– Вы не знаете, ДЭК сегодня работает? – он поинтересовался робко.
– ДЭК-то? Да кто ж их знает. Должно, работают… Тоже на днях пойду – платить. Плотишь, плотишь, и куда наши денежки деваются? Чего они на них сделали? Все обещают. Вон, – она махнула рукой, – как покосился, так и стоит. Когда заявление-то писала? – наморщилась, пытаясь вспомнить. – В том году… Да не-ет! – поправила себя. – Какое! В позатом! В том тоже думала, да не дошла. Ихнему начальству: столб-то куда накренился. Рухнет, тогда – чего?..
– Тогда – чего? – он переспросил машинально, удивляясь старушечьей активности: надо же, пошла, подала заявление…
– Так грядки примнет и яблоню вон погубит! – она заговорила сварливым тоном. Как будто он – не случайный прохожий, а начальство, не принимающее своевременных мер.
Солнце, не видное из-за яблони, брызнуло лучами. Он вытер глаза, будто в них попали брызги.
– А напор вон! Десять лет обещают, – слова лились, как из отвернутого крана. – Сколько раз средства́ собирали – на новую помпу. Соберут – и концы в воду. Раз – и нету… Как корова языком… А это чего – напор? – она дернула шлангом. – Все поливают. Совсем совесть потеряли. Льют и льют, льют и льют…
Он сосредоточился, стараясь вычленить адресата ее претензий, но не успел: на крыльцо вышел старик в галошах на босу ногу. Потоптавшись, двинулся в глубину участка. Старуха проводила его пустым невнимательным взглядом.
– У меня сломался замок. Вот иду… – он махнул рукой неопределенно. – Может, в ДЭКе – слесарь…
– А к водопроводчику? К нашему. К нему-то ходил?
– К водопроводчику? – он застыл в изумлении. – Это же… не кран.
Старик возился у парника, сворачивал на сторону рваную пленку.
– Дак какая разница! Замок, кран – всё одно, – нагнувшись, она шарила в густой траве. – Льешь, льешь… Не земля – утроба несытая… И утром лей, и вечером лей… Совсем совесть потеряли. Льют и льют, льют и льют… – повернувшись к нему задом, старуха уже бормотала свое.
Он кивнул и двинулся дальше, пытаясь уловить ее логику, согласно которой замок не отличается от крана.
– Кыш, сволочь! Кобыла безрогая!
Он вздрогнул и обернулся. На ходу замахиваясь тяпкой, старуха устремилась к парнику. Широким шагом, приминая только что политые посадки. Из-под пленки порскнуло и скрылось в подзаборной траве.
Дав отпор нарушителю границы, старуха возвращалась к калитке.
– К водопроводчику. К нашему, – громко, в пустое пространство – повторяя свой безумный совет.
Миновав колонку, давным-давно иссякшую, свернул, срезая путь. Мимо пыльных кустов шиповника, усыпанного мелкой завязью, мимо чахлых метелок бузины – шел, томясь и тревожась. Интересно, что бы она сделала, увидев распахнутую дверь? Эта бы точно не напугалась. Представил, как она выходит на крыльцо, подхватывает первое попавшееся: тяпку так тяпку, топор так топор – и вперед, навстречу неведомой опасности. «Женщины вообще ловчее… Договариваться, решать практические проблемы…»
За ближней калиткой показалась тетка неопределенного возраста. Он шел, косясь в другую сторону.
– Вы не с горки?
Пустая улица. Определенно она обращалась к нему.
– Нет. В ДЭК, – ответил и глухо откашлялся.
– Не слыхали, свежий хлеб привезли? – теперь она спрашивала с живейшим интересом.
– Куда? – переспросил, честно пытаясь понять вопрос.
– Ну, на горку…
– Я – в ДЭК, – повторил громче, предположив, что она тоже не расслышала. Магазин на горке – совсем в другой стороне.
– Так что, не привезли?
Переминаясь с ноги на ногу, он попытался вернуть разговор в пространство разума:
– У меня сломался замок. Я – не с горки. В ДЭК…
– А… – она протянула разочарованно, утрачивая всяческий интерес.
Прежде чем проследовать дальше, он бросил взгляд на ее владения: «Обезумеешь… Со всем этим садом-огородом. Из года в год. От посадок до урожая. Городская квартира – подсобное помещение. Рассада на подоконниках. В кладовке – пакеты с удобрениями…»
За поворотом в глаза ударил солнечный свет – прямой и яркий, до такой степени превышающий выносливость глаз, что оставалось только зажмуриться. В следующий миг в груди что-то дрогнуло и отозвалось. Навстречу шла молодая женщина. Сквозь прижмуренные веки он различал силуэт. Ленивой походкой она проследовала мимо, взгляд едва скользнул по оплывшей мужской фигуре, которая шла по своим делам. Смиряя обознавшееся сердце: «Господи… Ну, откуда? Откуда ей взяться?..»
Все-таки он остановился. Нагнулся, чтобы поддернуть сбившийся носок. На самом деле – чтобы оглянуться. Сарафан, пляжная сумка, на плече – махровое полотенце.
Когда виделись в последний раз, дочь была худенькой. Десять лет – достаточный срок: потерять девическую стройность, но сохранить ленивую походку, чтобы при случае сбить с толку какого-нибудь чужого отца. Который может попасться на узкой песчаной дороге, если там, в Америке, куда они с матерью отбыли, остался пяток-другой еще не заасфальтированных дорог.
