Внутри пещеры на простой деревянной кровати лежала умирающая обезьяна.
– Ты пришла, – пробормотал он, но, как ни странно, несмотря на его болезнь, его голос казался куда более звучным и четким. – Спасибо.
– Ничто меня не остановило бы, Бонифаций, – сказала она искренне, поправляя падавшие на лицо мокрые, пока еще черные волосы.
Небольшая обезьяна на кровати отличалась от всех остальных, но не только размерами и строением тела; она походила на шимпанзе, но была другой, не такой, как остальные шимпанзе. Настолько другой, что это всегда бросалось ей в глаза, даже в раннем детстве. Когда она умрет, мир потеряет что-то очень важное, хотя и неуловимое. Тут посетительница подумала о том, что ее тревожные мысли, должно быть, отражаются на ее лице. Интересно, что он сам об этом подумает?
– Это конец, – сказала маленькая обезьяна, кивая, словно соглашаясь с ее мыслями. – Мне нужно кое-что сказать тебе.
Она подавила в себе желание разгладить всклокоченные длинные волосы на его голове, и просто вглядывалась в его темное лицо, в некогда розовые, а теперь почти белые губы, и в его добрые глаза.
Он служил советником ее семейства много-много лет и был одной из немногих обезьян, которые жили в городе еще до того, как сюда пришли войска, и все изменилось. Когда-то он ей рассказал, что не принадлежит к гориллам, орангутанам и шимпанзе – его раса отличалась от этих рас. А много лет спустя он поведал, что остался последним выжившим представителем своего народа.
В голове ее снова и снова прокручивалась та же мысль: его смерть станет потерей для всего мира. А потом эта мысль сменилась другой, еще более беспокойной: Если бы он не служил нам в этом городе, он мог бы изменить мир.
Бонифаций не соглашался со сторонниками Цезаря и последовавших за ним многочисленных Законодателей, как не соглашался и с другими представителями обширного обезьяньего рода. Ее учитель – да, он был ее настоящим учителем – придерживался совсем других убеждений, в основном, миролюбивых, но строгих и непреклонных. Если бы только к нему прислушались…
Она почувствовала невольное отвращение, когда перед ее мысленным взором промелькнуло лицо Цезаря. Так было всегда, хотя она и не понимала, отчего так происходит.
Бонифаций протянул худую морщинистую руку и коснулся висевших у нее на шее металлических жетонов. На их поверхности можно было разглядеть следы букв, некогда отчетливых, а теперь стершихся, едва различимых. Ему, как и ей, всегда нравились блестящие, осязаемые вещи. Такие вещи часто служили им поводом для долгих бесед.
– Знак великого воина, моя королева, – он закашлялся, на его тонких губах выступила кровь. – Древний, но все еще обладающий силой.
– Королева без королевства, – отозвалась она, нахмурившись. – Королева рабов.
Обезьяна выпустила жетоны из рук, и они повисли на цепочке. На глазах Бонифация выступили слезы, и он снова раскашлялся.
– Скажи своей дочери и ее дочери, чтобы они не теряли надежды на будущее, – сказал он серьезным тоном. – Чтобы они хранили веру, но всегда оставались настороже. Век человека подходит к концу… но не век его духа. Скажи им это.
Бонифаций скончался мгновение спустя, при ударе грома. Бросив последний взгляд на его безжизненное лицо, она поднялась и вернулась в экипаж, не глядя на то, как помощники Бонифация прикрывают его одеялом с головы до ног. Так закончилась их прощальная беседа.
Умерла последняя обезьяна, с которой она могла поговорить.
Обратно она ехала в молчании.
Это был старый, знакомый спор: человек или обезьяна?
Она всегда говорила, что человек, а ее сестра, младшая, но не такая хорошенькая, настаивала на своем – обезьяна. А как могло быть иначе?
Слушая старый диск, они обменивались записками, иногда покрывая по много раз один и тот же клочок бумаги своими каракулями. При этом каждая воображала себе певца по-своему.
Для них это была веселая игра, способ неплохо провести время, но они старательно прятали свои записки от обезьян – обезьянам не нравилось, что люди умеют писать.
Ее семья была одной из последних, сохранивших это умение.
Сейчас, когда они выезжали из своего поселения на голые и бесплодные поля, об этой игре оставалось только вспоминать. Поселение называлось Мак и состояло из одной лишь грязной главной улицы, вдоль которой прижимались друг к другу покосившиеся деревянные хижины. Говорили, что на месте поселка некогда стоял большой и оживленный город, едва ли не центр мира, но она даже и представить себе не могла, каким он был раньше.
И все же, по какой-то причине, обезьяны захотели отобрать и его. Они потребовали, чтобы все люди покинули Мак.
«Это оскорбление», – думала она, ведя под уздцы лошадь, на которой сидела ее мать. Разве они не наследники великих правителей? Разве они не семейство Суллов, происходящее от женщины, которая некогда повелевала как людьми, так и обезьянами? Потомки той самой Сулл, правительницы Мака?
Но обезьянам было наплевать на их происхождение, даже если они и знали о нем. Они приехали в поселок два дня назад и приказали всем убираться. И теперь люди выходили из него, облаченные в лохмотья, босые, с поникшими головами.
