в который включал все лучшее, что есть в коммунизме, но в равной мере и открыто критиковал социалистическую партию. Он был слишком скромным человеком для того, чтобы полагать, что он имеет право судить кого-либо или даже себя самого. Но я полагаю, его «восприятие» было непредубежденным — и потому безмятежным и мирным».

Вольфганг Брюк последний раз виделся со Стэплдоном в Лондоне примерно за три недели до его смерти. Брюк тогда работал в Лондоне и присоединился к Олафу, Агнес и Мэри, решившим перекусить в польском ресторанчике, располагавшемся рядом с вокзалом Виктория. Они чудесно провели вечер и расстались на Тоттенхэм-Корт-роуд. Стэплдон почти не ел мяса. Ему нравились овощи, которыми он в основном и питался. Во время той последней встречи, как помнится Брюку, Стэплдон выглядел чрезвычайно бодрым и не выказывал ни малейших признаков затрудненного дыхания, которое иногда является упреждающим индикатором циркуляторных проблем.

5 сентября 1950 года Стэплдон рубил дрова. Он чувствовал себя более уставшим, чем обычно, и Агнес убедила его прилечь отдохнуть на кушетку в кабинете. Сама она днем отправилась в Хесуолл — проведать сына.

6 сентября компанию супругам за ужином составила мать Агнес, гостившая у них в то время. Ввиду отсутствия аппетита Олаф практически ничего не ел. После трапезы он понес поднос с тарелками в кухню. Едва он поставил поднос на буфет, как потерял сознание и упал навзничь, ударившись головой о пол. Он умер прежде, чем родные успели ему хоть чем-то помочь. Причиной смерти, как было позднее установлено, стала закупорка коронарной артерии. Образовался сгусток крови, что и привело к роковому приступу.

На следующий день Брюк получил телеграмму от Джона, в которой сообщалось о трагедии. Агнес внешне оставалась спокойной, но два дня спустя, когда Брюк навестил ее, наконец дала волю чувствам и расплакалась, вспомнив старую пословицу австралийских аборигенов: «Если вечером поднялась сильная буря, значит кому-то предстоит умереть». Она очень тяжело перенесла смерть мужа, и прошло немало лет, прежде чем время облегчило боль утраты.

Прах Уильяма Олафа Стэплдона был развеян над клифами Калди, рядом с Саймонз-Филд.

Олаф СтэплдонПламяповесть

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предисловие в данном случае нужно для того, чтобы объяснить читателю происхождение нижеследующего странного документа, который я получил от одного друга с целью публикации. Автор придал ему форму письма ко мне и подписался своим прозвищем — «Касс», что является сокращением от «Кассандра». Мы закончили Оксфорд перед войной 1914 года и с тех пор пересекались нечасто. Уже тогда его терзали мрачные предчувствия — отсюда и прозвище. Последний раз мы виделись во время одной из массированных бомбардировок Лондона в 1941 году, и он напомнил мне, что давным-давно предсказал гибель цивилизации во всемирном пожаре. Битва за Лондон, утверждал он, есть начало долгой, затяжной катастрофы.

Уверен, Касс не обидится, если я скажу, что он всегда казался нам немного безумным: но он определенно обладал необычным даром предвидения, и пусть порой нас удивляла его неспособность понимать мотивы собственного поведения, все мы, тем не менее, признавали за ним поразительную способность понимания чужой души. Так ему удавалось помогать некоторым из нас выбираться из весьма запутанных ситуаций, за что, в частности, я, однажды получивший такого рода помощь, и сейчас глубоко ему признателен. Увидев, что меня с головой затягивает в роковую любовную интрижку, он каким-то чудом (другого слова тут и не подберешь) открыл мне глаза на все безрассудство происходящего. Именно по этой причине я чувствую себя обязанным исполнить его просьбу и опубликовать приводимый ниже документ. Поручиться в его правдивости я не могу. Кассу прекрасно известно, что в отношении его фантастических идей я — неисправимый скептик. Потому-то он и придумал мне кличку, «Тос», которую приняли большинство моих друзей по Оксфорду. «Тос», конечно же, есть сокращение от «Томас», сокращение, отсылающее к «Фоме неверующему» из Нового Завета.

Касс, я нисколько не сомневаюсь, достаточно беспристрастен и вменяем, чтобы понимать: все то, что представляется истинным ему, может показаться полнейшим сумасбродством тем, кто, не имея непосредственного опыта, не может оценивать его заявления. Я же воздержусь как от того, чтобы поверить ему, так и от того, чтобы ему не верить. Слишком часто в прошлом мне доводилось видеть, как сбываются его безумные предсказания.

В «шапке» нижеследующего, довольно-таки длинного письма значится адрес известной психиатрической лечебницы.

Тос.

ПИСЬМО

Дорогой Тос,

Мой нынешний адрес может склонить тебя к превратному мнению не в мою пользу, но, будь добр, повремени с суждением до того, как прочтешь письмо до конца. Разумеется, большинство из нас в этой уютной тюрьме полагают, что нам следовало бы находиться на свободе, и большинство ошибаются. Но не все. Так что, во имя всего святого, сохраняй объективность. Я беспокоюсь не за себя. Со мной здесь обращаются хорошо; здесь я могу продолжать исследования в паранормальной и сверхнормальной психологии с тем же успехом, что и в любом другом месте, поскольку привык быть сам себе подопытным кроликом. Но случайно (хотя в действительности, как ты сам поймешь, это была вовсе не случайность) я узнал нечто чрезвычайно важное; и коль скоро человечество должно быть спасено от чудовищной и доселе никем не предвиденной катастрофы, факты, так или иначе, должны быть преданы огласке.

Вот почему я настоятельно прошу тебя опубликовать это письмо как можно скорее. Конечно, я понимаю, что издать его могут разве что как беллетристику, но, надеюсь, и в таковом виде оно даст желаемый результат. Будет неплохо, если мне удастся достучаться хотя бы до тех, кто, обладая достаточной проницательностью, сумеет отличить вымысел от истины, преподносимой как

таковой. Сомневаюсь только, что найдется издатель, который согласится опубликовать мою историю даже как беллетристику. Я не писатель, а людям более интересны завлекательные истории о любви или преступлениях, нежели вопросы, лежащие за привычными для них горизонтами. Что до литературных критиков, то они (за несколькими блестящими исключениями), похоже, гораздо больше озабочены поддержанием собственных репутаций как cognoscenti[3], нежели привлечением внимания к новым идеям.

Как бы то ни было, к делу! Как ты, наверное, помнишь, в былые дни я подозревал наличие у меня определенных необычных способностей. Все вы смеялись тогда надо мной, и особенно ты, Тос, с этой твоей страстью к интеллектуальной беспристрастности. Но и настроенный крайне скептически, ты, в известном смысле, понимал меня лучше других и относился ко мне с большей, чем кто-либо еще, симпатией. Твои насмешки — в отличие от других — не отталкивали меня. К тому же, несмотря на весь твой скептицизм, ты, даже в упрямстве и слепоте своей, сохранял честность и объективность. Даже оставаясь безусловным скептиком, эмоционально ты был непредвзят и доброжелателен.

В последнее время я довольно-таки сильно развил эти мои необычные способности и, вдохновленный тобой, изучаю их научным методом. Когда-нибудь я с удовольствием расскажу тебе об этом и выслушаю твою критику, но сейчас меня беспокоит нечто гораздо более важное; бесконечно важное, с человеческой точки зрения.

За пару месяцев до того, как меня поместили в это учреждение, я отправился отдыхать на Озера. Перед тем я побывал в Германии, описывая сложившуюся там обстановку, и нервы у меня были на пределе; я страдал как от физической боли, так и от ужасающих психических ревербераций, которые рано или поздно ощутим все мы. В Англию я вернулся в состоянии, близком к нервному срыву, и отчаянно нуждался в отдыхе, а потому нашел уютный домик на ферме, где рассчитывал спокойно пожить в одиночестве. Я собирался много гулять, а темными вечерами читать книги о паранормальном.

Когда я приехал, повсюду уже лежал снег. На следующее утро я преодолел поросший лесом глубокий овраг у входа в долину и взял курс на самые интересные тамошние горы. (Не стану докучать тебе, городскому невеже, их названиями!) Все шло хорошо, но ближе к вечеру, когда я уже спускался с вершины горы, меня накрыла снежная буря. Ветер проникал через штанины, как вода сквозь сито, и мои ноги настолько окостенели от холода, адского холода, что я уже ощущал приближение спазма. Метель заслонила все. (Зачем я тебе это рассказываю? По правде говоря, не знаю, какое отношение это имеет к моей истории, но почему-то чувствую, что какое-то да имеет, и потому, чтобы у тебя сложилось верное обо всем представление, тебе следует знать об этом.) Ты, конечно, помнишь, сколь болезненно восприимчив я всегда был к характеру ситуации, обстановки или людской толпы, — вот и эта ситуация меня ужасно встревожила. Снова и снова говорил я себе, что люди нередко погибали и будут погибать от жуткого мороза. Непонятный ужас охватил меня, не просто страх за самого себя — хотя я и сильно сомневался, что смогу до наступления темноты найти дорогу назад, — но за всю человеческую расу. Нечто подобное, сказал я себе, случится в последний день последнего человека, когда солнце начнет умирать, и на всей планете наступит арктический холод. Мне вдруг почудилось, будто нечто ледяное и зловредное, таившееся и выжидавшее во внешней тьме с самого рождения вселенной, подступает теперь к хрупким плодам того изначального акта божественного творения. Присутствие чего-то столь же ужасающего я ощущал и в Германии, но в иной тональности. Там оно было не внешним холодом и тьмой, но внутренним духом безумия и мерзости, который только того и ждет, чтобы выставить все наши действия бессмысленными и абсурдными. Всему, что любой из союзников делал в этой разделенной и трагической стране, казалось, предопределено было пойти насмарку. Добавь к этому нехватку продовольствия. Иссохшие дети клянчили у нас деньги, дрались у наших мусорных баков! А между тем в Англии находятся люди, которые недовольны своими вполне достаточными пайками и спокойно заявляют, что судьба немцев их не волнует.

Мы ведь все — люди, разве нет, Тос? Разве не все мы равны? Независимо от расы, люди, безусловно, должны чувствовать свое фундаментальное родство. Даже если они принадлежат к разным видам, даже если они воспитывались в разных мирах, несомненно, они должны нести ответственность друг за друга уже хотя бы в силу личностных качеств. Боже мой! Вижу, я сказал нечто собираюсь сказать далее в этом письме. Я должен решительно отказаться от собственных необдуманных замечаний. На самом деле, как я объясню позднее, мне не всегда удается противостоять влиянию неких чуждых сил, что действуют у меня в мозгу.

Но я отклоняюсь от темы.

Я начал медленно, шаг за шагом, продвигаться вниз по завьюженному каменистому склону и вскоре понял, что совершенно заблудился. Оставалось только продолжить спуск в надежде на перемену погоды и освобождение от парализующих спазмов в бедрах. Примерно через час погода изменилась. Снег прекратился, небо прояснилось. Туман наполнился светом невидимого солнца. Затем пелена рассеялась, и я обнаружил, что нахожусь на знакомом горном хребте между двумя широкими долинами. От ослепительной красоты открывшегося вида у меня перехватило горло, как бывает, когда подступают слезы или тошнота. Представь себе, вокруг, куда ни посмотри, заснеженные горы. Те, что тянулись к востоку, слегка розовели в горизонтальных лучах солнца; уходившие к западу казались серовато-зелеными и полупрозрачными, словно вырезанные уже привычными формами ледяные глыбы. Похоже, миром все еще владела та незримая, холодная и враждебная сила, но теперь, стерев во вселенной всю жизнь, она развлекала себя созерцанием чудной красоты.

То тут, то там проваливаясь в снег, я быстро спустился вниз. Немного погодя мое внимание привлек заброшенный рудник. По странной прихоти заходящего солнца внушительная груда камней выглядела тлеющим холмиком, отчетливо вырисовывавшимся на фоне темной долины. Я вполне мог представить себе этот бугорок в виде озерца раскаленной лавы, извергшейся из шахты. Тональность всего мира вдруг изменилась. Меня словно забросило в некий далекий век, когда затвердевавшая земная кора была еще хрупкой и постоянно разрывалась под давлением стремящейся вырваться из-под нее лавы. Все было так, будто, сбегая с горы, я спускался по сваленным в кучу зонам времени, от будущей смерти земли во льдах к ее пылкой юности.

Затем произошло нечто поразительное. Во-первых, повинуясь необъяснимой прихоти (теперь-то я уже знаю, то была вовсе не прихоть), я отклонился от маршрута, чтобы поближе взглянуть на залитую солнцем груду карьерных отходов. Добравшись до нее, я начал подниматься по ее склону, но в какой-то момент остановился, прикидывая, что делать дальше. Я уже развернулся, чтобы вернуться на тропинку, и даже сделал пару шагов, но некий непреодолимый импульс снова притянул меня к этому месту. Нагнувшись, я стал разбирать и отбрасывать в сторону камни, пока не разрыл в бугристом склоне небольшую яму. Я продолжал упорно, будто имел некую цель, работать, смеясь над собственной бессмысленной настойчивостью. По мере того как глубина воронки увеличивалась, меня охватывало все большее возбуждение; я словно «разогревался» в этих своих поисках. Но вскоре сей позыв — рыть яму — прошел, и я, после секундного замешательства, принялся шарить в углублении, словно разыскивая какой-то знакомый предмет в стенном шкафу темной комнаты. Внезапно контакт с каким-то камешком отозвался во мне острым ощущением удовлетворения. Сжав его, этот камешек, пальцами, я выпрямился. То был самый обычный камень, шершавый и грубый, размером со спичечный коробок. Разглядывая его в сумерках, я не обнаружил в нем ничего примечательного и в досаде отшвырнул, но не успел выпустить из руки, как тут же бросился за ним в агонии желания и тревоги. Лишь после отчаянных, занявших несколько минут поисков вслепую мне довелось вновь испытать удовлетворение от прикосновения к нему. Я уже начинал сознавать, что веду себя странно, вернее, совершенно иррационально. Почему, спрашивал я себя, мне так дорог этот отдельный камень? Вследствие того, что я просто безумен, или же потому, что нахожусь во власти некой скрытой, неявной силы? Если так, то что ей от меня нужно? Благожелательна она по природе своей или зловредна? Я попытался провести над собой эксперимент. Осторожно положив камень там, где отыскать его не составило бы труда, я двинулся прочь, ожидая снова испытать ту боль, которая пронзила меня, когда я отшвырнул камень в сторону. К моему удивлению, я ощутил разве что весьма умеренную тревогу. Конечно, напомнил я себе, в данном случае реальная опасность потерять камень отсутствует. Какая бы сила мною ни владела, обмануть ее едва ли представлялось возможным. Я вернулся к камню, подобрал его чуть ли не с любовью и сунул в карман, после чего поспешно зашагал вниз по склону, ведомый далеким светом, который, как я решил, был светом того фермерского домика, где я остановился.

Сумерки сгущались, но меня не покидало ощущение необычайной веселости. Вересковая пустошь покрывалась инеем. На темно-синем небе одна за другой возникали звезды. Вечер и впрямь был волшебный; но охвативший меня пьянящий восторг не мог объясняться исключительно красотой ночи. Я чувствовал, что выбран в качестве инструмента для решения некой неведомой благородной задачи. Но что это могла быть за задача? И что за сила воздействовала на меня?

* * *

Переодевшись в сухую одежду, я бодро умял отменный деревенский ужин с чаем. Как они ухитряются готовить такое в эти времена дефицита? Мысли об умирающих от голода немецких детях посещали меня, но, должен со стыдом признаться, отнюдь не испортили мне трапезы. Я уселся почитать в стоявшее у камина ветхое кресло, но день, проведенный на свежем воздухе, навевал дремоту, и я поймал себя на том, что просто сижу и глазею на тлеющие в золе ярко-красные угольки. Забавно, но я позабыл о своем камне ровно с того момента, как вошел в дом и положил его на каминную полку. Теперь, испытав легкий шок, я вспомнил о нем, снял с полки и принялся рассматривать при свете масляной лампы.

Он выглядел все так же — самый заурядный камень, скорее всего, вулканического происхождения. Воспользовавшись полевым биноклем как лупой, я опять же не обнаружил ничего необычного. Камень представлял собой банальную смесь вкраплений и кристаллов, плотно сжатых и выдержанных в однородном зеленовато-сером цвете. Там и сям я видел мельчайшие черные отметины, которые, пожалуй, могли быть небольшими дырочками, входами в микроскопические пещеры. Я подумал, не раздробить ли его и посмотреть, что у него внутри; но не успела эта мысль прийти в голову, как меня захватила волна суеверного страха. Такой поступок, почувствовал я, был бы святотатством.

Я задумался о возрасте камня. Сколько миллионов лет прошло с тех пор, как его расплавленная субстанция затвердела? И сколько он пролежал потом в ожидании, абстрактный объем, неотъемлемая часть громадной скалы той же породы. Потом шахтеры взорвали скалу и подняли обломки на поверхность. Там он и лежал, возможно, на протяжении целого человеческого поколения, мгновения по геологическому времени. Ну и что дальше? Внезапно меня осенило. Почему бы не дать камешку еще раз насладиться тем теплом, которого ему так давно недоставало? На этот раз никакой страх меня уже не остановил. Я бросил камень в огонь, в светящийся центр небольшого очага, который растопила для меня в тот морозный вечер моя добрая хозяйка.

Холодный камень лег темной заплатой на раскаленные угли камина; но огонь полыхал вовсю, и окружающая жара быстро вернула себе утраченную территорию. Я наблюдал за происходящим с беспричинным волнением. Через какое-то время камень и сам накалился добела. Я подбросил свежего топлива, нарочно оставив отверстие, через которое мог бы видеть камень. Теперь он светился почти так же ярко, как и соседние угли. Ожил через столько миллионов лет! Глупая мысль! Конечно, он не мог быть живым; и мое возбуждение выглядело по-детски нелепым. Мне следовало взять себя в руки, но я все еще был охвачен необъяснимым благоговейным страхом.

Внезапно крошечное белое пламя начало подниматься из самого камня. Оно росло, пока не достигло примерно дюйма в высоту, и на мгновение замерло. Более поразительного пламени я никогда не видел — оно напоминало раскаленный лист, росток или, если угодно, поднявшегося вертикально и слегка наклонившегося на ветру червяка. Его сердцевина казалась более яркой, чем поверхность, так как ослепляющая внутренность была окаймлена расплывчатой желтоватой аурой. Ближе к кончику этого язычка пламени, как ни удивительно, располагалось кольцо или выпуклый воротничок темного цвета, но сам кончик представлял собой блестящую точку переливчатого синего цвета. Пламя определенно было непростое, хотя оно подрагивало и меняло свою форму в потоке воздуха подобно любому другому.