Стыдясь своей нелепой и неуместной сентиментальности, он шел, возвращаясь к мыслям, сбитым с толку обиженным отцовским сердцем: «Занялась бы дачей. И меня бы освободила. Это нормально: родители уходят, дети остаются – заступают на пост…»
От перекрестка к ДЭКу вели две дороги: можно прямо, потом свернуть за серым сараем, а можно и сразу…
– Ох!
Доковыляв до ближайшего забора, он взялся за штакетину и замер, прислушиваясь к щиколотке: «Нет, кажется, просто подвернул…»
Боль, но слишком слабая, чтобы этим можно было воспользоваться – повернуть назад. Подавляя разочарование, стоял на одной ноге, как огромный нелепый аист, так и не долетевший до крыши. Обега́л пустыми глазами: цветник, вечные грядки, дом, крытый черепицей. От калитки к крыльцу вела дорожка. Сквозь пластмассовые колечки, которыми она была выстелена, пробивались сорняки.
Зевая и покачиваясь со сна, на крыльцо вышла девочка лет десяти. Сосредоточенно глядя под ноги, сошла по ступенькам и задрала ночную рубашку. Детский ручеек зашуршал вспугнутой змейкой. Нежные солнечные лучи играли в стеклянных банках, вымытых и выставленных на просушку – вверх дном.
Все еще сидя на корточках, она протянула руку и, сорвала крупную клубничину. Он ждал, что на детском личике проступит удовольствие или оно сморщится, если ягода окажется кислой, но девочка жевала отрешенно и сосредоточенно.
«Как моя дочь… Такая же бесчувственная…»
Дверь открылась со скрипом. На крыльцо вышла молодая женщина. Зевнула – сладко, с отчаянным наслаждением, не прикрывая рта. Спустилась с крыльца и пошла вдоль окон.
Краем глаза он успел заметить: обогнув дом, она тоже присела. Лишь бы не услышать звука ее широкой утренней струи, он ускорил шаги. Шел, понуря голову, пока не приблизился к дощатому строению: не то бараку, не то сараю.
ДАЧНО-ЭКСПЛУАТАЦИОННАЯ КОНТОРА
Дверь, запертая на амбарный замок. Ни единой живой души.
Подавляя панику, готовую двинуться на приступ, он свернул к рынку, обнесенному железной оградой. Вдалеке, за прилавком, сбитым из неструганых досок, маячили овощные бабки. В ожидании покупателей беседовали о чем-то своем. Теперь они смолкли и следили за ним напряженно, как невесты на деревенском гулянии. Чувствуя себя единственным женихом, он подошел и встал напротив.
Кабачки, петрушка, укроп – тощие пучки, перевязанные катушечными нитками. Литровые банки с прошлогодними заготовками: рассол, уже белесый и мутноватый. Ягоды в майонезных пластмассовых ведерках: красная и черная смородина, мелкий зеленоватый крыжовник. Под прилавком жалась цветочная рассада – корни в цветных целлофановых мешках.
– Огурцы… у вас… почём? – он ткнул пальцем в ближайшую пупырчатую кучку. По всем базарным понятиям следовало хотя бы прицениться. Прежде чем задавать посторонние вопросы.
– Огурчики-то? – бабка, к которой обратились, ожила мгновенно. – За всё – тридцать. Только с грядки. Утречком сорвала.
Ни взглядом, ни жестом ее товарки не выдавали напряженного внимания. Возможно, меж ними существовал негласный уговор: покупатель имеет право осмотреться и выбрать сам.
– А сколько… приблизительно… на вес?
– Утром свесила, – огуречную кучку она оглядела с сомнением. – Кило. С походом.
Он кивнул, пытаясь оценить: дорого или дешево? Так и не поняв, обратился к другой.
Погладив кабачок узловатыми пальцами, та ответила коротко и сурово:
– Этот? Кило сто.
– А… смородина? – он обернулся к третьей.
– Черная?.. – бабка, одетая в старый мужской пиджак с подложными плечами, задумалась на мгновение. – Шестьдесят. Красная – по двадцать пять.
Он снова кивнул, понимая, что первый раунд переговоров закончен. Теперь надо уходить или покупать.
– Мне… – он тянул с окончательным решением, – смородины. Черной… Если она… – вспомнил слово: сухая. Для ягод мать использовала еще одно прилагательное. – Сухая и крупная.
Бабки оглядели свои пластмассовые ведерки и загомонили наперебой:
– Так сухая… Сладкая. Дождя-то сколько не было… Можно взять и высыпать… Крупная… Вон, сами глядите… Утром, утром брала…
Он полез за кошельком, но вспомнил, что не захватил никакой тары – ни бидончика, ни целлофанового мешка. Бабка, стоявшая с краю, сообразила первой:
– Дак прям с ведерком и берите. С ведерком-то, вон, сподручнее… И не помнете в дороге.
Ее товарки поджали губы.
Покупатель достал деньги и, дождавшись, пока она, внимательно помусолив, спрячет в карман десятки, взялся за дужку:
– У меня сломался замок. Ригельный. Во времянке, – теперь он имел право пожаловаться, поделиться своей бедой.
Его бабка закивала. Другие тоже слушали, но отстраненно. Или делали вид.
– Нужен кто-то… Слесарь. Вот пришел, а ДЭК закрыт…
– Так понедельник. Они ж не работают. Надо в воскресенье, вчера, – его бабка обращалась не к нему, а к своим товаркам, словно ища их поддержки. А может, просила прощения за свою торговую прыть.