И хранящие молчание. Но в этом не было ничего странного, потому что никто из них не умел говорить.
Она вспомнила, как говорила ее прапрабабушка… или, по крайней мере, ей казалось, что помнила. Это были булькающие и скрежещущие звуки, похожие на кваканье лягушек, но ей казалось, что прапрабабушка складывала из них слова…
Когда они дошли до контрольного пункта, она отмахнулась от своих бесполезных мыслей и сосредоточилась на жестах отца: он будет разбираться с гориллами, а она пусть присмотрит за сестрой.
На обочине дороги перед вереницей людей стояли три гориллы и один шимпанзе, разговаривая между собой и роясь в мешках и тюках со скарбом. Она оглянулась, посмотрела на скудные пожитки своей семьи на второй лошади и насторожилась. Ни у кого больше не было двух лошадей, и потому на общем фоне семейство Суллов выделялось, как если бы оно было в чем-то лучше или богаче.
Конечно, в каком-то смысле так и было, но в настоящий момент это была худшая мысль, какая могла прийти в голову обезьянам.
Отведя сестренку в сторону, она положила руки на плечи девочки и принялась их разминать, мечтая о том, как бы расслабиться самой. Очередь постепенно двигалась вперед. Когда они уже находились неподалеку от горилл, она услышала, как одна из них пробормотала себе под нос глубоким низким голосом:
– …разобрались с этим отребьем. Наконец-то избавились от них.
Шимпанзе носил очки. Она видела их на обезьянах и раньше, и знала, что очки помогают им лучше видеть. Ее глаза были острыми и сильными, и от этого ей казалось, что она лучше обезьян. Но такие мысли не задерживались долго в ее голове, потому что им на смену приходили куда более важные.
– Давно вы живете в этой деревне? – процедил сквозь зубы шимпанзе, держа в руке деревянную дощечку с закрепленным на ней листком бумаги.
Отец ответил жестами, и шимпанзе сделал какие-то заметки на листке.
– Насколько я понимаю, вы всегда тут жили, – пробормотал шимпанзе, разглядывая поверх очков ее с сестрой и матерью, а после переводя взгляд на лошадей. – Стойте здесь и не двигайтесь! Сержант! А ну-ка разберись!
Самая дальняя от шимпанзе горилла щелкнула волосатыми пальцами и показала на лошадей. Две другие гориллы подскочили к ним и принялись рыться в вещах.
Хотя такому досмотру подвергался каждый житель Мака, ей все равно показалось это оскорбительным.
Одна из горилл вдруг вынула из одного тюка небольшую коробочку и, прищурившись, принялась разглядывать ее под лучами солнца. Напряжение нарастало, и она вышла из-за спины сестры, шагнула к отцу и умоляюще посмотрела на него. Отец поднял брови, повернулся к шимпанзе и принялся размахивать руками.
Шимпанзе вздохнул, покачал головой и жестом приказал горилле отодвинуть отца подальше, после чего взял коробочку и открыл ее сам.
Внутри хранились самые главные драгоценности Суллов – две продолговатые металлические пластины, потертые и пустые. Они были завернуты в кусок очень хорошей ткани и лежали там всегда, насколько помнила ее мать, и мать ее матери. Насколько она понимала сама, так было всегда.
Шимпанзе нахмурился и посмотрел на отца.
– Думаешь, они чего-то стоят? Не знаю, что это за штуковины, но нужно будет выяснить. Сержант, веди следующих, с этими покончено.
Ноги у нее подкосились, и она едва не упала на землю. Предметы в коробочке принадлежали ей по праву рождения. Они передавались старшему ребенку в каждом поколении. Они должны были достаться ей, а теперь обезьяны отобрали их, хотя для них они не представляли ни малейшего интереса. Просто взяли и отобрали.
Объяснить, почему металлические пластинки представляли такую важность для нее и для ее семейства, она не могла.
Она направилась к шимпанзе, сжав пальцы в кулак. Она сделала два, может три, шага, прежде чем оказалась лежащей на земле и плюющейся грязью. Ударившая ее горилла фыркнула, а потом издала звуки, похожие на издевательский смех.
Отец подбежал к ней и приподнял с земли. Она оттолкнула его, прыгнула на гориллу и вцепилась зубами в ее плечо.
И снова оказалась на земле, но на этот раз из нанесенной деревянным прикладом раны на лбу текла кровь.
– Шевели ногами, человек, – сказал шимпанзе, кладя коробочку в сундук, стоявший рядом с ним на пыльной земле. – А не то в качестве компенсации мы заберем девчонку – обеих девчонок.
Она постаралась встать с земли сама, с минимальной помощью со стороны сестры. Ее отец был настолько поражен случившимся, что только стоял с ошарашенным видом, раскрыв рот. Наконец, покорно склонив голову, он взял под уздцы обеих лошадей и повел их за собой.
Семейство Суллов прошло контрольный пункт под хохот горилл.
Примерно в миле дальше по дороге, ведущей из Мака, росла небольшая рощица. Там они вместе с некоторыми другим