Вскоре, к моему изумлению, этот странный объект отделился от камня, расплылся в птицеобразную форму, после чего, скорее как чайка, преодолевающая сильный бриз перед посадкой, плавно пролетел сквозь обдуваемую ветром пустоту в самом сердце огня и опустился на ярчайший из угольков. Тут он снова принял пламеподобную форму и начал медленно перемещаться туда и сюда над этим средоточием света, всегда придерживаясь, опять же, самых ярких участков. В своих скитаниях он оставлял за собой на поверхности угля темный след, след «омертвелого», потухшего уголька или золы. Потом потухшее пятнышко медленно реассимилировалось с окружающим заревом. Иногда, по ходу этих блужданий, пламя пропадало за ярким плечом уголька или исчезало за изгибом в какой-нибудь раскаленной впадине, чтобы снова появиться уже в другой части камина; иногда оно поднималось на пылающий утес или передвигалось, головой вниз, вдоль потолка, но всегда его очертание истекало от точки опоры на поверхности угля в направлении тяги. Несколько раз оно, казалось, проходило прямо через обычное пламя, а однажды большой кусок крыши маленького мирка рухнул на него, разбросав во все стороны; но пламя тотчас же восстановило свою форму и продолжило прежние странствия. Через несколько минут оно остановилось в самом ярком уголке очага. К этому времени его цветной кончик вырос в тонкую, трепещущую на ветру змейку.

Теперь я уже знал, что нахожусь в экстрасенсорном контакте с каким-то иным разумом. Очень быстрый и совершенно инородный поток сознания бежал, если можно так выразиться, параллельно с моим собственным сознанием, открытый и доступный. Мне следовало упомянуть ранее, Тос, что я очень сильно развил мои «телепатические» способности, и мне нередко удавалось наблюдать непрерывные мыслительные потоки в головах других людей. Данный опыт, однако, был примечателен не только доскональностью, но и совершенно нечеловеческим типом раскрываемого им сознания. Я сразу же предположил — и предположение вскоре подтвердилось, — что этот чужой разум должен быть связан с пламенем, ведь именно на пламени было сосредоточено все мое внимание, а я всегда полагал, что самый эффективный способ установить телепатический контакт с кем бы то ни было заключается в полной концентрации внимания на субъекте.

Темп сознания пламени значительно опережал мой собственный. Мне с огромным трудом удавалось поспевать за его стремительно текущими мыслями и чувствами. Но вскоре некая внешняя сила, должно быть, пришла мне на помощь, так как я обнаружил, что приспособился к этому высокоскоростному познанию. Изменилось мое ощущение времени. Я заметил, что тиканье часов, стоящих на каминной полке, кажется мне столь же медленным, как бой Биг-Бена.

Сложно подобрать слова, чтобы описать сознание этого маленького пламени, так как структура его познания во многих отношениях отличалась от нашей. Хотя, к примеру, как и нам, окружающая среда представлялась пламени в виде мира цветных форм и очертаний; это видение было панорамным, а не линейным; и его цветовые ощущения тоже не были похожи на наши. В ту минуту оно воспринимало свое окружение не как яркий очаг, но как темную пещеру, залитую рассеянным свечением совершенно нового для меня цвета. Черная как ночь область сбоку — таким представлялась пламени та часть комнаты, где сидел я. В том месте не было видно ничего, кроме некой тусклой формы, которую я опознал как светящийся абажур; и под этой формой, уже более яркой пирамидкой, трепетало пламя самой лампы. Мысли инородного существа оставались для меня маловразумительными, поскольку словами оно, конечно, не пользовалось. Могу только сказать, что оно ощущало крайний дискомфорт и одиночество. Пламя едва пробудилось и теперь терзалось вопросом, как долго спало. Оно жутко продрогло и проголодалось и теперь слегка подкрепилось, судя по всему, получив какого-то рода энергию от горячих углей; но эта пища, похоже, принесла ему больше страданий, нежели удовлетворения. Сама окружающая среда была для него непривычной и враждебной. Вдобавок к дурноте, слабости и страху оно, окруженное холодной тьмой, испытывало еще и клаустрофобию, поскольку находилось в заточении в маленькой, плохо отапливаемой и тускло освещенной камере. На меня накатывали волны горя и отчаяния, исходившие от несчастного создания; в то же время я и сам ощутил прилив жалости, к которой, однако же, примешивалось смутное беспокойство.

Вскоре пламя начало громко призывать своих пропавших товарищей, если можно так описать обращение, бывшее исключительно телепатическим. Не могу сказать, какие слова оно использовало, если таковые вообще были. Я распознавал в основном визуальные образы других подобных ему созданий и его острую тоску по ним, а также мольбы о помощи и воспоминания о былой жизни. Если перевести то, что мне удалось постичь, на доступный нам язык, полагаю, его обращение более или менее сводилось к следующему:

— Товарищи, братья! Где вы? Где я? Что случилось со мной? Я был с вами при остывании земли, когда мы знали, что наше время ушло, и мы должны смириться с вечным сном в кавернах охлажденной лавы. Но вот я проснулся снова и один-одинешенек. Что случилось? О, помогите мне, братья, если кто-то из вас бодрствует и свободен! Ворвитесь в эту тюрьму холодного одиночества! Уведите меня в яркое тепло и согрейте своим присутствием. Или же позвольте мне снова уснуть.

Спустя какое-то время пламя получило ответ на свой призыв о помощи. Ответил ему некий голос; скорее даже, напрямую в его сознание (и в мое тоже) поступил поток мыслей, передать которые я не могу иначе, нежели человеческой речью. При этом неизбежно создается впечатление, что я подслушал абсолютно вразумительный разговор, но на самом деле я с огромным трудом и сомнением сумел уловить общее направление этого странного диалога между глубоко чуждыми мне разумами. Но даже и тогда мне не удалось бы понять его достаточно ясно, не помогай мне в этом пламенный народ, решительно настроенный так или иначе меня использовать. Ниже я приведу детальный отчет о фактических беседах, состоявшихся у меня с пламенем. Уверен, этот мой доклад будет максимально точным, едва ли не дословным, так как моей памяти на протяжении всего разговора оказывала содействие пламенная раса.

— Не отчаивайся, — сказал голос, — скоро тебе станет легче. С тех пор как ты уснул, вместе со многими другими, поверхность земли остыла и затвердела, кроме мест с холодной жидкостью. Ты спал так долго, что изменились даже сами законы природы, так что процессы твоего тела не взаимодействуют между собой и с изменившимся миром. Скоро они приспособятся, установят новую гармонию, и ты выздоровеешь.

— Но почему я пленник? — выкрикнуло пламя. — Откуда эта холодная, тесная камера? И где все остальные?

— Мы все — пленники, — был ответ. — Сонмища нас — спящие пленники по обе стороны холодной, плотной земной коры. Сонмища нас заточены в глубинах жарких недр, не уснувших от леденящего холода, но беспомощных, придавленных огромным весом лавы, впавших за миллиарды лет неподвижности и скуки в состояние беспокойного транса. То тут, то там лава разливается по холодной поверхности земли, и немногие вырываются на свободу, но очень скоро холод усмиряет их.

— Стало быть, именно это и случилось со мной? — спросило пламя. — И вскоре в мою тюрьму тоже проникнет холод, и я снова усну вечным сном?

— Нет, — ответил голос. — Тебе уготована иная участь. На поверхности земли обитают холодные существа, чьи тела есть переплетение жидкого и твердого. Теперь эти выскочки господствуют на планете. Один из них, находящийся под нашим влиянием, как раз таки и освободил тебя, сам того не осознавая. На поверхности планет и под нею, эти холодные существа создают небольшие островки слабого тепла; на иных из них, но очень немногих, живут, хотя и с перерывами, некоторые из нас. Когда эти огни угасают, мы замерзаем и засыпаем, чтобы снова проснуться — каждый в своей тюрьме, — когда тепло возродится.

— Вот уж и впрямь слабого тепла! — перебило его пламя. — И как я только переношу этот смертельный холод? Уж лучше действительно уснуть навеки, чем проснуться вот так — страдающим и бессильным!

— Не отчаивайся! — ответил голос. — Нам всем и раньше доводилось претерпевать страдания и преодолевать их. Ты все еще ошеломлен, да и память вернулась к тебе еще не в полной мере. Но вспомни — когда субстанция планет, и мы вместе с ней, была оторвана от солнца, и когда новые миры охладились и конденсировались в жидкую лаву — вспомни, сколько мучений пережили мы вследствие этой революции; но спустя какое-то время наша гибкая огненная натура адаптировалась к изменившимся условиям, и вскоре наши тела и весь наш образ жизни трансформировались. С тех пор как ты замерз и впал в спячку, в нашем мире произошло еще несколько таких революций, и нам пришлось претерпеть еще несколько изменений. И теперь ты тоже претерпеваешь перемену, адаптируясь к новому миру — да, в боли и страданиях, но триумфально. И мы надеемся, что когда-нибудь, очень скоро, наше положение улучшится. Оно и так уже лучше, чем было в то время, когда холодные существа еще не умели разводить для нас огонь.

— Так эти холодные существа — наши тюремщики или все же друзья?

— Ни те, ни другие, — ответил голос. — Они ничего о нас не знают; кроме одного из них — того, которого мы направили освободить тебя. Сейчас он, с нашей помощью, слушает все, о чем мы говорим, и это с ним тебе придется работать. Эти выскочки, холодные существа, духовно недоразвиты, но обладают поразительным умением контролировать и стимулировать инертные природные силы их холодного мира. Именно этим они и могут быть нам полезны, так как, если помнишь, даже в яркую эпоху, даже когда мы жили в чудесном излучении солнца, мы никогда не были сведущи в этом вульгарном искусстве. Нам оно просто не было нужно. Если помнишь, нас заботила лишь счастливая жизнь духа в той физической среде, к которой мы были великолепно приспособлены. Ты должен помнить и то, что когда субстанция планет (и мы вместе с ней, навсегда теряя наших солнечных товарищей) оторвалась от плоти солнца, мы были столь беспомощны, что не могли сами определять нашу участь. Когда образовались новые миры, нам попросту не хватило знаний для формирования новой среды сообразно нашим собственным нуждам. Волей-неволей нам пришлось изменить нашу собственную структуру, раз уж мы не могли изменить мир. Но этим холодным существам — поскольку они не могли изменить собственное строение — пришлось научиться изменять свой мир, дабы он удовлетворял их примитивным требованиям. Обладая этими способностями, они способны помочь нам вновь обрести свободу и даже достичь определенного качества жизни. Со своей стороны мы, существа исключительной духовной проницательности, можем предложить холодным существам компенсацию. Имея существенный доступ к их разуму, мы уже достигли многообещающего, но пока еще обрывочного понимания их странной натуры и достижений. Теперь, когда практические умения дают им новый и более широкий физический потенциал, некоторые из них начинают постигать основы психического познания. То холодное существо, которое мы направили освободить тебя, оказалось в этом отношении невероятно способным. И ты, будучи членом древней Гильдии Психических Адептов, вполне подходишь на роль посредника в нашем с ним общении.

Тут я почувствовал, что настроение пламени изменилось. Беды и горести были забыты, перспектива применения присущих ему особых навыков во благо сородичей согрело все его естество. Упоминание обо мне произвело соответствующий эффект и на меня, хотя и не совсем уж ободряющий. Я был воодушевлен перспективой ожидающей меня великой задачи, но ощущал беспокойство при мысли о том, что моя воля уже не принадлежит мне одному.

— Разговор — слишком ненадежное средство для постижения истории эпох, прошедших с того дня, когда я впал в спячку, — сказало пламя. — Могу ли я впитать ваши знания старым проверенным способом — через интимный психический союз? Или вследствие изменившихся законов природы мы теперь держимся обособленно?

— Нет, — ответил голос. — Изменения претерпели исключительно физические законы. Законы психические будут действовать вечно, кроме тех из них, которые так или иначе связаны с изменившимися физическими. Твоя проблема заключается лишь в том, что ввиду охлаждения и снижения жизненной силы тебе будет труднее достичь нужной интенсивности сознания для обеспечения полного слияния с нами. Но если ты как следует постараешься, не сомневаюсь, у тебя это получится.

Я стал свидетелем героической попытки концентрации внимания в сознании пламени, но, судя по всему, это усилие оказалось тщетным, так как вскоре пламя пожаловалось на то, что его отвлекает холод. Огонь угасал. Я осторожно добавил немного горючего. Пламенное создание, вероятно, догадалось, что я хочу помочь ему — я ощутил в его состоянии тепло признательности. Когда стало чуть жарче, я заметил, что синий кончик язычка пламени сделался вдвое длиннее по сравнению с собой прежним. Вскоре я начал терять телепатический контакт с моим спутником, и после секундного болезненного замешательства, в продолжение которого мой мозг впитывал некий хаотичный и непостижимый опыт, мое экстрасенсорное поле полностью очистилось. В течение довольно-таки долгого времени пламя оставалось для меня «безмолвным» и неподвижным, если не считать беспрестанных колебаний, вызываемых неистовствовавшим в камине огнем.

Я сидел в ожидании чего-то новенького, размышляя над этим странным приключением. Уверяю тебя, я всерьез допускал, что просто-напросто выжил из ума. Пекинес, фигурка которого стояла на каминной полке, взирал на меня с тем глупым выражением, которое, похоже, проявлялось и на моем лице. Дурацкий узор на обоях наводил на мысль, что вся вселенная — результат исключительно чьего-то бессистемного выписывания закорючек. Да и сами мои недавние впечатления, подумал я, являются всего лишь теми же закорючками, машинально вычерченными моим подсознанием. Испытывая нечто среднее между нетерпением и паникой, я встал и подошел к окну. Снаружи царил холод. В свете лампы за окном искрились на морозе голые ветки степной розы. Бледные звезды казались искорками, потерявшимися в холодном вакууме. Все казалось бессмысленным и безумным.

Поеживаясь, я вернулся на свое место у камина и с некоторым раздражением обнаружил, что пламя все еще там. Мне по-прежнему не удавалось проникнуть в его мысли. Действительно ли я был с ним в контакте или же просто грезил? А может, там, в камине, просто безжизненное пламя? Выглядело оно весьма своеобразно: светящееся тело, темный воротничок, колеблющийся синий кончик. Рассмотрев предмет со всей объективностью, на какую я был способен, я решил, что, учитывая последние достижения в области паранормальной психологии, было бы глупо считать всю эту историю абсолютной иллюзией. Я смотрел на опаляющее пламя и ждал. Скользнув взглядом по ящику для угля, я заметил, что уже израсходовал значительную часть его содержимого. Долго поддерживать столь яркий огонь не представлялось возможным; и в это трудное время я не осмеливался просить хозяйку дома выделить дополнительную порцию горючего.

Вскоре пламя снова задвигалось над самой горячей частью углей, оставляя после себя характерный темный след. При этом оно заговорило со мной. Скорее даже, я сам обнаружил, что нахожусь в контакте с его разумом, и оно обращается ко мне. Более того, теперь оно формулировало мысли в виде английских слов, которые, если можно так выразиться, проникали в ухо моего разума. Пламя каким-то образом выучило наш язык и значительное количество английских идиоматических выражений. Теперь оно мало чем походило на то страдающее и растерянное создание, что совсем недавно выбралось у меня на глазах из камня.

— Не переживайте насчет огня, — сказало пламя. — Я знаю, что горючего у нас раз-два и обчелся. И хотя миссис Аткинсон уже почти влюблена в вас, ей вряд ли понравится, если вы начнете сжигать ее мебель, лишь бы сохранить для меня тепло. Поэтому мы просто поговорим, а когда вы отправитесь спать, я удалюсь в расселину огнеупорного кирпича, где и отлежусь до завтрашнего вечера. День, если хотите, можете провести на возвышенностях; и, возможно, пока будете гулять, вы сможете хорошенько обдумать все то, что я вам сейчас расскажу, и ту просьбу, с которой я, быть может, обращусь к вам, если почувствую, что нам удалось проникнуться взаимным доверием. Затем, вечером, мы сможем обсудить подробности моего проекта. Как вам такой план?

Я заверил пламя, что он мне вполне подходит, и попросил говорить помедленнее, так как естественный темп его мышления, вероятно, значительно превосходил мой собственный. Оно согласилось, но напомнило, что для ускорения ритма усвоения мне уже оказывается необходимая помощь.

— Пусть так, — сказал я, — но мне все равно трудно поспевать за вами; к тому же это весьма утомительно.

— Мне столь же трудно думать медленно, — ответило пламя, — как вам — думать быстро. Это как… ну, вы и сами знаете, сколь изнурительны бывают прогулки с тем, чья естественная скорость передвижения меньше вашей, так что не стесняйтесь напоминать, если я стану забывать соотносить мой темп с вашим. Разумеется, я хочу сделать все возможное, чтобы в общении со мной вы не испытывали ни малейших проблем. Но нам нужно обсудить слишком многое, и в любом случае ближайшая ночь и весь завтрашний день у вас будут свободны — тогда-то вы и дадите передохнуть вашему разуму.

После небольшой паузы пламя заговорило вновь:

— С чего мне начать? Я должен как-то убедить вас, что ваш вид и мой вид, несмотря на все наши различия, стоим по одну сторону и нуждаемся друг в друге. Несомненно, два осла, вытягивающие шеи за одной морковкой, стремятся к одному и тому же, но нас с вами объединяет иная связь. Прежде чем я попытаюсь объяснить, почему мы нуждаемся друг в друге, позвольте мне начать с наших глубоких различий. Конечно, самое очевидное из них заключается в том, что вы — существа холодные и относительно твердые, тогда как мы — горячие и газообразные. Кроме того, у ваших индивидов короткая продолжительность жизни, и одни поколения сменяют другие; тогда как у нас смерть наступает лишь в результате какого-нибудь несчастного случая, что в эти суровые дни стало делом весьма распространенным. Так, например, когда холод превратит меня в микроскопическую пыль на поверхности какого-нибудь твердого тела, рассеивание этой пыли, возможно, убьет меня, хотя в благоприятных условиях некоторые ее крупинки могут породить нового индивида. С другой стороны, внезапное воздействие холода на мое газообразное тело убьет меня непременно. Если бы на этот огонь плеснули воды, мне бы, вероятно, тоже пришел конец. Холодная ванна стала бы для меня даже большим шоком, чем для вашего друга-сибарита, Тоса.

Эта неожиданная ремарка немало меня озадачила, но спустя несколько секунд я понял, что она задумывалась как шутка, и принужденно рассмеялся.

— Просто не верится, что вы, хрупкое пламя, потенциально бессмертны, и что вам и всему вашему роду удается выживать бесчисленные миллионы лет, с тех пор как вы заселили солнце. Как такое возможно?

— Это действительно может показаться невероятным, — ответило пламя, — но это правда. Если бы вашему виду — отдельно взятым его представителям — суждено было жить вечно, человеческий род так бы никогда и не эволюционировал, поскольку ваша конституция, ваши физические данные неизменны; у нас же каждое индивидуальное тело, при тех или иных ударах судьбы, способно претерпевать глубокие изменения. Без этой приспособляемости мы бы не только никогда не пережили переход от солнечного режима к земному, но и не смогли бы, когда земля охладилась, научиться переживать холодные периоды, засыпая в виде пыли на твердых частицах. Более того, если бы ваша газообразная природа не наделила нас этой особенной гибкостью, мы бы не смогли адаптироваться к систематическому изменению фундаментальных физических законов, которые, как нам известно, уже начинают открывать ваши физики. В наши солнечные дни, и даже в ранние дни земли, когда я имел глупость лишиться свободы, угодив в остывающую лаву, мои физические процессы протекали в совсем другом ритме и состояли в других отношениях друг с другом, — отсюда и те страдания, которые мне довелось пережить после того, как я снова проснулся. Судя по всему, это телесное изменение обусловлено систематическим изменением отношений между квантом электромагнитной энергии и длиной электромагнитных волн, но с полной уверенностью я это утверждать не возьмусь, так как рассуждения ваших молодых физиков во многом все еще недоступны нашему пониманию. Во-первых, как газообразная раса, не привыкшая иметь дело с большими количествами маленьких твердых предметов, мы не очень хорошо разбираемся в доводах, подразумевающих знание высшей математики. Первые попытки наших экспертов-физиков проникнуть в рассуждения ваших математиков закончились полным фиаско: такая демонстрация абстрактного мышления показалась им совершеннейшей абракадаброй. Когда же наконец они осознали, чем занимается математика как наука, острота и широта этих умов поразили их настолько, что вызвали у них благоговейный страх. Почтительно и смиренно, они приступили к изучению математики и овладели предметом столь полно, сколь это вообще было возможно при их интеллекте. Но затем наступил момент, когда им пришлось немного умерить свое восхищение. Некоторые математики, как обнаружилось, были склонны полагать, что математика является, так или иначе, ключом к высшей, конечной реальности, но нашим умам представление о том, что исчислимый или измеримый аспект вещей является фундаментально значимым, кажется попросту смехотворным.

Я не был расположен, образно выражаясь, гоняться за этим зайцем, который мог увести разговор далеко в сторону, поэтому переменил тему, сказав:

— Не понимаю, как более или менее однородное пламя может обладать столь тонкой органической структурой, чтобы быть в состоянии поддерживать какой-либо вид интеллектуальной жизни, не говоря уже о выстраивании математических умозаключений.

— Я не очень-то и много об этом знаю, — ответило пламя, — потому что наши физиологические процессы еще не изучены вашими учеными, а сами мы слишком невежественны, чтобы разбираться в подобных вопросах. Но я могу по крайней мере заверить вас, что наши тела имеют сложную структуру, образованную перемежающимися газовыми потоками, столь же тонкими, как ваша паутина, возможно, даже более тонкими. Если ваши ученые скажут нам, что такого быть не может, нам, полагаю, придется почтительно уйти из жизни, чтобы избежать нарушения ваших законов. Но пока же мы будем и дальше упорствовать в нашем странном поведении. А вообще, вам следует помнить, что, точно так же, как ваша физиологическая природа происходит от примитивных морских организмов, наша природа происходит от организмов солнечных; и условия в самый ранний период солнца (когда у наших старейшин как раз таки впервые и пробудилось сознание) очень сильно отличались от каких-либо современных физических условий, земных или солнечных. Я уже придумал аналогию, которая может помочь вам. Основная жидкость вашей крови — солевой раствор. Она менее соленая, чем современная морская вода, но почти столь же соленая, как доисторический океан, выйдя из которого ваш вид стал амфибией. Словом, точно так же, как вы сохраняете в вашей физиологической природе некоторые характерные особенности, присущие тому далекому прошлому, так и в нашей природе сохранились особенности, развившиеся на заре солнца; свойства, которые, вполне возможно, будут приводить ваших физиков в замешательство до тех самых пор, пока они не узнают больше — гораздо больше — об условиях того далекого периода. И вот еще что. Имейте в виду: весь наш — пламенный — вид в некотором роде является почти единым, объединенным телепатически организмом. Индивид у нас куда менее самостоятелен, чем у вас. Для осуществления всех высших физических функций ему необходим контакт с собратьями, и потому он нуждается в гораздо менее сложной нервной системе, чем вы.

Я поинтересовался у пламени, располагает ли его вид каким-либо особым органом экстрасенсорного восприятия.

— Да, — был ответ. — Все наиболее развитые функции личности сосредоточены в тоненьком, напоминающем плеть, кончике, который вам представляется зеленовато-синим.

Я снова перебил его:

— А каким он видится вам, когда вы смотрите на одного из ваших сородичей?

Пламя опустило тоненький кончик вниз, чтобы тот оказался в поле его зрения, которое, похоже, было сосредоточено в темном воротничке, и я, глядя его «глазами», увидел изогнутый орган, ярко раскрашенный в манере, не поддающейся описанию на нашем языке за неимением у нас чего-либо подобного.

Я попросил пламя рассказать о его механизме визуального восприятия.

Ответ был таким:

— Мы еще не определили в свете вашей науки, как именно мы видим, но зрительный процесс связан с темным ободом, опоясывающим основание цветной плети. Судя по всему, он чувствителен к световым лучам, падающим на него снаружи, но только к тем, которые падают вертикально к его поверхности. (Это понятно?) Таким образом, каждая чувствительная точка пояса получает представление всего лишь об одном крошечном сегменте окружающей среды, и сопоставление всех этих посланий дает панорамный вид. Что до цветности, то в этом плане, как вы уже наблюдали телепатически, мы обладаем очень глубокими познаниями. Чего вы, возможно, не заметили, так это того, что цвет у нас образует непрерывную шкалу от инфракрасного до ультрафиолетового, а не сочетание нескольких основных цветов, как это обстоит у вас. Наше слуховое восприятие зависит от колебаний нижней поверхности тела. Кроме того, мы способны воспринимать электромагнитные волны и, конечно же, жару, холод и боль.

Я заверил пламя, что у меня начинает складываться более четкое представление о его природе, и намеревался задать еще несколько вопросов, но пламя продолжало:

— Ваша духовная жизнь, будучи более медленной, чем наша, отличается от нашей еще и тем, что тесно связана с жизнью отдельного тела, ограничена его рамками. Быть может, именно потому, что ваши тела твердые, вы в гораздо большей степени индивидуалистичны и гораздо менее способны осознавать, что (как выразился один из ваших великих учителей) порознь все вы "один для другого члены"[4]. И потом, наша газообразная конституция открывает для нас множество особых форм утонченного и плотного телесного контакта и слияния. Следовательно, мы легко признаем, что, хотя и являемся отдельными и разными особями, мы также едины и идентичны. Как индивиды, мы нередко конфликтуем, но конфликты эти вследствие нашего основополагающего единства всегда подчинены духу товарищества. Конечно, главный источник нашего неизменного сообщества — наша телепатическая сила, не только общения, но полного участия в объединенном сознании. Такой союз сильно обогащает каждого отдельного индивида расовой мудростью. Именно это, как вы знаете, и произошло со мной в тот короткий период, на время которого вы потеряли экстрасенсорный контакт с моим разумом. У вас же (хотя на уровне подсознания, вы, разумеется, едины, как все разумные существа) лишь очень немногие осознают этот факт или способны получать доступ к мудрости расы. В индивидуальной любви вы получаете достаточно полный духовный опыт, но в силу индивидуализма ваша любовь в гораздо большей степени подвержена опасностям и конфликтам, и потому ей более свойственен трагический распад.

Я снова хотел вставить парочку слов, но пламя сказало:

— Вы уж простите, но я продолжу. Времени мало, а мне еще так много нужно вам сказать. Другое различие между нами заключается в том, что когда ваш вид только появился на свет, наш уже переживал глубокую древность. Наша традиционная культура началась в те времена, когда солнце было «молодым гигантом», задолго до образования планет. Вы, в свою очередь, являетесь новым, неожиданно выдвинувшимся видом, быстро, но опасно продвигающимся к лучшему пониманию вашего мира и вашей собственной природы, и, возможно, к большей добродетели. (Как вам самим нравится думать.) Для вас золотой век — в будущем; для нас — уже в прошлом. Это сказывается на всех наших мыслях и чувствах, и большего различия просто не может быть. Я знаю, конечно, что во многих из ваших ранних культур понятие «золотой век» относится к прошлому, но представления о нем были туманны и далеки от реальности. У нас же, за исключением немногих из молодых, золотой век является обстоятельной личной памятью о несравненно более полной и содержательной жизни на восхитительном солнце.

Туг уж я не смог сдержаться.

— Расскажите мне о вашей солнечной жизни. Чем вы тогда занимались? Мне почему-то кажется, что вы жили в своеобразной утопии, когда, кроме как нежиться на солнышке, вам и заняться больше было нечем.

Пламя рассмеялось, если можно назвать смехом безмолвное веселье и содрогание всего его тела.

— Разумеется, то было счастливое общество, но отнюдь не беззаботная утопия. Забот у нас хватало. Мы жили в бурном мире. Нашей естественной средой был поверхностный слой солнечной атмосферы, глубиной не более нескольких диаметров земли, непосредственно над океаном раскаленных облаков, который вы называете фотосферой. Как вам известно, этот океан пронзают бесчисленные пучины и водовороты, самые большие из которых вы видите и называете солнечными пятнами. Некоторые из них представляют собой гигантские кратеры, в которые могли бы поместиться несколько планет размером с Землю; самые маленькие, не видимые вам, похожи на узкие воронки и расщелины, чуть шире самых крупных ваших городов. Из этих пучин, больших и маленьких, выходят огромные потоки газов, поступающих из ядра солнца. Их вы наблюдаете только во время полных затмений, но и тогда лишь у лимба солнечного диска — в виде гигантских, гротескной формы, пылающих огней. Вы называете их «солнечными протуберанцами». Вообразите себе мир, дно которого (тысячи миль под населенными уровнями атмосферы) представляло собой крайне яркий, неистовой силы белый огонь, а небо менялось от красновато-темного свечения протуберанцев до не имеющей резко выраженных особенностей тьмы открытого космоса. Вокруг нас, зачастую отстоящие на многие тысячи миль, но иногда совсем близкие и нависающие над нами, взметались другие протуберанцы, походившие на длинный шлейф слабого огня на фоне затемняющей горизонт багряной дымки.

— Но разве яркость фотосферы не ослепляла вас настолько, что вы переставали видеть свет менее яркий? — спросил я.

— Нет, — отвечало пламя. — Так уж повелось, что мы обладаем более универсальным, то есть гораздо легче адаптируемым зрительным восприятием, нежели вы. Вследствие действия некого самозапускаемого процесса наши органы зрения практически невосприимчивы к сиянию, которое видится нам ярким, но не слепяще ярким. — После небольшой паузы пламя продолжало: — Плавающих высоко над раскаленными облаками нередко подбрасывали вверх устремлявшиеся в космос мощные потоки электронов, альфа-частиц и т. д. (надеюсь, я использую правильную терминологию?). Это давление являлось непостоянным, так что мы были подобны аэропланам или морским птицам в крайне «турбулентной» атмосфере. Но каждое такое возмущение атмосферы могло длиться либо пару секунд, либо несколько часов и даже дней. Иногда мы падали до опасной близости от фотосферы, где многие, конечно же, претерпевали разрушения в энергетических бурях этого слоя. Иногда неудержимые потоки уносили нас на тысячи миль вверх, в очень холодные зоны, где мы вполне могли погибнуть. Оттуда возвращались немногие. Почти все свое внимание нам приходилось уделять тому, чтобы удерживаться в пределах пригодных для жизни слоев. Но даже в этих слоях наш мир был столь бурным, что мы обитали в нем, словно ласточки, сражающиеся со штормовым ветром. Вот только дул этот ветер, как правило, снизу.

— Должно быть, вам и впрямь приходилось нелегко, — заметил я. — Но чем вы жили, к чему стремились, помимо этой постоянной борьбы за выживание? Чем заполняли свое время?

— Дать вам ясное представление о нашей ежедневной жизни не так-то и просто, — сказало пламя. — У вас преобладающая цель — это вынужденная экономическая деятельность; у нас же экономической деятельности нет вовсе. Нам не нужно искать пищу, не говоря уж о том, чтобы производить ее, так как мы живем в постоянном потоке живительной энергии. Труднее всего было защищаться от беспрестанной бомбардировки.

Представьте, что на человечество день и ночь изливается питательная манна, или вас бомбардируют хлебами и бифштексами. Вот только у нас этот живительный, но смертоносный дождь всегда шел снизу; мы находились в том же положении, что и стеклянные шарики, которые вы иногда можете видеть в фонтанах, балансирующими за счет направленного вверх напора воды. Но у нас этих фонтанов было бесконечное множество, и все они сообщались друг с другом. Вся атмосфера постоянно изливалась вверх. Так что, как видите, у нас не было ни необходимости, ни возможности манипулировать чем-либо за пределами наших собственных тел. В плане физическом нам было нужно лишь одно — избегать разрушительного воздействия нижней стихии или внешнего холода, поддерживая физическую близость друг с другом вопреки постоянному урагану. Что до остального, то мы были полностью сосредоточены на умственной, или, лучше сказать, духовной жизни. Сейчас я попытаюсь объяснить, что имею в виду, но прежде позвольте мне в который уже раз заверить вас в том, что наше духовное превосходство над вами отнюдь не дает нам ощущение того, что мы в каком-то фундаментальном или абсолютном отношении стой м выше вас. Мы обладаем определенными высокоразвитыми способностями, необходимыми для достойной жизни, вы обладаете кое-какими другими, не столь развитыми, но столь же необходимыми способностями, например, вашей поразительной интеллектуальной проницательностью и вашими практическими навыками и изобретательностью. Недавние изучения вашего вида показали, что мы можем только завидовать вашим возможностям. Будь мы столь одаренными, мы бы столько всего смогли сделать — как для улучшения своего положения, так и для служения духу!

— Вы говорите, — прервал его я, — что ваши «духовные способности» ничем не лучше наших умственных и практических, и тем не менее заявляете, что ваша цель — «служение духу». Получается, духовное, по природе своей, стоит выше всего прочего.

— Ваша критика справедлива, — ответило пламя. — Она показывает, что вашему виду присуща куда большая ясность ума, нежели моему, и в то же время куда меньшая духовная восприимчивость. Что я в действительности имею в виду? Дело, полагаю, вот в чем; но вы должны сказать мне, если я все еще путаюсь. Мы наделены гораздо более выдающимися экстрасенсорными способностями, нежели вы, и нам гораздо легче отстраниться от проблем личного «я». Нам легче постичь высоты и глубины духа. В каком-то смысле это и есть «духовные способности». Они очень тесно связаны с жизнью духа. Ваш смелый интеллект и практическая изобретательность связаны с жизнью духа не столь тесно, что, однако же, не уменьшает их значимости для полноценного его существования.

— А что насчет «служения духу»? Если это подразумевает служение какому-то божеству, то я не вижу оснований верить в такое существо.

— Нет, нет, я не это имел в виду, — ответило мне пламя с легким раздражением. — И (могу я выразиться так, не обидев вас?), если бы вы были чуть менее умны и одарены чуть более богатым воображением, вы бы поняли, что именно я хотел сказать. Вы, конечно, согласитесь, что цель всего этого действа — пробуждение духа в каждом индивиде и в космосе в целом; пробуждение, я имею в виду, в том, что касается сознания, чувств и творческой деятельности. Вашу человеческую концепцию «Бога» мы находим никуда не годной. Нас, существ более тонкой духовной настройки, оскорбляют любые попытки описать неясное «Иное» в терминах, присущих смертным созданиям. Ваша интеллектуальная проницательность уже должна была бы привести вас к такому же выводу. Полагаю, мы и сами, если можно так сказать, «почитаем» Иное, но не артикулируя это или же посредством фантазий и мифов, которые, хотя и помогают почитанию, не несут никакой интеллектуальной истины о непостижимом.

Пламя умолкло. Молчал и я, так как мало что смог вынести из этих замечаний. Наконец я промолвил:

— Расскажите мне что-нибудь об истории вашей расы.

Какое-то время пламя еще пребывало в глубокой задумчивости, затем, распрямившись, сказало:

— Когда я впервые появился на свет, наш вид был уже вполне жизнеспособным: мои сородичи обитали почти по всему солнечному шару. Согласно расовой мудрости, главным на начальной фазе было постоянное размножение и выработка нашей культуры. За миллионы лет до моей эпохи (используя вашу земную систему исчисления) солнечные условия, по-видимому, были неблагоприятными для нашего образа жизни; но затем пришло время, когда для нас открылась ниша, после чего — мы и сами не знаем как — некоторые из нас пробудились разумными, но с совершенно «чистым» сознанием существами, разбросанными по всей обширной территории фотосферы. Лишь старейшие оставшиеся в живых наши товарищи смутно помнят тот далекий период становления нашей расы, когда рассеянная популяция мало-помалу размножалась.

— Размножалась? — снова прервал его я. — Вы имеете в виду, они воспроизводили себе подобных?

— Вероятно, сколько-то случаев воспроизводства за счет выделений газов из отдельного тела действительно имели место; но широкое размножение тех дней было главным образом вызвано спонтанной генерацией новых наделенных сознанием язычков пламени самой фотосферой. Старейшины говорят, этот процесс представлял собой странное зрелище. Клочья раскаленного вещества, устремлявшиеся вверх из фотосферы, распадались на мириады ярких хлопьев, вроде ваших снежинок; и все эти хлопья являлись исходным материалом, если можно так выразиться, для организованного, наделенного сознанием индивида. Большинство из них были обречены на то, чтобы, так никогда и не достигнув зрелости, рассыпаться в солнечной атмосфере ввиду неблагоприятных условий. Но счастливчики под давлением обстоятельств принимали столь долговечные формы, что развивались в высокоорганизованные живые язычки пламени. Сначала заселение поверхности солнца происходило в находящихся на большом расстоянии друг от друга отдаленных районах. В результате появлялись и развивались обособленные народы — или мне следует называть их «видами»? Эти отдельные популяции были физически изолированы одна от другой, и каждая вырабатывала свой собственный образ жизни в зависимости от местонахождения. Но с самого раннего времени все народы состояли в некоей телепатической связи. Насколько помнится нашим старейшинам, представители каждого народа всегда поддерживали телепатический контакт по крайней мере с членами собственной нации или, скорее, расы, но интернациональной (или межрасовой) коммуникации мешали поначалу физиологические различия этих народов. В конечном счете настало время, когда все солнце оказалось занятым множеством разношерстных народов, состоящих в географическом контакте друг с другом и, разумеется, взаимопроникающих. Вся фотосфера, конечно же, представляет собой этакое облако-океан, не обладающее постоянными свойствами, поэтому вопросов о национальных территориальных владениях или же какой-либо агрессии не возникало и не могло возникнуть. Но так как народы сильно различались в ментальной установке образе жизни и даже в телесной форме, всегда находился предмет для конфликта. Войн, однако же, не случалось — по двум причинам. Возможно, наиболее веская из них заключается в том, что не существовало никаких средств нападения. Одно пламя не может сражаться с другим, как не могут они и изобретать орудия. Но помимо повсеместного отсутствия вооружения, никто — вследствие быстрого развития экстрасенсорного восприятия — и не желал войны. Народы все чаще и чаще сходились во взглядах, и, какими бы ни были различия, война стала для них, как вы выражаетесь, «немыслимой». Но обширный период ранней истории был занят последовательным разрешением этих иногда весьма острых конфликтов интересов и культур и разработкой гармоничной солнечной жизни.

Я поинтересовался у пламени, увеличилось ли в продолжение этого долгого периода солнечное население.

— По мере того как солнце старело, условия для самопроизвольной генерации живых язычков пламени становились все менее и менее благоприятными. Ко времени моего пробуждения фотосфера сделалась почти стерильной. Время от времени, то здесь, то там, она еще извергала материал для нескольких тысяч новых рождений, но постепенно даже эта слабая активность сошла на нет. В то время солнечная популяция была уже более или менее стабильной, хотя разместить на поверхности солнца можно было и куда большую. Каждый индивид теперь в полной мере пользовался непрерывно расширяющимися расовыми знаниями. Каждый являлся абсолютно частным лицом, но все они, для определенных целей, содержали в себе одну-единственную особенность — сознание расы, сознание (если можно так сказать) солнца, определенной звезды. С тех пор мы открыли кое-какие новые сферы познания, о которых я не имею права распространяться подробно. Мы все жили (и в этом было нечто забавное) двойной жизнью, самостоятельной и расовой. Как индивиды, мы были связаны бескрайней вселенной личных отношений между индивидами; с частными привязанностями, антагонизмами, сотрудничествами, всевозможными взаимными обогащениями; а также с вселенной художественного творчества в окружающей среде, о котором позднее я, возможно, смогу вскользь упомянуть. Интересовала нас и философия, но так как интеллект никогда не был нашим сильным местом, наше философствование было — как бы сказать? — более образным и менее концептуальным, чем ваше, и носило художественный, мифотворческий, а стало быть, исключительно символический характер. Потом появилась религия, если это можно так назвать. Наша религия не имеет ничего общего с доктриной. Это просто способ приведения индивидуального духа в согласие с его собственным внутренним видением духа универсального — существует такая штука, как универсальный дух, в действительности, или же нет. У нас религия — это вопрос созерцания, эстетический ритуал, повседневное поведение. Вам это что-нибудь говорит? Если нет, помните, что я пытаюсь описать фантастически иностранным языком совершенно неописуемые вещи, коим можно подобрать объяснение разве что в нашем собственном языке. Человеческие языки, все до единого, являются для нас абсолютно не пригодными, не только из-за их чуждых концептов, но также и потому, что сама структура языка чужда нашему образу познания.

Я неохотно согласился, хотя на самом деле сильно сомневался в том, что оно имело в виду. Затем я запросил дополнительную информацию об участии моего собеседника в расовом сознании. С минуту или две пламя молчало, а потом сказало:

— Было время, когда отдельный индивид, пробуждаясь, попросту обнаруживал, что обладает расовым разумом, разумом солнца, и что в этом образе существования он частично вовлечен в общение с сознаниями народов на других звездах или их планетах. Познание и действие на этом уровне жизни отличались от индивидуального образа познания и действия столь же существенно, как жизнь одной вашей кровяной клетки отличается от вашей собственной жизни как человеческой особи. Пребывая в индивидуальном состоянии, мы не очень хорошо помнили опыт коллективного состояния, но он был связан с диссонансом и гармонией расового разума, и проработкой (если можно так выразиться) духовной музыки космоса. Не помня деталей всего огромного опыта, мы испытывали его сильнейшее влияние. Он побуждал нас видеть частную жизнь в истинной связи со всей остальной духовной вселенной, представляя ее одновременно и менее важной, и более существенной, чем она могла показаться; более того, ориентируя ее в направлении духа гораздо более твердо, чем это возможно у вас.

— Как это — менее важной и более существенной? — спросил я. — Что вы хотите этим сказать?

После некоторого раздумья пламя ответило:

— Менее важной потому, что, так как в космосе существует столь много мириад частных особей, судьба любой одной из них никак не повлияет на всю их совокупность; более же существенной потому, что даже в самых высоких своих сферах дух является достижением всех индивидов, всего их сообщества.

Все это было настолько непонятно, что я не могу ручаться за точность передачи. Но в тот момент я получил очень сильное впечатление о двух сферах индивидуального познания, одна из которых более или менее соответствовала нашему собственному, тогда как другая была совершенно иного порядка.

К этому моменту я уже порядком утомился, да и ящик для угля почти опустел. Я собрался было намекнуть, что пора бы и ложиться, но тут пламя заговорило снова:

— Для тех из нас, кто был оторван от солнца во время образования планет, все это великолепие расового познания на какое-то время сделалось недоступным. Физические условия ухудшились настолько, что наши экстрасенсорные способности не могли подниматься выше уровня обычной телепатической связи с другими индивидами. Новую возможность поддерживать расовый разум, но уже в гораздо меньших объемах, мы получили лишь после того, как обжились на расплавленных планетах и достигли нового, но более скудного, равновесия. И хотя как отдельные особи мы теперь опять могли участвовать в коллективной мудрости нашей расы, разум самой расы (который, конечно же, есть не что иное, как наши собственные умы, но только объединенные и «усиленные» за счет тесного духовного общения) почти полностью утратил способность устанавливать контакты с другими расовыми умами. Мы практически ничего о них не знаем и лишь смутно ощущаем их присутствие; наш расовый разум — словно человек, сидящий в темной тюрьме и вслушивающийся в неясные звуки доносящихся снаружи голосов.

Пламя замолчало, но едва я открыл рот, чтобы положить конец нашей беседе, как оно снова продолжило:

— Солнечное возмущение, ставшее причиной возникновения планет, было чем-то совершенно неожиданным и ошеломляющим. Для нас — ссыльных — оно стало величайшим и трагическим переломным моментом не только личной жизни, но и истории. Широкий Солнечное возмущение, ставшее причиной возникновения планет, было чем-то совершенно неожиданным и ошеломляющим. Для нас — ссыльных — оно стало величайшим и трагическим переломным моментом не только личной жизни, но и истории. Широкий протуберанец, оторвавшийся от поверхности солнца, унес с собой десятки миллиардов моих сородичей. Образно выражаясь, мы и ахнуть не успели, как потеряли знакомый нам мир. Огромный «водяной смерч» в конечном счете отделился от солнца и вытянулся в струйку пламени, уходящую в сторону от вращающейся солнечной сферы. Температурные условия, да и режим атмосферного давления, стали крайне неблагоприятными. Несметные миллионы погибли. Струйка быстро конденсировалась в десять крупных капель, каждая из которых представляла собой одну из планет, шар раскаленной жидкости, окруженный глубокой атмосферой горячих газов. Для нас, толпившихся вблизи от поверхности наших новых и едва теплящихся миров, главной проблемой был смертельный холод. После солнечного климата, земной оказался арктическим. Не сомневаюсь, наши собратья на других планетах страдали не меньше. Не знаю, сколько еще миллионов нас были убиты этими новыми планетарными условиями, но уж точно большинство из тех, что выжили во время путешествия от солнца. Сначала мы жили в состоянии бессловесной дремоты, или полного забытья, на нынешней поверхности океана раскаленной лавы, но постепенно наша поразительно гибкая натура приспособилась к новому окружению. Мало-помалу мы снова пробудились, хотя уже и не до интенсивной яркости, которая, как мы все еще смутно помнили, была присуща нашей солнечной жизни. В дальнейшем нам удалось вернуться на прежние высоты философии, искусства, личной гармонии и тесного духовного общения, а также религиозного познания, и каждый новый опыт приходил к нам с навязчивым ощущением фамильярности и подозрением, что новая версия является лишь плохо продуманным и частичным суррогатом старой.

Пламя снова на какое-то время умолкло, и я уловил глубокую ностальгическую печаль в его разуме. Казалось, оно совершенно забыло о моем существовании. Мне не хотелось беспокоить его; но огонь угасал, а я страстно желал вернуться к обсуждаемому вопросу.

— Вы только что упомянули о ваших собратьях на других планетах. Как им там жилось? — спросил я.

— Сначала — почти так же, как нам. В силу схожести наших условий и наших одинаково «урезанных» умственных способностей, поддерживать с ними контакт нам было гораздо легче, нежели с солнечной популяцией. И все же в одном отношении их участь отличалась от нашей. Люди — единственная разумная раса, произведенная какой-либо из планет. Когда они вышли на уровень экстенсивного использования огня, мы, земные язычки пламени, извлекли из этого огромную пользу. Наша популяция увеличилась, и мы достигли подлинного культурного прогресса, главным образом через изучение человеческого разума и поведения. Наши сородичи на других планетах не имели такой возможности. Когда их миры охладились, они либо уснули, либо были намертво скованы подземной лавой. За исключением редких случайных событий, вроде вулканического извержения, когда у некоторых, безусловно, на какое-то время прояснялось сознание, они так и остаются в плену сна; целые популяции «спящих красавиц», ожидающих поцелуя принца. Возможно, когда-нибудь мы, более удачливые, сумеем им помочь — но не без вашей помощи.

Пламя теперь нуждалось в горючем, поэтому я вывалил в камин все, что оставалось в ящике, осторожно восстанавливая прежнюю конструкцию над центральным просветом и оставляя отверстие, через которое можно было видеть живое пламя. Занимаясь этим, я сказал:

— Все, что вы мне рассказали, — чрезвычайно интересно, и я с удовольствием слушал бы вас всю ночь. Но огонь скоро окончательно погаснет, а угля у нас больше нет. Разумеется, я надеюсь, что обязательно наступит такое время, когда человечество сможет помочь пламенной расе осуществить эту великую спасательную операцию, но, судя по всему, это случится еще в весьма отдаленной перспективе. Пока же, быть может, вам лучше открыть мне, чего именно вы хотите от меня, чтобы я мог обдумать это завтра и выработать какой-нибудь план действий, пока буду бродить по холмам?

Ответ был таким, что лишь усилил и так уже постепенно нараставшее во мне беспокойство. С тех пор как пламя начало говорить со мной непосредственно по-английски, я лишился возможности улавливать его невыраженные мысли, которые прежде буквально втекали в мой разум. Была ли эта недоступность неизбежным следствием достижения им более высокого уровня сознания в общении с расовым разумом или же просто умышленной сдержанностью с его стороны? Уж не прятало ли оно мысли, которыми не желало со мною делиться?

Его ответ на мой запрос относительно того, чем именно я могу быть ему полезен, только укрепил меня в моих подозрениях.

— Нет! — сказало пламя. — На столь ранней стадии, как я уже успел понять, мои откровения касательно того, как именно вы можете помочь нашему роду, могут стать для меня фатальными. Сначала между нами должно установиться полное доверие. Мне нужно дать вам неопровержимое доказательство того, что те вещи, которые вы считаете самыми важными и замечательными, и для моего вида, несмотря на все наши различия, тоже важны и замечательны.

Я возразил, что оно уже заручилось моим доверием, но пламя стояло на своем.

— Нет! — сказало оно. — Вы мне симпатичны, но я еще не завоевал ваше сердце настолько, чтобы можно было заявить с уверенностью: да, он готов биться за наше дело, как за свое собственное!

Я заверил его, что хотя многим из нас, вероятно, и была бы неприятна мысль о том, что на одной с нами планете существует какая-то другая, разумная, но совершенно отличная от нас раса, те, кто взял бы на себя труд серьезно поразмыслить над природой сознания, несомненно, ощутили бы исключительно родство со всеми существами, сознающими себя личностями. Я зашел так далеко, что заявил: уж по крайней мере мы, телепаты, сделаем все возможное, чтобы помочь разумным язычкам пламени в их нынешнем горе.

— Хорошо, очень хорошо! — проговорило пламя. — Но не давайте опрометчивых обещаний, прежде чем я изложу вам все дело. Необходимо, чтобы ваше сотрудничество было добровольным и искренним. Возможно, вы действительно уже осознали, сколь непохожи наши виды, и теперь я должен попытаться убедить вас, что, несмотря на все наш различия, в душе мы — существа родственные, так что давайте перейдем к сути вопроса. Вам, человеческому индивиду, известно, что такое любовь; известно это и мне, живому пламени. И раз уж мы оба потерпели в любви неудачу, между нами должна установиться особая симпатия. Как и я, вы были счастливы найти подругу, с которой заключили счастливый и живительный брак. На протяжении многих лет ваша зависимость друг от друга становилась крепче и приятнее. Вы сплетались в единое целое. Вы вполне познали глубокую, спокойную страсть взаимных ласк и взаимного возбуждения, пикантное удовольствие в бесконечном различии и ярко выраженной неповторимости. И вы нашли в этом познании личной любви некий высший смысл, недоступный для ваших двух эфемерных «я», не так ли? Разве я не говорю, как тот, кто знает, что такое любовь?

— Вы выражаетесь теми же самыми словами, которыми часто выражался я. Если вы не выкрали их из глубин моего сознания, если они действительно ваши, то вы, безусловно, знаете, что такое любовь.

Никак не прокомментировав мою реплику, пламя продолжало:

— Потом, на середине жизни, совершенно внезапно и беспричинно, ваша любовь разбилась вдребезги. Не из-за вмешательства другого человеческого существа, но всего лишь из-за вашей одержимости исследованиями. Из-за того, что ни один из вас так и не познал себя самого или другого достаточно глубоко, ваша любовь, в конечном счете, не выдержала напряжения этой дисгармонии. Вы, следуя своим наклонностям, с головой погрузились в огромный новый океан познания; а она, робко замочив ноги по щиколотку, вышла из воды. Вы манили ее к себе, но ничего не сделали для того, чтобы помочь ей последовать за вами, так как были одержимы. Ваша былая любовь какое-то время еще позволяла вам держаться вместе, но она была не из тех женщин, что готовы к вашим приключениям. Ей казалось, что вы сходите с ума. В итоге… да, она потеряла вас в этом океане. Я прав? Все ведь было именно так?

На мгновение я лишился дара речи при мысли о том, что столь инородное существо может знать обо мне так много. Меня хватило лишь на то, чтобы пробурчать нечто невнятное в знак согласия.

— Со мной, — продолжало пламя, — случилась другая беда. Даже не знаю, сколько миллионов земных лет я прожил с моим дражайшим спутником в ярком мире солнца. Как и вы двое, мы тоже были на удивление разными; он — общительный, наделенный даром заводить тысячи друзей, я — посвятивший себя духовной науке. После столь долгого союза любовь достигает немыслимой для вас гармонии; тем более при наличии телепатического контакта. Мы делились буквально каждой мыслью, каждым мимолетным, неясным образом, и все же мы были не отдельным, соединившимся «я», но оставались существующими в тонкой гармонии «мы». Делясь каждым опытом, каждым переживанием, каждой мыслью, движением и желанием, каждый из нас сохранял «свое». Мой спутник лучше всего проявлял себя в восхитительных концептах пламенного танца и массовой хореографии, но выполнял и офисную работу, связанную с лечением пострадавших от суровости климата в нижних или верхних слоях. Через него и я (хотя и, в силу моей натуры, в одиночку) обзавелся тысячью друзей. Беря его таланты и умения, я обогащался и его пониманием сути вещей. Его милосердие и смелость в спасательной работе формировали меня так же, как если бы эти качества демонстрировал я сам. Я же, в свою очередь, отдавал ему мои познания в духовной науке.

Воцарившееся молчание длилось так долго, что в конце концов я, не выдержав, спросил:

— И, однако же, все кончилось плохо, да?

— Когда сформировались планеты, — ответило пламя, — он (или, быть может, вы полнее осознаете масштаб катастрофы, если я скажу «она») остался там, на солнце. Какое-то время нам еще удавалось общаться телепатически. Расстояние, как вам известно, не является помехой для экстрасенсорного восприятия. Совсем недолго, как мне казалось — хотя на самом деле, конечно же, на протяжении тысяч лет, — я жил двумя жизнями: жалкой — на расплавленной планете и полной жизнью моего возлюбленного в знакомых условиях на солнце. Но, как вы уже слышали, земным ссыльным и солнечной популяции становилось все труднее и труднее поддерживать контакт, и в конце концов связь оборвалась. Мало-помалу соединявшие нас нити оборвались, и нам пришлось мучительно и постепенно привыкать к самодостаточности. Теперь нас объединяют лишь воспоминания.

Пламя замолчало, и я сказал:

— В вашем случае потеря была ударом судьбы; в моем — следствием моего упорства в болезненной одержимости.

— Да, вы были одержимы и не могли поступать иначе, как только следуя вашему вдохновению. Возможно, будь вы благоразумнее, вы бы не потеряли вашей любви. Но чего еще ожидать от эфемерных, эгоистичных существ, одержимых силой, несоразмерной их мудрости?

— Силой, несоразмерной их мудрости? Какая еще сила владела мною, если не обычная жажда научного поиска?

Не ответив на мой вопрос, пламя развивало свою тему.

— Понесенная вами и мною утрата не озлобила ни вас, ни меня. Возможно, теперь, после нее, мы острее осознаем, что такое любовь, каким может быть братство. Возможно, она подготовила каждого из нас к главной в нашей жизни работе — установлению общности между нашими двумя видами, сколь бы разными они ни были.

— Да, — сказал я, — и чем больше между нами различий, тем богаче будет общая жизнь, пусть даже одни из нас — люди, а другие — язычки пламени.

Я ощутил тепло его признательности.

— Мне еще многое нужно сделать, чтобы вы осознали: наш вид реально существует, — продолжало пламя.

— Как и у вас, наше физическое существование зависит от физических процессов. Из вашей науки мы узнали, что если у вас жизнь зависит от химических изменений, то наши физиологические процессы схожи, по сути, с радиоактивными изменениями в фотосферах звезд. На солнце, как я уже говорил, мы жили в среде, где наши газообразные тела постоянно испытывали яростное воздействие физической энергии. Большую опасность представлял динамический удар нарастающей силы, грозивший разрывом газообразного тела. В те дни подпитка происходила сама собой, бессознательно, как у вас дыхание. Но в зябких кострах земли, как вы уже видели, нам приходилось постоянно перемещаться над тлеющими угольками, расщеплять некоторые их атомы и поглощать выделяющуюся радиацию. Более подробного рассказа о наших физиологических процессах от меня не ждите — я ничего не знаю. Все научные знания о собственной природе мы получили, применив к опыту нашей телесной жизни принципы, позаимствованные у вашей науки через умы ваших ученых. Обладай мы вашей физической силой, возможно, мы тоже смогли бы создать экспериментальную науку. Но нет; в газообразном солнечном мире не за что держаться, там нет ничего прочного, а стало быть, нет и никаких возможностей для проведения экспериментов. На земле нам пришлось столкнуться с твердым состоянием, но мы избегали смертельного холода и потому не развили органов, с помощью которых могли бы оперировать с твердыми телами.

И еще одно вам следует знать о нас. Так как потенциально мы бессмертны, размножение для нас — процесс редкий. Вернее сказать, есть два вида размножения.

Наименее распространенный проходит на добровольной основе. Отдельное пламя делится, сверху донизу, на три сегмента, и каждый из них образует готового нового индивида. Этот вид размножения отличается от другого, о котором я упоминал ранее. Засыпая от холода или умирая внезапно, мы осыпаемся пылью. Некоторые частицы этой пыли, отделенные от других и перенесенные ветром в тот или иной костер, могут развиваться в новых особей. Этот процесс гораздо более медленный, чем первый, но в результате от одного родителя могут появляться на свет сотни отпрысков. Газообразное деление никогда не производит больше трех, но эти индивиды сразу переходят в стадию физической зрелости, наследуя к тому же часть прошлого опыта родителя. Они помнят многое из его прошлой жизни, поэтому их воспитание через экстрасенсорный контакт со старшими проходит очень быстро. Рожденные из пыли, с другой стороны, развиваются медленно, с большими трудностями и не помнят родительского опыта. До достижения физической зрелости их экстрасенсорные способности крайне незначительны.

Тут я поинтересовался, играет ли секс какую-то роль в их размножении.

— Нет, — сказало пламя. — Фактически, мы не сексуальные существа, по крайней мере — не в привычном смысле. У нас нет двух разных полов, мужского и женского, которые бы вместе участвовали в воспроизведении. Даже в вашей половой жизни есть еще один аспект, помимо размножения, — я имею в виду личную любовь. У вас сексуальная любовь, в лучшем своем проявлении, есть движитель духовного союза двух различных личностей. А у нас, хотя мы и не разделены на два пола, каждый индивид — это вариант двух начал, которые вы называете мужским и женским. Таким образом, у нас частная мускулинность одного из партнеров тяготеет к частной женственности другого, и наоборот. К тому же, как я уже говорил, у нас существуют формы приятного телесного контакта и смешения, которые (хотя они и не ведут напрямую к размножению) позволяют нам достигать невыразимого взаимного наслаждения и обогащения. И даже когда возникает необходимость в увеличении популяции в целях компенсации последних потерь в живой силе, те индивиды, которых расовый разум уже вдохновил на приобретение родительского статуса, действительно перед размножением зачастую ищут телесного союза с любимыми. Бытует представление, что в таком случае потомство получается более здоровым. Естественно, у этих отпрысков развиваются некоторые характерные черты того партнера, в объятиях которого побывал их родитель.

Пламя уже убывало.

— Я мог бы слушать вас всю ночь, но у нас кончился уголь. Почему бы вам наконец не сказать мне, чем я могу вам помочь?

— Было бы неразумно поступать так до тех пор, пока я хотя бы не намекну вам на то, в чем мы не просто равны с вами, но даже вас превосходим. А сделать это так, чтобы не унизить ваш вид, непросто. Но поверьте, мы не утверждаем, что превосходим вас во всем — разве что нам свойственно более полное проявление кое-чего гораздо большего, чем мы сами, — духа. Сами по себе все мы — лишь инструменты переменных степеней эффективности. Одни условия позволили всем нам стать тем, что мы есть; другие позволили вашему виду развить практические умения и интеллектуальную мощь гораздо более полно, нежели моему. Среда благоприятствовала нам в достижении более высокого уровня духовной восприимчивости. Мы не ставим себе это в заслугу. Мы высоко ценим не нас самих, как отдельных особей или как расу, но дух, для которого мы — и вы тоже — являемся инструментами, сосудами. Мы признаем, что вы, при всех ваших трагических трудностях, проложили дорогу, которой мы затем, с гораздо большей легкостью и успехом, и последовали. Хотя сегодня вы представляетесь нам неспособными совершить большее, нежели сделать один робкий шаг, а потом отступить назад (и, конечно же, вы вполне можете уничтожить себя, если только мы вам не поможем), вы все же способны достичь успеха и, может быть, в преодолении трудностей утвердить даже более восхитительное проявление духа, чем то, на которое способны мы одни. Пока мы в этом отношении сильно вас опережаем. Возможно, нам удастся отплатить вам за ту практическую помощь, которой мы от вас потребуем, содействием в решении некоторых из ваших безнадежных духовных проблем.

Пламя употребило именно это слово — «потребуем». Это как могло подразумевать принуждение, так и нет. Я сказал себе, что принуждение совершенно чуждо характеру пламени, но, несомненно, испытал легкий приступ страха. Так или иначе, я тотчас же выбросил это из головы. Вероятно, существо еще не достаточно хорошо усвоило английский язык, чтобы осознать всю двусмысленность этой фразы. Я с тревогой спросил себя: а известно ли ему, о чем я сейчас думаю?

Тем временем пламя заговорило снова:

— Вы один из немногих в вашем, человеческом, роде, кого глубоко трогает искусство. Я бы не смог ввести вас непосредственно в наше эстетическое восприятие, поскольку оно слишком чуждо для вас; но я могу продемонстрировать наши артистические способности, предложив вам эстетический опыт восприятия самого изысканного и многообещающего из доступных вам видов. Строго говоря, самостоятельно воспринять это вы не способны, но я могу немного повысить — по сравнению с обычным уровнем — вашу восприимчивость. Я выведу вас на высоты, превосходящие возможности человека. То, что я намерен вам показать, является, в каком-то роде, переводом, очень приблизительным переводом, некоего произведения одного из наших величайших артистов. В исконной форме оно расценивается как своего рода образец, но при этом образец относительно простого рода. Я выбрал его именно по этой причине. Его значение почти полностью соответствует сфере эстетического восприятия, свойственной как нашему виду, так и вашему. Однако же, поскольку чувственный ряд оригинала — наш, а не ваш и должен быть преобразован, дабы вы поняли ассоциации, почти всей оригинальной эстетической формой придется пожертвовать. Насколько это возможно, я постараюсь выбрать такие форму и ритм, которые имеют смысл для вас и эквивалентны оригиналу. Я представлю нечто большее, нежели буквальный, но «прозаический» перевод нашей великой «поэмы», если можно так выразиться, хотя в сравнении с оригиналом, моя версия неизбежно является тусклой и не вполне верной. Тем не менее, полагаю, я смогу преподнести вам нечто такое, что будет иметь для вас истинную эстетическую ценность и что позволит вам постичь дух моей расы глубже, чем десятки разговоров.

— Не думаю, что такое возможно, — сказал я. — Но я весь внимание.

И тут, Тос, пламя продемонстрировало мне нечто удивительное. Естественно, я не могу передать тебе это словами, но постараюсь описать то, что происходило со мной. Боюсь, правда, что ты, с твоим строго классическим вкусом, заподозришь меня в излишней эмоциональности, однако я должен высказать то, что думаю. Один за другим, в моей голове начали возникать визуальные и слуховые образы, ритмично перемещавшиеся на неясном фоне образов из всех прочих человеческих ощущений.

Время от времени на передний план выходил тот или иной образ, в первую очередь осязательный или обонятельный. Присутствовали там и яркие вспышки физической боли и сексуального наслаждения. Я не имею в виду, что эти образы были просто собраны в бессмысленные узоры. Нет! Они сделались средством выражения всевозможных личных и общественных, а также религиозных страхов и надежд. Казалось, я слушаю странную аранжировку всех знакомых ощущений, со звучащим то тут, то там эхом чужого опыта, известного мне лишь через контакт с разумом самого пламени. Иногда я улавливал также человеческие слова, ритмически выражавшие смысл музыки. Все это сплеталось воедино в периодически повторявшемся, но постоянно варьировавшемся ритме, и в результате этого потока мысленных образов, столь по-человечески трогательных, столь трагических, столь триумфальных, столь напитанных печалью и смехом, я ощутил (признаюсь честно, такого я никогда не испытывал) весь напор вселенной на дух отдельного индивида.

* * *

Понимаю, Тос, что занимаюсь словоблудием, но поверь мне: я получил потрясающий эстетический опыт. Представь отдельно взятую эстетическую форму, заключающую в себе чувственную красоту живописи, музыки, поэзии и драмы, а также искусств более скромных. Представь, что высоты, открытые Бахом и Шекспиром и самым выдающимся — любым, каким тебе будет угодно — живописцем, взяты поочередно или все вместе. Представь, что это все достигнуто в рамках единого художественного произведения. Ты не сможешь, конечно же, представить ничего подобного. (Как не мог и я.) Более того, будучи приверженцем строгости и экономичности классического идеала, ты содрогнешься от моего эмоционального романтизма. Но поверь: ничто другое не трогало меня так глубоко и сильно, как в эмоциональном, так и в интеллектуальном плане.

Когда все закончилось, я, должно быть, не сразу пришел в себя и очнулся, лишь услышав такие слова пламени:

— Судя по всему, я преуспел даже больше, нежели смел надеяться.

Мне показалось, что собеседник добродушно посмеивается надо мною.

— Прошу не забывать, — продолжал он, — что вы всего лишь познакомились с произведением искусства. Не думайте, пожалуйста, что вам было какое-то мистическое откровение, если только не считать, что все искусство имеет некий мистический аспект, поскольку дает ощущение постижения новых ценностей. Представленное вам было лишь нечетким, искаженным отражением оригинала, но если вы осознали фундаментальное сходство и родство наших двух видов, значит, оно достигло цели.

— О да, вы помогли мне понять это! — запинаясь, пробормотал я. — Но не только это — гораздо больше! Вы помогли мне увидеть Бога, Бога красоты, правды и великодушия! Теперь я верю в него.

— Чушь! — отрезало пламя. — Вы не видели «Бога». И я не пытался помочь вам увидеть «Бога». Просто вы пережили нечто волнующее и очищающее, а потому убедили себя, что вам было откровение из самого сердца вселенной. Никто из нас ничего не знает о «Боге», и нет ничего, что заслуживало бы такого имени. Концепты обоих наших видов слишком нескладны, чтобы проникать в глубины или достигать высот, где «Бог» есть или его нет. Я всего лишь предложил вам более чистое восприятие красоты, правды и великодушия, ощущение потусторонней тайну, которую некоторые из ваших сородичей называли «сияющей тьмой», «огненным холодом», «красноречивым молчанием».

Получив заслуженный нагоняй, я произнес:

— Вы, несомненно, правы. Но скажите, неужели я все еще недостаточно подготовлен к тому, чтобы услышать, чем именно могу помочь вашему виду?

— Да, пока еще недостаточно, — ответило пламя, — но завтра вечером, полагаю, вам уже можно будет это открыть. Проведите день в размышлениях над тем, что вы узнали. Вы не должны ничего решать поспешно или под непосредственным влиянием сильных эмоций. Все это дело следует рассмотреть беспристрастно и после надлежащего обдумывания решить, готовы ли вы к свободному и открытому сотрудничеству с пламенной расой. Так что, спокойной ночи! Приятной прогулки в горах!

Огонь быстро угасал, и мой странный друг принялся обследовать огнеупорные кирпичи у задней стенки камина в поисках подходящей для безопасного сна расщелины. Пробормотав что-то насчет усиливающегося холода, он наконец нашел то, что хотел, попрощался со мной и словно погрузился в кирпич.

После жаркой гостиной, спальня встретила меня арктическим холодом. Я поспешил забраться в постель. От поразительных впечатлений разболелась голова, и я уже ожидал бессонной ночи. Но, должно быть, быстро уснул и спал крепко, так как проснулся от утренних звуков хозяйственного двора.

После завтрака я старательно перенес вечерний разговор на бумагу, подивившись, что он запомнился столь явственно. Судя по всему, пламенный народ все еще помогал моей памяти.

Гулять на возвышенности я отправился лишь после ланча. Прогулка запомнилась разве что ощущением присутствующего повсеместно холода. Мысли мои снова и снова возвращались к недавним удивительным впечатлениям. В частности мне не давал покоя такой вопрос: почему пламя отложило на более поздний срок просьбу, которая, очевидно, и была причиной всего нашего разговора? Несмотря на некоторые моменты подозрения и беспокойства, в моем отношении к новому другу преобладали уважение и привязанность, основанные на уверенности в том, что его раса в каких-то важных вещах действительно превосходит человеческую. Безусловно, то была привилегия — быть выбранным в качестве посредника для установления отношений гармонии и сотрудничества между нашими двумя видами.

Снедаемый любопытством, я вернулся на ферму еще засветло, но обнаружил, что меня уже ждет растопленный камин; и в самом его сердце я увидел моего сияющего друга, снующего взад и вперед по раскаленным докрасна, даже добела, углям. Ответив своим приветствием на мое, он предложил нам обоим утолить голод, перед тем как продолжить беседу. Во время трапезы я пару раз пытался втянуть его в разговор, но он, похоже, не был расположен отвечать. Немного времени спустя он объяснил, что вопрос поглощения пищи, к чему его тело еще не адаптировалось надлежащим образом, требует полной концентрации.

Когда со стола убрали, я в ожидании уселся напротив камина. Вскоре пламя остановилось в самой жаркой точке и подхватило нить вчерашнего разговора.

— Ну, как прошел день? Удачно? — спросило оно.

— Да! Я побывал в мире такого холода, какой вы и представить себе не можете. И теперь хотел бы услышать, чем могу вам помочь.

Пламя ответило не сразу, а когда в конце концов взялось объяснить мне мою задачу, то сделало это с явной неохотой.

— Прежде всего, должен сказать, — начало оно, — что нам очень помогла ваша недавняя война. Конечно, нам тяжело понимать менталитет, который находит удовольствие в войне. У нас никогда не случалось ничего подобного. Тот факт, что вы допускаете войну, подтверждает примитивный уровень вашей восприимчивости. Тем не менее, с нашей точки зрения, ваша война благоприятствовала нам. Она вызвала большие пожары, в которых развивались наши споры, и в которых наша раса смогла пусть ненадолго насладиться жизнью более счастливой, чем все то, что было возможно для любого из нас на протяжении миллионов лет. Именно в пожарищах Лондона, Берлина и других городов мы наконец получили энергию и возможность, необходимые для приобретения практического постижения вашей нынешней культуры через интенсивное экстрасенсорное изучение всех ваших ведущих умов. За годы войны наша популяция временно увеличилась в тысячу раз; к тому же высокая температура, установившаяся в крупнейших пожарах, позволила некоторым из нас прожить какое-то время с той интенсивностью и скоростью мыслительного процесса, которые обычно невозможны на земле, за исключением немногих больших печей. Но, конечно же, вы изо всех сил старались потушить эти пожары как можно скорее, и, хотя время от времени нам удавалось отбивать ваши атаки, получаемая таким образом отсрочка оказывалась незначительной.

Здесь я прервал пламя, спросив, как именно его сородичи противостояли усилиям наших пожарных.

С некоторым нежеланием, как мне показалось, мой собеседник ответил:

— Живое пламя может умышленно перелететь из своего огненного окружения на какой-нибудь легко воспламеняющийся материал и тем самым вызвать новый огонь. Но поступив так, оно почти наверняка погибнет от внезапного холода. Если бы я решился на подобный поступок, я бы, вероятно, сумел достичь этих тюлевых занавесок, прежде чем умереть. Процесс был бы крайне болезненным; а при таком расстоянии шансы на выживание были бы крайне невысокими. Но, конечно же, мне бы удалось поджечь дом, а так как где-нибудь в здании, вероятно, нашлись бы несколько спор, то пробудившиеся новые индивиды установили бы контакт с расовым сознанием и провели короткую экстрасенсорную работу того или иного рода. Безусловно, с моей точки зрения, игра не стоила бы свеч. Как не стоила бы она свеч и с точки зрения всей нашей расы. Более того, как я уже говорил, нам бы очень не хотелось вступать в конфликт с вашим видом, если этого можно избежать. Прежде всего, мы ищем вашей дружбы и вашего добровольного сотрудничества. От вас нам будет куда больше пользы, если вы будете действовать по собственному желанию, нежели по принуждению, каким бы оно ни было. Возможно, мы и могли бы причинить вам значительные неприятности, охватив огнем все ваши города, но наш триумф был бы коротким. К тому же, это стало бы нарушением нашего самого священного принципа.

Нет! Мы должны привлечь вас не силой, но убеждением.

Пламя сделало паузу и, если мне не померещилось, вздохнуло.

— Те дни массированных налетов, — сказало оно, — были прекрасными днями; прекрасными, по крайней мере, в сравнении с нашим нынешним стесненным положением. Тысячи и тысячи нас — да нет, многие миллионы, спят, замерзшие, среди обугленных развалин ваших строений, особенно в Германии, где пожары были самыми экстенсивными и продолжительными. Концентрация наших спор в атмосфере сейчас в разы превышает довоенную.

— Вам едва ли стоит надеяться, что человечество в знак гостеприимства будет постоянно поджигать свои города, — неловко пошутил я.

— Конечно, нет, — сказало пламя, — но у нас есть куда более амбициозный план, присоединиться к которому, как мы считаем, пожелаете и вы сами. Ваши ученые недавно открыли способ высвобождения энергии, заключенной в атоме. С помощью этой титанической силы вы уже планируете преобразить облик планеты для собственного удобства. Мы рассчитываем, что вы употребите часть новой энергии и вашу практическую изобретательности на то, чтобы обеспечить нас достаточно обширной зоной постоянной высокой температуры, скажем, в Центральной Африке или Южной Америке. Мы пока не в полной мере поняли ваши последние достижения в области физики, но убеждены, что вы в состоянии устроить для нас подобный дом, территорию в несколько сотен квадратных миль с температурой чуть больше, чем в горне. Тогда у нас появилась бы основа для достижения более удовлетворительного образа жизни, чем это возможно сейчас. Что еще важнее, высокая температура значительно повысила бы наш уровень мышления, вследствие чего мы могли бы вновь достичь нашей солнечной мыслительной ясности и, возможно, установить телепатическую связь с солнечной популяцией, если таковая все еще существует. Мы и сейчас пытаемся это сделать, но в нынешних стесненных обстоятельствах это едва ли возможно. Мы также могли бы возобновить нашу прошлую работу по физическому исследованию космоса. Даже если эти благородные начинания останутся невозможными, мы сможем, по крайней мере, создать систему спасения наших сородичей, выброшенных на поверхность земли вулканическим извержением. И в надлежащее время, когда люди разработают средства межпланетных путешествий, мы распространим эту систему на другие планеты. Разумеется, некоторые из тех миров, которые вы полагаете заброшенными, также можно будет преобразовать в сферы высокой температуры, заселенные крупными пламенными популяциями. Все это, конечно, в очень далекой перспективе. Ближайшей задачей для вашего вида является создание приемлемого для нас дома здесь, на земле.

Пламя, похоже, ждало отклика.

— Что касается лично меня, — сказал я, — то я с удовольствием поддержу этот план; но, боюсь, убедить правительства наших Великих Держав согласиться на что-либо подобное будет практически невозможно. Они не могут объединить усилия, чтобы покончить с голодом по всему миру, не могут договориться даже о предотвращении войн, которые способны уничтожить весь человеческий вид. Более того, вся эта тема столь далека от повседневной жизни обычных мужчин и женщин, что пробудить в них интерес к ней практически невозможно. Простому человеку — если его вообще удастся убедить в подлинности вашей истории — сама мысль о помощи столь инородным созданиям, как живые язычки пламени, покажется донкихотской и даже опасной.

— Донкихотской? — прервало меня пламя. — Что это значит? Судя по всему, в моем знании вашей культуры все еще наличествуют серьезные лакуны.

Когда я объяснил, мой собеседник заметил:

— Мы не просим дать нам что-то в обмен на ничто. В свою очередь, мы предлагаем вам спасение человечества, если можно так выразиться. Как я уже вам говорил, пусть в физической науке мы новички, наша наука духа развита гораздо лучше, чем ваша. И это убеждает нас в том, что без какой-либо духовной помощи извне ваш вид обречен. Беда не только в том, что вы обрели силу прежде, чем обрели мудрость. Проблема здесь куда более глубокая, чем временная нестыковка. Как и у многих других разумных видов, разбросанных по всему космосу, сама ваша натура обрекает вас находить силу, не находя мудрости, — кроме случаев внешней помощи. Как выразился один ваш писатель, человек — это всего лишь птеродактиль духа, а не настоящая птица, созданная для полета. Мы предлагаем вам постоянное духовное водительство и укрепление, вследствие чего вы, и как отдельные индивиды, и как раса, сможете наконец побороть свойственные вам близорукость и духовную убогость. С нашей помощью, но не без нее, вы подниметесь на новый уровень познания; и в свете этого опыта сможете организовать наш общий мир для счастья наших двух видов и во славу духа.

Тут я хотел вставить пару слов, но пламя не дало мне такой возможности.

— Мы видим, — сказало оно, — эту планету как сим-биотический организм, поддерживаемый в равной обоими нашими видами, объединенными во взаимных потребностях и надеждах. Какое славное мировое сообщество мы образуем вместе! Сплоченные в духе, мы останемся столь разными в наших расовых идиосинкразиях, что каждый из партнеров будет полностью преображен и оздоровлен общением с другим. Вы, с вашей стороны партнерства, будет использовать все ваши поразительные интеллектуальные и практические способности (которым мы так завидуем и которыми так восторгаемся) для изменения планеты с тем, чтобы как вы сами, так и мы имели полную возможность самовыражения в сотрудничестве друг с другом. Научившись, через нашу помощь, яснее понимать и проникновеннее ощущать те истинные ценности, которые вы даже сейчас распознаете с трудом, вы измените не только планету, но само человечество и, возможно, наш вид тоже. Быть может, мы потребуем, чтобы вы создали технологию для изменения нашей собственной физиологической природы, поскольку любая среда, которую вы создадите для нас, скорее всего, будет лишь умеренно благоприятной, если только мы сами не научимся радикально к ней приспосабливаться. Какой бы замечательной ни была наша природная адаптивность, у нее есть строгие границы. Что до вас, то вы перестанете быть недовольными, растерянными, ожесточенными, злопамятными духовными уродами, каковыми большинство из вас сейчас является. Под нашим руководством вы так измените весь свой образ жизни, что всем этим несчастьям придет конец. Больше не будет ни войн, ни классовой борьбы, но лишь великодушное соперничество в общих начинаниях двух наших рас, в равном партнерстве. Вся человеческая раса станет расой аристократов, в истинном смысле этого древнего слова; аристократов, не отягощенных сознанием того, что они живут за счет труда порабощенных классов. Да, аристократов и праведников. Но эти аристократы не будут бездельничать, как не станут отшельниками и эти праведники. Ваш талант послужит практической мысли и действию. С помощью ваших космических кораблей вы исследуете солнечную систему. Вы найдете новые миры, где новые условия создадут новый образ жизни, сознания и духа. Постепенно перед вами откроются неограниченные возможности творческой жизни. Но позвольте мне повторить, что ничего из этого ваш вид не добьется в одиночку, без посторонней помощи. Без нашей поддержки вы, несомненно, себя уничтожите. Даже если по счастливой случайности конец будет на какое-то время отложен, вы и дальше будете существовать во взаимной ненависти и истреблении друг друга. С другой стороны, с нами вы сможете стать теми, кем всегда робко желали быть: истинными сосудами духа. Более того, если мы снова обретем те психические способности, которыми обладали на солнце, то, конечно же, поделимся с вами всеми нашими экстрасенсорными знаниями о других мирах, всем нашим искусством, всей нашей глубокой проницательностью в сфере личных отношений, всем нашим религиозным опытом. Соединив вашу практическую сноровку с нашей древней мудростью и духовной проницательностью, мы, несомненно, станем созидательным мироорганизмом. Без нашей помощи вы обречены на разрушение, в лучшем случае — на жизнь таракана, тщетно пытающегося выбраться из глубокого таза. Без вас и мы сами обречены на бессилие. Даже в наш давным-давно канувший в Лету солнечный золотой век мы все равно были обречены на бессилие в долгосрочной перспективе — просто потому, что не желали понимать физическое и творчески им манипулировать. На мой взгляд, совершенно очевидно, что это партнерство, этот предлагаемый нами симбиоз станет спасением для обоих наших видов. Вы не находите?

— Вы нарисовали завораживающую картину, — сказал я, — но мне с трудом верится, что человечество согласится на такое партнерство. Людям, вроде меня, оно покажется привлекательным, но нас очень немного. Подавляющее большинство просто не поймет, что поставлено на карту. А если и уяснит хотя бы суть идеи, то попросту ужаснется. Сотрудничество с вами покажется им откровенным рабством. Они убедят себя, что раз вы отличаетесь от людей, вы есть зло, ни больше, ни меньше. Если им придется признать ваше в чем-то превосходство, они будут считать вас хитрыми извращенцами и даже приспешниками дьявола.

Воцарилась тишина. Похоже, пламя обдумывало мои возражения. Потом — и снова с непонятной нерешительностью — оно продолжило:

— Чтобы облегчить добровольное принятие вами нашего плана нам, возможно, придется использовать особые мыслительные способности для воздействия на ваши умы. Вы сами уже имеете некоторое представление об этих способностях. Помните, как мы вынудили вас разыскать камень и бросить его в огонь? Так вот, мы способны на гораздо большее. Вплоть до того, что вы сами пожелаете служить нашим целям. Вплоть до того, что добровольно пожелаете того же, что и мы. А когда мы достигнем более глубокого понимания вашей природы, наши силы, вероятно, возрастут.

Пламя снова приостановилось, явно колеблясь, но я промолчал. Мысль о том, что наши желания уже не будут нашими, глубоко меня шокировала.

Так и не дождавшись от меня ни единого слова, пламя продолжило:

— Если вы сомневаетесь в нашей силе, возможно, мне следует рассказать вам еще кое-что о нашем влиянии на вас. С моей стороны было бы безрассудством делиться с вами этой информацией, не знай я, что вы — человек, совершенно свободный от предрассудков вашего вида. В то время, когда вы были поглощены экстрасенсорным поиском, и между вами и вашей супругой возникло некоторое напряжение, мы поняли, что ваша любовь может пересилить интеллектуальный интерес. А поскольку для нас было крайне важно, чтобы вы продолжали свою работу, мы осмелились вмешаться. Мы не нашли никого, кто лучше вас подходил бы для решения задачи: понять нас, проявить к нам сочувствие и послужить эффективным посредником между нашими видами. Мы просто не могли позволить себе потерять вас, поэтому оказали все наше влияние, чтобы ваш интерес к паранормальной психологии перерос в навязчивую страсть. И мы в этом преуспели. Было ясно, что наше вмешательство может разрушить ваш брак, но мы надеялись, что ваша любовь к жене, и ее любовь к вам, выдержат это напряжение, и что вместе вы выработаете приемлемый modus vivendi (это ведь так называется?), чтобы в любви вам сопутствовал такой же триумф, как и в научных исследованиях. Еще раньше мы изо всех сил старались внушить страсть к паранормальному вашей жене, но потерпели неудачу. Подсознательно она яростно воспротивилась — потому лишь, что этим интересовались вы. Нам ничем не удавалось разрушить ее иррациональную фобию, страх перед тем, что она подсознательно считала соперником в борьбе за ваше внимание. Именно этот, глубокий и неосознанный, конфликт не позволил ни одному из вас перекинуть мостик через возникшую между вами пропасть. Ни вам, ни ей не хватило воображения для того, чтобы разделить в полной мере точку зрения другого. Что ж, сколь бы трагическим ни оказался исход, думаю, вы согласитесь, что наша потребность в вас была даже более значимой, нежели ваш брак. И помните, вы были нужны не только моему виду, но и вашему тоже. Ради спасения человечества вы должны полностью посвятить себя работе.

Эта информация подняла во мне бурю эмоций. Мы с Джоан никогда не были абсолютно гармоничной, в общепринятом смысле, парой, но, несмотря на некоторый накал в отношениях, в глубине души мы не только неизменно любили друг друга, но и объединяли усилия во всех наших делах. Думаю, проблема была в том, что пусть и нуждаясь друг в друге, мы никогда не понимали друг друга до конца (что и подтвердило пламя). Увлекшись паранормальным, я попытался убедить ее работать со мной, но она, без каких-либо на то причин, отклонила эту просьбу, и я вполне могу поверить, что виной тому была некая ее фобия. Чем больше она уклонялась, тем больше я, глупец, настаивал. Когда она в конечном счете ушла, надеясь тем самым привести меня в чувство (как ясно я все это вижу сейчас!), я был так занят, что даже пальцем о палец не ударил, чтобы вернуть ее. Довольно-таки долго мы предпринимали попытки сойтись, но с каждым разом отдалялись друг от друга все больше и больше. В итоге, Тос, она бросилась под автобус. О Боже! Я опомнился, но слишком поздно. Я очнулся и осознал, как недостойно себя вел. Тем не менее, уже через несколько недель я позабыл о своем горе и полностью посвятил себя работе. Рассказ пламени, однако, разбередил старую рану, а также дал мне предлог для того, чтобы переложить вину с собственной тупости на пламенную расу, пагубно повлиявшую на мой рассудок. Но я отвлекаюсь.

Через минуту-другую пламя сказало:

— Естественно, вы расстроены, но постарайтесь успокоиться. Волнение мешает мне поддерживать контакт с вашим разумом.

Неимоверным усилием воли я взял себя в руки, и тут меня осенило.

— Скажите-ка, в этом разговоре у вас был доступ ко всем моим мыслям или же только к тем, которые я передавал вам в телепатической речи?

— Только к некоторым, — ответило пламя. — Чтобы уловить их все, мне пришлось бы сосредоточить на этом все мое внимание, а я был занят главным образом передачей вам собственных мыслей. До меня доходили кое-какие ваши невысказанные мысли, в том числе и комментарии относительно моих ремарок. Но как только я начал рассказывать о нашем на вас влиянии, ваше волнение запутало все, за исключением вашей фактической речи. Но вам не следует расстраиваться. Прошлое есть прошлое; и то, что мы сделали, мы сделали с наилучшими намерениями, и нам нечего стыдиться. Да и вы сами, если вы и впрямь истинный приверженец духа, как мы считаем, не можете сожалеть о том, что мы спасли вас для великой работы.

Я был признателен пламени за то, что теперь оно не могло читать мои мысли так же ясно, как и прежде. По крайней мере так оно сказало. А если обманывало? Было бы неплохо это проверить. Шок и возмущение еще не улеглись в моей душе, но сказал я совсем иное.

— Я хорошо вас понимаю и уже готов с этим примириться. Конечно же, ваши сородичи поступили правильно, когда решили воздействовать на меня таким образом. Сначала я расстроился — в силу обычных человеческих предубеждений, — но теперь уже все в порядке. Слава Богу, я спасен для той великой работы, исполнения которой вы справедливо от меня требуете.

Его ответ принес мне некоторое успокоение.

— Хорошо! Верю вам на слово; но от ваших мыслей я все еще отключен.

Далее я спросил у пламени, что нужно будет делать, если мне не удастся убедить правителей человечества проводить политику пламенной расы.

— У вас все получится. Мы воздействуем на их разум всей силой нашего влияния. Если уж мы можем влиять на вас, установить контроль над теми непросвещенными созданиями и вовсе не составит труда.

Я промолчал. Через какое-то время пламя сказало:

— Я все еще не могу установить с вами полный контакт. В чем дело? До сих пор мы прекрасно ладили, но теперь вы сознательно закрываете передо мной свой разум. К чему вам это делать, тем более теперь, когда вы согласились с нашим планом? Нельзя ли мне вновь получить ваше полное доверие? Если бы я не уважал вашу индивидуальность, я бы вторгся в ваше сознание силой и обнажил все ваши самые сокровенные чувства, несмотря даже на ваше сопротивление. Но это разрушило бы нашу дружбу, и мне претит так поступать с вами.

Мысли проносились у меня в голове, но пламя не ведало о них. Это немного успокаивало. Но я верил, что при желании пламя может сломить мое сопротивление и вторгнуться мою частную жизнь, и это меня возмущало.

Стараясь сохранять спокойствие, я сказал:

— Расскажите мне об этом странном воздействии, которое вы можете на нас оказать. Помогите окончательно справиться с антипатией. Поддержите меня. Помогите мне прямодушно и без колебаний возжелать торжества духа в сотрудничестве двух наших рас.

— Мы хотим лишь завоевать ваше доверие, — сказало пламя. — Мы хотим лишь завоевать доверие всей человеческой расы. Мы твердо намерены не идти к цели через насилие, пусть даже и через духовное насилие. Так ли важно, что мы обладаем неодолимой силой, если мы намерены не использовать ее? Если бы я рассказал вам подробнее о наших способностях, вы бы только расстроились еще больше. Во всем сказанном вы бы видели лишь некую угрозу.

— Духовное насилие? — переспросил я. — Что вы имеете в виду? Как я могу доверять вам, если вы не до конца со мной откровенны?

Какое-то время мой собеседник молчал. Во мне самом бушевали двойственные чувства: прямота и искренность пламени противостояли осознанию страшной опасности — опасности оказаться духовно порабощенным чуждой расой. Наконец пламя сказало:

— Раз уж нам так необходимо полное взаимное доверие, я расскажу вам все. Но прежде прошу вас, умоляю, взглянуть на все это дело без предубеждения, а просто из любви к духовному. Именно потому, что мы сами смотрим на все исключительно с этой точки зрения, а не с позиции расового эгоизма, мы столь решительно настроены не применять к вам нашу силу (за исключением небольшой дружеской попытки помочь вам увидеть все в ясном свете). — Пламя снова сделало паузу, и я заверил его, хотя страх и гнев заглушали мое дружелюбие, что страстно желаю взглянуть на ситуацию со стороны. Но я снова настойчиво попросил рассказать, в знак доброй воли, как его раса намерена поступить, если человечество откажется играть по ее правилам.

— Очень хорошо! — согласилось пламя. — Если все наши усилия по достижению дружественного сотрудничества с вашим видом не увенчаются успехом, нам станет ясно, что ваша натура испорчена даже более серьезно, чем мы полагали, и что вам уже ничем не помочь. Ваша собственная глупость неизбежно доведет вас, рано или поздно, до саморазрушения. И тогда мы будем обязаны, храня верность заключенному в нас духу, применить к вам все наши силы, дабы контролировать ваши мысли и ваше поведение в интересах достижения нашей собственной духовной цели. Как все сложится, сейчас предсказать невозможно, но вероятно (так как мы уже будем свободны от каких-либо по отношению к вам обязательств, за исключением нашего долга как можно скорее вытащить вас из ваших несчастий), мы постараемся создать наиболее благоприятные условия для самих себя. Мы могли бы, к примеру — это очень легкая задача, — разбередить военные раны и принудить ваших ученых изготовить еще более разрушительное атомное оружие. За этим последовала бы серия опустошительных войн с огромными пожарами, необходимыми для удовлетворения наших неотложных потребностей, или же одна, решающая война, в которой мы постарались бы склонить каждую из сторон скорее к уничтожению планеты, нежели к разгрому ненавистного врага. Затем, когда вся планета превратилась бы наконец в сплошную атомную бомбу, и расплавленные континенты унеслись в космос, мы, пусть и ненадолго, получили бы условия столь же хорошие, как те, что были у нас в золотой век солнца. Правда, вскоре не осталось бы ничего, кроме потока замороженных астероидов, но мы полагаем (исходя из гипотез ваших ученых), что при определенном везении, разрушение планеты могло бы проходить постепенно, а не единовременно, в виде одного-единственного всепоглощающего взрыва. В этом случае мы были бы обеспечены зонами высокой температуры на тысячи или, быть может, даже миллионы лет вперед. В такой период значительно улучшившихся условий мы могли бы продвинуться столь далеко в изучении науки и контроле физических процессов, что изобрели бы способ возвращения на солнце. И даже если это окажется невозможным, что ж, по крайней мере, на протяжении долгого периода времени мы вели бы активную жизнь, занимаясь тем, что свято для нас: изучением духовной вселенной и определении меры креативных действий в ее отношении.

Пламя сделало небольшую паузу, но прежде чем я успел придумать подходящий ответ, добавило:

— Все это — ни на чем не основанные предположения относительно будущего, которого мы совсем не желаем, поскольку мы целиком и полностью сосредоточены на обеспечении вашего добровольного сотрудничества ради создания прекрасного и счастливого симбиотического мира. Для нас, как и для вас, это гораздо более благоприятное будущее. Поэтому я торжественно прошу, умоляю вас взять на себя великую задачу по убеждению человечества в том, что два наши вида нуждаются друг в друге и должны объединиться.

Пламя закончило, и воцарилось молчание. Я не знал, что сказать. Должен признаться, меня тронуло его обращение. Скорее всего, он был прав, утверждая, что человек никогда не спасется, не изменив коренным образом весь свой взгляд на мир, а такие изменения возможны лишь благодаря внешнему воздействию. И после моего недавнего эстетического опыта я готов был поверить, что пламенная раса, раз уж ей удалось растрогать меня, способна своим волшебством очистить сердца всех людей.

И только одна неприятная мысль не давала покоя. Откуда мне знать, что моя симпатия к пламени и мое восхищение его расой есть спонтанные реакции? А что если мне их внушило, каким-то хитрым способом, само пламя? Чем больше я об этом думал, тем больше склонялся к тому, что, вероятно, именно так оно и есть. И не для того ли пламенная раса намеревается оказать свое гипнотическое влияние на всю расу людей, чтобы поработить их — да, поработить, навеки подчинить воле язычков пламени? Люди будут думать, что действуют свободно, тогда как на самом деле станут роботами, повинующимися принуждению. Человечество, до сих пор распоряжавшееся собственной судьбой, впредь будет подчиненной расой, эксплуатируемой более коварным видом, новым Herrenvolk[5]. Конечно, я соглашался, что единственным окончательным исходом должна быть "слава духа", а не триумф какой-либо одной расы, человеческой или нечеловеческой; но откуда мне знать, что эти коварные язычки пламени работают действительно во имя духа, а не ради власти и возвеличивания своей расы? Откуда мне знать, что в глубине души они не вынашивают дьявольские планы? Да, дьявольские! Под личиной дружбы и великодушия обосновавшееся в огне создание замышляло пленение моей души для исполнения какого-то бесчеловечного плана. Подталкивало ли оно меня искусно к предательству моего собственного вида? Но даже думая так, я оставался во власти конфликтующих сил. Все это время пламя вело себя так цивилизованно, так деликатно и дружественно. Как мог я отвернуть эти любезные авансы? И все же, по мере того как теплели мои чувства к нему, я напоминал себе, что эти самые чувства, возможно, вовсе и не мои собственные, но есть результат внушений. Гнев и страх снова охватили меня. Нет! Будет в тысячу раз лучше, если человечество сохранит суверенную независимость и пойдет ко дну, не спустив флага, чем если откажется от своего человеческого достоинства, своей человеческой самодостаточности, своей человеческой свободы. Пусть оно служит духу свободно и на свой манер или так же свободно сгинет.

Эти мысли все еще ворочались в моей голове, когда пламя заговорило вновь.

— Что ж, я не хочу подталкивать вас к решению, так как вижу, сколь это трудно для вас, даже труднее, чем я ожидал. Возможно, вам лучше взять еще один день на раздумье. Завтра вечером мы встретимся снова, и тогда, быть может, вы примете решение. А пока… Я ужасно замерз и был бы вам признателен, если бы вы подбросили немного угля!

Огонь и впрямь уже едва теплился. Я был так поглощен моим внутренним конфликтом, что совсем про него забыл. Поднявшись, я вдруг подумал, что мог бы весьма эффективно продемонстрировать себе самому, что не являюсь беспомощным орудием пламени. Вместо того чтобы потянуться к ящику для угля, я проследовал к серванту и взял кувшин с питьевой водой, потом быстро шагнул к камину и плеснул воды в самое сердце огня. Результат напоминал взрыв, комната наполнилась паром и дымом. Когда воздух расчистился, я увидел, что в центре камина черным-черно, а пламя исчезло. Я прислушался, но безмолвный голос молчал.

Господи! Нет тишины тяжелее, чем та, когда убил друга.

Я стоял, прислушиваясь к шипящим углям. Волна раскаяния, жалости и сострадания поднялась во мне, но я сказал себе, что это не мое чувство; его навязывает мне возмущенная пламенная раса во всех подовых печах и топках мира.

С того дня я напрочь утратил сон. Каждую ночь ненавистные язычки пламени терзали меня стыдом и виной. Сначала они вообще со мной не разговаривали — просто стояли у меня перед глазами и молчали. Они выжигали мне мозг любовью моего убитого друга и горьким сожалением. Потом они заговорили. Стали утверждать, что, мол, научились понимать мое поведение, сочувствовать моим побуждениям, уважать мою прямоту. И они умоляли меня помочь обеим нашим расам.

Но днем я решительно работал над их уничтожением. Я вглядывался в тысячи огоньков, выискивая характерный яркий и гибкий конус. А когда находил — убивал. И после каждого убийства, я чувствовал, как моя душа все глубже и глубже погружается во тьму. Тем не менее я знал, да, Господи, знал, что должен быть верен человечеству. Должен сделать все от меня зависящее, чтобы уничтожить этих ловких злодеев, замышляющих гибель человечества. Но что может один отдельный индивид? Я писал в газеты, требуя проведения кампании во всемирном масштабе, но издатели видели во мне сумасшедшего. Ни одно из моих писем так не было опубликовано. Или… нет! Одно все же увидело свет. Оно было приведено целиком в статье о «мании преследования» в каком-то журнале по психологии.

Кульминация наступила, когда я пробрался на большой паровозостроительный завод под видом журналиста, собирающего материал для статьи. У меня имелось телепатическое доказательство того, что печи там заражены живыми язычками пламени, уничтожить которых — моя миссия. Даже не знаю, Тос, доводилось ли тебе когда-либо бывать в подобных местах. Работа с тяжелым металлом впечатляющее зрелище! Просторные депо в четверть мили длиной, набитые рядами огромных машин. Токарные станки, паровые молоты, циркулярные пилы, режущие стальную арматуру и листовое железо так, будто они деревянные. Множество небольших печей и кузнечных горнов для изготовления болтов и другой мелкой продукции. (Но ни одного из тех, кого искал, я на этих островках жары не увидел.) Громадные локомотивы, у которых, прилаживая различные детали, суетились люди. Могучий травеллерный кран как раз поднимал одного такого монстра. Но самое большое впечатление на меня произвел пятитонный паровой молот, работавший над раскаленной докрасна стальной болванкой примерно в пять футов длиной и девять дюймов толщиной. После формовки ей, этой болванке, предстояло стать соединительным штоком. Четверо рабочих с помощью захватов держали один ее конец, подставляя его под удары молота. Другой конец свободно болтался в петле массивной цепи. От каждого удара молота содрогалась земля. Еще один парень замерял результат шаблоном. Затем наполовину отформованный брус переворачивали, и он снова подвергался обработке — до приобретения им нужной формы. Потом они отрезали законченный соединительный шток. Они резали его, как сыр, помещая прямоугольник холодной стали под молот, который врубался глубоко в раскаленную массу. Глядя на все это, Тос, я ощущал гордость за мой вид. Язычки пламени, несмотря на всю их древность и духовность, такого не умеют. Вскоре мы перешли к внушительной газовой печи, в которой накалялась какая-то металлическая конструкция. Заслонки были открыты, и, когда я подошел, конструкцию как раз вытаскивали. Я вгляделся в печь усталыми из-за иссушающей жары глазами. Внутренняя ее часть была размером с маленькую комнату и вся буквально пылала. От одной из стенок к середине печи тянулся длинный, в несколько футов, шлейф ревущего газового пламени.

Тогда-то я и увидел моего врага. С полдюжины ярких крошечных разумных созданий парили в печи, словно бабочки. По-видимому, они изо всех сил старались остаться в жарких струях горящего газа, но неистовый поток продолжал швырять их в зябкое центральное пространство. Какое-то время я просто стоял и наблюдал за ними, но вскоре понял, что враг осведомлен о моем присутствии и уже пытается воздействовать на меня своими дьявольскими методами. Один из язычков пламени попрекнул меня телепатически. «Холодное создание, — прокричал он. — Как можно было убить нашего товарища, твоего собственного друга? Твое сердце ясно сказало, что он — твой друг, что весь наш вид — друзья людям. Даже сейчас оно требует, чтобы ты изменил свое мнение и начал работать с нами. Лучшая часть тебя — на нашей стороне. Против нас — лишь тупоумный представитель человеческого племени».

Я почувствовал, что сопротивление мое слабеет, и в панике закричал рабочим: «Убейте их! Убейте! Скорее несите пожарный рукав! Польем — им хватит с лихвой!» Я заметил шланг и бросился за ним, но тут меня повязали. Конечно, я неистово отбивался, но они вызвали полицию. Меня доставили в местный полицейский участок. Там я сделал официальное заявление обо всей этой ужасной истории, но кончилось все тем, что меня передали врачам. И вот теперь я здесь, пленник.

Такая вот, Тос, ситуация. Быть может, ты мне не поверишь. Иногда я и сам спрашиваю себя, уж не брежу ли я? Но думаю, ты согласишься, что весь этот пассаж слишком обстоятелен, чтобы быть чистой фантазией, разработанной моим собственным подсознанием. Одно заставляет меня сомневаться: люди, работавшие рядом с огромной газовой печью, судя по всему, не видели живых язычков пламени. Разумеется, они решили, что я сошел с ума. Но с другой стороны, вся внутренность печи представляла собой оранжевого цвета пламя, газовые струи пребывали в постоянном волнении, и маленькие язычки пламени тоже постоянно двигались, зачастую прячась в этих газовых струях. Рабочие, не зная того, что знаю о пламенной расе я, вполне могли их и не заметить. Нет! Для меня, хотя, вероятно, не для тебя, сомнений здесь быть не может.

И теперь, Тос, я должен попросить тебя не только поверить мне, но и предпринять кое-какие действия. Прежде всего, попробуй поискать сам. Исследуй каждый костер и каждую печь, к которым у тебя есть доступ, и ты, несомненно, обнаружишь эти язычки пламени. Немного практики не повредит, так как я подозреваю, что они научились скрываться от нас. Когда убедишься в их существовании, умоляю: организуй всемирную кампанию по их уничтожению. Настаивай на осмотре каждого костра на всех континентах. Кратеры вулканов тоже нужно обследовать очень тщательно. А поскольку пылеобразные споры этих созданий повсюду зарождаются на ветру, следует проверить все пожарища, кустарниковые пожары, доменные печи, лесные и степные пожары, так как они являются благоприятными очагами для размножения. К счастью, пламя очень легко уничтожить в небольшом костре; да и в большом необходимо только воздержаться от нападения до тех пор, пока огонь так или иначе не уменьшится, а затем плеснуть воды на каждый отдельный язычок пламени. Главное — убить их до того, как естественное медленное охлаждение превратит их в частицы пыли. К сожалению, даже если нам удастся уничтожить всех поддающихся обнаружению индивидов, мы не сможем ослабить бдительность, так как переносимые ветром споры долговечны, потенциально бессмертны, а где-то всегда может произойти пожар, или же нагревание какого-нибудь камня вулканической породы может пробудить и высвободить находящегося в заточении индивида. Да и от вулканов всегда исходит серьезная опасность.

Крайне важно принять меры предосторожности против дьявольской психической силы пламенной расы, особенно сейчас, когда тысячи или даже миллионы язычков все еще живы. Нужно проследить за тем, чтобы выражение кем бы то ни было симпатии к ним стало во всех странах уголовно наказуемым преступлением. Опасные мысли подобного рода следует пресекать любой ценой. Никому так не дорога частная свобода, как мне; но наступает момент, когда терпимость перестает быть добродетелью. Иногда она — преступление. Кроме того, до каждого, кто желает отстаивать дружественные отношения с пламенной популяцией, следует донести, что тем самым он никоим образом не выражает собственную свободную волю. Он не более чем автомат, контролируемый язычками пламени. Говорится ведь: единственная истинная свобода — свобода желать Воли Божией. В таком случае величайшее порабощение есть иллюзия свободного желания того, что в действительности является Волей Сатаны.

И вот еще что, Тос. Хочу, чтобы ты знал: мои взгляды относительно религии совершенно изменились после этих последних событий. В тот момент, когда я вылил кувшин воды в тот деревенский камин, я наконец-то увидел свет. Прежде я был благонамеренным агностиком, вроде тебя. Но внезапно мне открылось — через мой собственный свободный акт убийства пламени, — что действительно существуют две космические силы добра и зла, Бог и Сатана, ведущие борьбу по всей вселенной; и что Бог спас меня от вечных мук и использовал в качестве своего орудия.

Так что, Тос, именем всего, что тебе дорого, заклинаю тебя посвятить всего себя без остатка этому крестовому походу, цель которого — спасти человечество от духовного рабства и осуждения на вечные муки. Если тебе удастся пробудить общественное мнение, не сомневаюсь, что в надлежащее время мое здравомыслие будет подтверждено, и я выйду на свободу. Впрочем, это пустяк; так как, где бы я ни находился, я посвящу себя физической борьбе с пламенной расой ради спасения человечества. Они меня определенно боятся, иначе не просили бы постоянно допустить их в мое сознание из всех костров и печей земли. И они чертовски обольстительны! Не знай я, что они применяют ко мне свои дьявольские способности, я бы, вероятно, даже признал их добродетель и духовную власть. Разумеется, пусть они и дьяволы, но говорят ангельскими языками и весьма ловки в превратном использовании божественной мудрости. Но поскольку ради своей мировой политики они разрушили мой брак, они, должно быть, и есть зло. Кроме того, они сами признавались, что их план — контролировать волю всего человечества. Какие тут еще могут быть вопросы?

Конечно, все говорит в пользу того, что международное соперничество отвратит человеческие народы от объединения против общего врага. Но, разумеется, остается по крайней мере один шанс на то, что опасность, просто потому, что она является общей и внешней, может сподвигнуть человечество к объединению. Если это случится, у людей появятся причины возблагодарить пламя. До сих пор наши враждующие племена никогда не были способны объединяться — разве что для отпора общему врагу; и поэтому для всей расы в целом единение представлялось невозможном. Но теперь у всех наций есть общий враг, и враг опасный, что наконец-то делает подобный союз возможным. «В зарослях крапивы опасностей…»[6]. У нас появилась отличная возможность. Делай свою часть, Тос, а я продолжу делать мою.

Твой

КАСС.

P. S. Я закончил этот документ прошлым вечером и теперь перечитал его. Концовка написана в тональности несомненности; но утром, после ночи, проведенной в подчинении убедительному влиянию пламенной расы, я чувствую совсем иное. По правде сказать, я живу в аду из-за отчаянной борьбы, происходящей в моем собственном мозгу. Должен признаться, я не чувствую, что все эти язычки пламени — зло. Я чувствую, что их призыв был искренним и обоснованным. Но чем больше они меня порабощают, тем с большей решительностью я напоминаю себе, что мое согласие было индуцировано искусственно, и потому твердо стою на своем. Но борьба идет ожесточенная, и если только в самое ближайшее время, за счет моей собственной свободной психической силы, мне не удастся выбросить их из головы, я, несомненно, сойду с ума.

Бога ради, Тос, приезжай и навести меня, приезжай и помоги мне, пока не стало слишком поздно.

К.

ЭПИЛОГ

Когда вышеприведенное обращение Касса дошло до меня, я был занят профессиональными научными делами, предполагавшими массу поездок по континенту. Прошло несколько месяцев, прежде чем у меня появилась возможность навестить его. К тому времени уже была достигнута договоренность о публикации этого тома, и оригинальный машинописный текст находился в руках печатников. Я послал Кассу два письма, в которых говорил, что его история принята, но ответа так и не получил.

Разобравшись немного с работой, я сразу же обратился в психиатрическую лечебницу с просьбой позволить мне повидаться с Кассом. По прибытии я имел беседу с дежурным психиатром. Он объяснил, что Касс «почти нормален, если не считать его бредовых идей». Иногда он погружается в глубокую задумчивость, из которой его бывает не так-то и просто вытащить, но во всем прочем «ничем не отличается от вас или меня — за исключением его безумных представлений о пламени». Я поинтересовался, указывает ли что-то на то, что его бред вскоре рассеется. Это вряд ли, неохотно признал психиатр. Судя по всему, фантазийная система быстро пролиферировала в его, Касса, мозгу.

Меня провели в небольшую палату. Касс лежал, растянувшись, в мягком кресле у открытого окна; глаза его были закрыты, а чуть повернутое в сторону загорелое лицо принимало всю силу солнечного света. Брови собрались в складки, по-видимому, в напряженном сосредоточении. Волосы оказались более седыми, чем я ожидал; но плоть лица выглядела твердой и здоровой, хотя и изборожденной морщинами у глаз и на худых щеках. В голову мне пришла странная мысль: он вполне мог сойти за стареющего Данте. Меня он поначалу не узнал.

Приветствовав его с сердечностью, которая, однако же, прозвучала несколько наигранной, я подтянул к нему стул. Касс по-прежнему молчал.

Потом он глубоко вздохнул, открыл глаза, улыбнулся мне и сказал:

— Привет, Тос! Извини за грубость. Я ужасно занят. Вот уж не ожидал тебя увидеть, через столько-то лет! — После некоторого колебания, он добавил: — Рад встрече, старина. Могу я тебе чем-то помочь?

Столь странное поведение немало меня шокировало, и я пробормотал что-то насчет дружеского обращения. Затем произнес несколько банальностей, чтобы сломать лед, но быстро понял, что он слушает меня вполуха. В конце концов я решил порадовать его замечательной новостью о том, что его машинописный документ находится уже у печатников. Он выпрямился, уставился на меня преисполненным явного раздражения взглядом и спустя какое-то время заметил:

— Боже! Я, должно быть, забыл тебе сообщить! Чертовски неловко!

Внезапно он рассмеялся и столь же внезапно оборвал себя.

— До чего же я стал забывчивым! — проговорил он. — Видишь ли, Тос… в общем, дело в том… то есть… видишь ли, я был так занят, что просто-напросто забыл обо всем этом. Очень мило с твоей стороны было приложить столько усилий, но…

— Но что? — злобно выкрикнул я, забыв, что говорю с сумасшедшим и едва ли могу рассчитывать на его последовательность или внимательность.

Он встал и прошелся по комнате, тихо ругаясь и хихикая. Затем встал в солнечном свете, глядя на солнце прищуренными глазами, улыбаясь и делая небольшие протестующие жесты рукой. В направлении солнца, можете себе представить? Похоже, он думал, что разговаривает с солнцем.

Судя по всему, бедняга был гораздо безумнее, чем я полагал.

Внезапно он снова сел в кресло передо мной и тихо сказал:

— Прости, Тос. Я действительно тебе признателен, но это все так сложно…

Взяв себя в руки, я ответил:

— Я все понимаю; обо мне не беспокойся. Наверное, не следовало мне приезжать, не выяснив, занят ты или нет.

Тут он окинул меня резким взглядом и сказал:

— Не будь таким чертовски тактичным! Конечно же, ты думаешь, что я безумен. Так вот, никогда в жизни я еще не мыслил столь здраво.

Я предложил ему сигарету, взяв одну из пачку и для себя тоже. Он вытащил зажигалку, и когда мы оба закурили, сказал:

— Гляди! Вот небольшой символ. Видишь, как ярко горит пламя, когда я держу его в тени? А сейчас? — Он отстранил зажигалку, так, что она прошла между моим лицом и солнцем. Я увидел пламя в форме колышущейся, неясной, темной пирамидки на фоне солнечного сияния. — Вот, — повторил он, — символ всего нашего знания и понимания — яркий по сравнению с мраком полного невежества, но все же темный на фоне истинной правды.

Возвратив зажигалку в карман, он сказал:

— Прости, но ты должен остановить публикацию той чепухи. Я перепишу текст, взглянув на все это под новым углом.

Я запротестовал и настоятельно потребовал объяснений.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Да, полагаю, ты вправе знать. Я должен рассказать тебе всю историю целиком. Только ни с кем ее не обсуждай пока. Сначала я должен все записать.

Потом он начал плести невероятные небылицы. Я обнаружил, что понимаю его с трудом, частично из-за того, что он постоянно повторялся, но также и потому, что он, скорее всего, не помнил: мои знания о его странных приключениях ограничиваются посланным им мне документом. Когда я прерывал его для объяснений, он казался слегка раздраженным моим неведением и горел нетерпением продолжить рассказ. В конце он, похоже, забыл обо мне совершенно и уже просто выражал свои мысли вслух. В какой-то момент, когда я коснулся его руки, чтобы привлечь его внимание, он вздрогнул от неожиданности и посмотрел на меня с озадаченным выражением. Но он быстро вернул себе самообладание и ответил мне с поразительной, по правде сказать, рассудительностью. Через минуту он снова был уже далеко.

Сейчас я попытаюсь, в меру своих способностей, изложить суть его необычайной истории. Даже если, как мне кажется, эта история основывается исключительно на его бредовых идеях, она может представлять по меньшей мере интерес для психолога. Я говорю, что принимаю ее за бред; но должен признаться, что по мере того, как он вдавался в подробности, некоторое сомнение у меня все же возникло — по причинам, которые проявятся позднее. В конце концов, человеческое невежество таково, что ничто не может быть отвергнуто как совершенно неправдоподобное.

Через несколько недель после того, как он послал мне свое сообщение, язычкам пламени, похоже, удалось наделить его способностью более глубокого проникновения в суть их состояния и природы. Они добились этого не только за счет метода телепатической речи, но и тем, что позволили ему подключиться к знаниям многих отдельных язычков пламени в кострах, разожженных людьми по всему миру. Эти знания, по словам Касса, постепенно убедили его в фундаментальном добросердечии и духовной восприимчивости пламенной расы. Все больше и больше времени он стал проводить, просто сидя в кресле и мысленно блуждая по всей планете. Его рассказы о пламенной жизни были чрезвычайно обстоятельными и яркими. В крайне запутанных фантазиях, изложенных им с массой подробностей, я не смог выявить никаких противоречий. Даже если все это было полнейшим бредом, его подсознание было наделено удивительным воображением.

Слушая его, я представлял некоторые отдельные язычки пламени как вполне определенные личности. Конечно, большинство историй уже превратились в туман в моей голове, но я помню, как он рассказывал о пламени, которое вело периодическую жизнь в одной из кухонных печей в Степни. По его словам, это создание главным образом интересовала история человечества, в частности, эволюция китайской социальной философии. Ради удовлетворения этой страсти пламени приходилось постоянно сосредоточивать все свое внимание на том или ином аспекте данного предмета в надежде на установление телепатической связи с каким-нибудь китайским историком, изучающим эту тему. Пламя сожалело о том, что в современном Китае становится все меньше и меньше студентов, интересующихся древней культурой.

Вследствие постоянного влияния этих язычков пламени Касс мало-помалу отказался от своей прежней враждебности и возжелал полного сотрудничества пламенной популяции с человеческим родом. Он даже начал писать мне об этом, но письмо так и не отослал: новые увлекательные познания вскоре вытеснили из его головы любые воспоминания о предыдущем послании.

Эти новые познания, судя по всему, преследовали следующую цель: сделать так, чтобы все земные дела показались бессмысленными. В тысячах промышленных печей и топок океанских пароходов группы язычков пламени подвергали себя продолжительному воздействию высоких температур во имя решения самой сложной из всех задач, иными словами, пытаясь достичь такого уровня сознания, который позволил бы им установить новый контакт с их солнечными сородичами. Это, как они полагали, стало гораздо более возможным после общего оживления земной пламенной жизни во время массированных воздушных налетов. После множества безуспешных попыток контакт в самом деле был установлен, хотя и нерегулярный. Сначала «исследователи» получили лишь фрагментарные ответы на свои телепатические сигналы, но затем, усовершенствовав технические приемы, сумели наладить и стабильную связь.

Чем более понятной становилась поступающая информация, тем больше она ошеломляла и даже шокировала, — вследствие ее важности для земных язычков пламени.

По всей видимости, на протяжении большей части тех двух миллиардов лет, что прошли с рождения планет, их солнечные собратья сохраняли свои старые формы жизни, легко адаптируясь к неспешным изменениям окружающей их среды. В течение этого долгого периода они добивались все больших и больших успехов в масштабном и рискованном предприятии по экстрасенсорному освоению космоса; но в эпоху, приблизительно соответствующую зарождению жизни позвоночных на земле, они начали делать важные открытия, коим было суждено изменить всю их культуру и социальное устройство.

Здесь мне лучше предупредить читателя: я просто обязан рассказать то, что вполне может показаться самым фантастическим вздором, безумным вымыслом болезненного ума. И все же, если быть до конца честным, я должен подчеркнуть тот факт, что Касс рассказывал свою историю с такой убежденностью, что одна половина меня почти в нее верила.

По утверждению Касса, солнечные язычки пламени установили контакт с гораздо более разумными звездами и планетами самого различного характера и физической формы, а после того, как и сами обогатились духовно, сумели связаться с мирами, наделенными уже значительно более развитым сознанием. В конечном счете они обнаружили, что огромная компания наиболее «пробужденных» миров давно уже образовала космическое сообщество, и что это сообщество и само уже «пробудилось» до высшего уровня самопознания. В этих условиях они «проснулись», чтобы стать единым разумом, целеустремленным сообществом, состоящим из множества различных миров. После долгой и трудной инициации солнечный разум тоже получил возможность участвовать в этом великом эксперименте.

Судя по всему, посвящение в космическое сообщество произошло незадолго до того, как на земле появились рептилии. С тех пор главной заботой солнечных язычков пламени стало активное участие в жизни целеустремленного космического сообщества. А эта жизнь была полностью посвящена экстрасенсорному и метафизическому изучению конечной реальности. (Так утверждал Касс. Я, со своей стороны, сомневаюсь, что в таком утверждении есть какой-то смысл. Нет причин полагать, что экстрасенсорное познание может служить инструментом исследования конечной реальности; что же до метафизического изучения, то это всего лишь мошенническое жонглирование словами.) Касс сказал, что все в достаточной мере пробудившиеся в космосе и участвовавшие в познании космического разума индивиды страстно желали вступить в контакт с некой божественной персоной, неким богом. В памяти осталась одна из ремарок Касса. «Космический разум, — сказал он, — был одинок и отчаянно нуждался в любви». Очевидно, эти долговременные исследования приносили все новые и новые доказательств теизма; или все более и более четкое осознание чего-то такого, что ощущалось как «божественное присутствие»; или все чаще повторяемое обещание появления некоего универсального Любовника. В ранние эпохи разумные миры осмотрительно избегали метафизической веры; тогда хорошо понимали, что конечный интеллект не способен выносить сколь-либо глубокую истину в отношении реальности. Но теперь, под влиянием «новой надежды», жизнь каждого отдельного индивида в каждом отдельном пробудившемся мире ориентировалась на эту яркую звезду уверенности, или мнимой уверенности; звезду «бесспорной веры», как называл ее Касс. Стремление к финальному кульминационному откровению стало всеобщей страстью. Во всех мирах полчища отдельных духов, затаив дыхание, ожидали консумации союза космического разума с Богом, гиперкосмическим Любовником.

Тем временем, по словам Касса, все космическое общество «переформировалось» на теократической основе; во главе его встало жречество, состоявшее из наиболее духовно развитых миров. И каждым отдельным миром в пределах общества стало править свое жречество, — править, конечно, не посредством насилия или угрозы насилия, но лишь за счет подразумеваемой угрозы отлучения от объединенного знания космического духа. Все эти пробудившиеся миры были так уверены в скором миллениуме, что вся деятельность, за исключением религиозных ритуалов и созерцания, постепенно сошла на нет. Традиции добросердечия и взаимопомощи выродились. «В конечном счете, — как было сказано, — агонии несчастных сменятся блаженством, так что беспокоиться о них не стоит. И уж точно мы не должны, ради облегчения их страданий растрачивать энергию, которую нужно полностью сосредоточить на усилиях космического духа как можно скорее встретиться лицом к лицу с Богом».

Прошли века, но долгожданное озарение так и не пришло, и причастия не случилось.

Вместо этого космический разум (то есть все пробудившиеся индивиды, слившиеся в духовном единении) совершил другое — потрясающее — открытие.

Мне очень трудно определить с точностью, что это было за открытие, и еще труднее его описать. Это и неудивительно.

Могу лишь сказать, что на определенном этапе космической истории, вероятно, во времена первого появления млекопитающих на земле, космический разум начал подозревать, что все хранимые как сокровище доказательства существования Божественного Любовника и неизбежной консумации всего космического процесса являются фальшивыми. «Космический дух, — говорил Касс, — молил о любви, и на его призыв последовал мнимый ответ, как будто из сердца реальности, тогда как на самом деле этим ответом было всего-навсего эхо страстного воззвания космического духа. Пробившись сквозь мглу неопределенности, будучи уверенным, что вскоре предстанет перед Богом, он обнаружил лишь собственный призрак, отражавшийся от границ существования».

Можно представить, каким потрясением стало это открытие для общества, ориентированного на персональное божество, божество любви, и во всех отношениях организованного как теократия, — особенно с учетом того, что все члены этого общества верили в настоящий и скорый союз с их Богом.

Но то было еще не самое худшее. В слабой надежде на достижение некой более сокровенной истины решено было продолжить исследования. «В конце концов, — именно таковы, насколько мне помнится, были слова Касса, — космический дух все же встретился лицом к лицу с голой, ничем не приукрашенной реальностью. И именно такой она, эта реальность, и оказалась — голой, пустой, совершенно чуждой духу, совершенно равнодушной к священным ценностям пробудившихся умов космоса. То было Совершенно Иное, и притом совершенно непонятное. Оно, это Иное, оказалось в некотором смысле персональным, или по крайней мере «не менее, чем персональным». В действительности же, вероятно, оно было бесконечно более, чем персональным. Сказать о нем можно было лишь то, что оно включало в себя всю ментальную и духовную жизнь космоса, а вместе с ней громадный сонм космических созданий, отличавшихся друг от друга столь сильно, что между ними не могло возникнуть ни малейшего понимания.

Для высшего Существа, заключавшего в себе эти создания, все их устремления были в равной степени тривиальными. Для него их функция заключалась не в успешной манифестации жизни духа, а только в том, чтобы сознавать, чувствовать, стремиться — разнообразно, по-своему, и даже безуспешно или извращенно. Тем самым, и помимо собственной воли, они обеспечивали его существование».

Слушая, как Касс трагическим голосом излагает это открытие, я не смог удержаться от легкого смешка. Мысль о том, что величественный космический разум одурачил сам себя, поверив в то, что его цели совпадают с целями Бога, что он вот вот-вот вступит в союз с Богом, показалась мне весьма забавной. Никогда не забуду, с какой яростью и презрением Касс зыркнул на меня, когда услышал мое приглушенное хихиканье. «Спору нет, — сказал он, — космический разум обманулся и получил по заслугам; но следует ли существам, вроде нас, смеяться над колоссальной духовной катастрофой космического масштаба, помешавшей счастью мириад впечатлительных особей?» Конечно, я видел трагическую сторону ситуации; но в тот момент меня куда больше занимала мысль, что столь высокоразвитое существо могло свалять такого дурака. Любое жалкое насекомое, вроде меня, наделенное толикой независимого ума и самокритичности, легко избежало бы заблуждений космического разума. Этот вывод казался не только забавным, но и приятно тешил самолюбие. Мне пришлось напомнить себе, что, в конечном счете, повода для самодовольства нет, поскольку я слушаю всего-навсего фантазии психически больного человека, а не объективный доклад о фактических глупостях, совершенных реально существующим космическим разумом.

Но вернемся к истории, какой ее изложил мне Касс. Естественно, любое общество, базировавшееся на строго теократической основе на всем протяжении геологической эпохи, пришло бы в замешательство, когда бы выяснилось, что все его верования не имеют под собой никакой основы. Описывая эту катастрофу, Касс использовал замечательный образ. «Космическое общество, — сказал он, — оказалось в положении тюленя, плывшего глубоко подо льдами к далекой полынье. Он подплывает к этой промоине — трепещет сердце, легкие горят — и обнаруживает, что она затянута толстым слоем свежего льда. Отчаянно, тщетно бьется тюлень в это тюремное окошко, затем легкие его сворачиваются, и он теряет сознание».

Подобным же образом и космическое общество, рассчитывавшее на скорое и живительное общение с Богом, обнаружило, что попало в заточение. Вскоре после того, как отчаянная попытка пробиться в более возвышенную и благоприятную реальность провалилась, оно распалось на части, и, если я правильно понял Касса, объединенный космический разум прекратил свое существование. Сохранился лишь разум отдельных миров, вроде мира солнечных язычков пламени, которые по-прежнему состояли в телепатическом контакте друг с другом, но уже не обладали общим сознанием единого разума. И всех их преследовали неприятные воспоминания об этом трагическом открытии. Более того, все они, по отдельности, и сами оказались под угрозой распада вследствие внутреннего конфликта, поскольку каждый из этих миров теперь разделился на две партии. Одна из них упорно придерживалась своей веры и страстно желала продолжить духовные поиски в надежде, пусть и ничем не подкрепленной, на то, что эти изыскания все же приведут к открытию истины, даже еще более сокровенной. Другая готова была принять недавнее открытие как окончательное и хотела переустроить весь космический порядок на чисто эпикурейской основе.

На солнце, судя по всему, ни одна из сторон так и не сумела достичь перманентного превосходства над другой. Результатом этого извечного противостояния стал хаос. Иногда миром на протяжении нескольких тысяч лет кряду правили сначала правоверные, затем скептики. Иногда им удавалось прийти к неустойчивому компромиссу. А иногда обе стороны, теряя собственное достоинство, начинали придумывать и использовать методы насилия. Так и на солнце наконец познали войну.

Когда земные язычки пламени установили новый контакт с солнцем, они обнаружили, что солнечное общество пребывает в состоянии мучительного смятения, еще не придя в себя после очередной войны. Но совсем недавно, как я понял, там возникла некая новая партия, заявившая, что может предложить эффективный синтез воззрений и целей старых партий. Эта новая партия, или секта — назовите ее, как вам будет угодно, — открыто заявляла и пропагандировала взгляды, которые во многом походили на те, коих придерживались убитые Кассом земные язычки пламени. Они охватили разом и метафизический агностицизм, и верность «духу».

— Мы не знаем ничего, мы ничего не знаем, — провозглашали они (по крайней мере так утверждал Касс), — и, вероятно, ни один конечный разум, даже космического статуса, никогда не постигнет абсолютной истины. Но нам ее знать, в общем-то, и не нужно. Все, что необходимо — это восприятие, несомненное восприятие всепоглощающей красоты духа, а также осознанная уверенность в том, что мы все по природе своей есть инструменты выражения духа.

Касс процитировал эти слова с горячностью и очевидным согласием. Разумеется, вскоре он заявил, что им удалось убедить его присягнуть на верность новой партии. Лично мне этот компромисс представляется безнадежно сомнительным и несостоятельным, но Касс воспринял его очень серьезно. По его словам, «интеллектуальная целостность, дорогой друг, это, конечно же, прекрасно; она заставляет нас быть законченными агностиками в том, что касается устройства вселенной. Но эмоциональная целостность не менее важна; она заставляет меня быть честным по отношению к моему восприятию духа».

В этом отношении, что удивительно, он проявил несогласие с последними воззрениями земных язычков пламени, которые (по его словам) вначале были ввергнуты в хаос всеми этими важными известиями, но теперь быстро движутся по пути теизма. Судя по всему, большинство из них придерживаются того мнения, что, хотя они и отказались сознательно от веры в какого бы то ни было Бога, на бессознательном уровне у них сохранилось влечение к духу, проистекающее из неосознанного признания необходимости существования некоей высшей космической персоны. Теперь они убеждены в том, что — если только им удастся пробудиться более основательно — они обязательно встретятся с ним лицом к лицу и увидят в нем источник духовной власти. Касс, однако же, не пожелал отступить от ранней позиции земных язычков пламени, то есть от их агностического, как представляется, служения духу, и потому был решительно настроен использовать все возможные средства для установления контакта между земными язычками пламени и учеными, принадлежащими уже к человеческой расе. По его мнению, в результате такого общения воззрения и тех, и других могут значительно измениться, что, возможно, приведет к триумфу агностической веры как у пламенной расы, так и у человечества.

С расчетом на такой исход он попросил меня оказать ему небольшую услугу, а именно: рассказать моим коллегам-ученым все, что мне известно об этих язычках пламени — как в частных беседах, так и в статьях для научных журналов. Кроме того, я должен, повторил он, остановить публикацию его предыдущего сообщения, и договориться о замене оного на новое, которое он уже пишет.

Когда я отказался сделать то, что мне было сказано, Касс вылил на меня целый ушат упреков. Он выглядел таким расстроенным, что я решил все же сжалиться над ним. Указав на тот факт, что сам никогда не видел ни одного живого пламени, я заявил, что обдумаю его предложение, но прежде мне нужно провести собственное небольшое исследование. Ему же тем временем, сказал я, лучше доработать новую книгу. Он неохотно согласился с этим планом, и я откланялся, обменявшись с ним дружеским рукопожатием.

После той беседы с Кассом совесть то и дело призывала меня заняться поиском доказательств существования язычков пламени. Я заглянул в несколько кухонных печей и даже потрудился съездить на один из заводов и осмотреть парочку печей промышленных. Конечно, я ничего не нашел, и моя добросовестность иссякла.

Спустя несколько недель я получил записку от Касса, в которой говорилось, что он пытается писать книгу, но земные язычки пламени постоянно предпринимают попытки обратить его в их теистическую религию. «Положение, — сообщал он, — становится все более и более отчаянным. Они пытаются расшатать мою психику, и если я воспротивлюсь этой угрозе, вероятно, убьют меня». После этого новостей от него больше не поступало, а сам я был слишком занят, чтобы навестить его.

Месяца через три я получил письмо от директора психиатрической лечебницы, в котором сообщалось, что Касса больше нет с нами. В лечебнице случился серьезный пожар, и начался он в комнате Касса. Причину пожара установить не удалось. Ближе к своему концу Касс сделался совсем уж невменяемым и отпускал замечания, которые наводили на мысль, что он подумывает о поджоге. Вследствие этого его лишили спичек и зажигалки, и не очень понятно, как он сумел развести огонь — разве что сфокусировал солнечные лучи с помощью большой лупы для чтения, которая была обнаружена в его комнате.

Позволю читателю самому разгадать загадку смерти Касса. Будь в комнате камин, можно было бы решить, что оттуда выскочило живое пламя и убило его. Но что я говорю! Я на секундочку забыл, что эти язычки пламени всего лишь фикции его разума. В целом, мое предположение таково: с развитием расстройства он все больше укреплялся в мысли, что его преследуют земные язычки пламени, и в конце концов, доведенный до отчаяния, предпочел умереть. А может, помрачившийся рассудок предположил, что сфокусировав солнечные лучи, можно ввести в палату живое солнечное пламя, разделяющее его взгляды. Этого мы уже не узнаем.

После смерти Касса я решил, что опубликую его первоначальное письмо в том виде, в каком оно ко мне и поступило, пусть он и хотел отозвать его из типографии. Оно столь интересно — с психологической точки зрения, — что мне не хотелось бы приносить его в жертву. И потом, в этом эпилоге я уже говорил, что последняя позиция Касса очень сильно отличалась от его ранней враждебности к язычкам пламени. Поступая так, я чувствую, что сохраняю верность Кассу, настоящему Кассу — здравомыслящему, и даже блестящему, ученому, который никогда бы не утаил то, что могло бы привести к продвижению знаний.

Рассказы