— Все свое! — указал Алексей гордо на стол. — Все выращено вот на этом огороде.
— И колбаса?
— Колбаса — нет. И вот это — государственное, — он взял бутылку с коньяком, стал отвинчивать пробку. — Главное, все это без химии, не то что в магазине.
— Вот не думал, что в тебе проснется такая крестьянская жилка.
— Ты знаешь, сам удивляюсь! — признался Алексей. — Оказывается, я люблю это дело. Не дождусь дня, когда смогу вырваться сюда. И удовольствие, и отдых, и зарядка…
— …и польза.
— И польза.
— А что ты думаешь, — поддержала разговор Соня. — Польза большая: это же все надо купить? А тут свое. Картошки на всю зиму хватает. Чего это дурака валяли — запрещали все?
— Соня сразу в политику! — Алексей хотел обратить слова жены в шутку, но она продолжала свое.
— А то разве не политика — в магазине полки пустые? — не унималась Соня. — А ты все боишься, что я ляпну что-то не то про политику. Он же свой, — кивнула она на Василия. — Что он донесет про наш разговор?
— Дело не в этом, — сказал досадливо Алексеи. — К твоему сведению, сейчас уже не доносят. Время не то. Просто надоело про политику. Слишком много развелось «орателей» — все стали умные да разумные, развязали языки, а толку… Надоело.
— А то тебе не надоело, когда кричали «ура!» и убеждали, что мы живем лучше всех, а оказалось хуже всех. А жизнь-то у человека одна? Он верил, жил, работал, а потом оказывается, что вся жизнь его была в ошибке, во что верил, что делал — все оказалось не то и не так. И это ж не один человек, а целые поколения. То тебе не надоело?
— Надоело. И не только мне. Всем. Для этого, наверное, и затеяна вся эта перестройка. А потом — нехорошо: мои слова ты оборачиваешь против меня же. Ведь мы только вчера об этом с тобой говорили, а теперь ты зачем-то снова повторяешь.
— Так чего ж ты виляешь туда-сюда? Или и в самом деле испугался брата?
— Не говори глупостей, — обиделся Алексей. — Действительно надоело: чем больше говорильни, тем меньше веры. Семьдесят лет убеждали, что строим социализм, а на деле построили неизвестно что: с продовольствием посадили народ на голодный паек, сельское хозяйство посадили на такую мель, что нужны годы, чтобы поднять его, промышленность по всем статьям отстала на десятилетия. Арабские эмираты, которых грабят империалисты, построили такие города, какие нам и не снились, пустыню превратили в цветущий сад, провели современные автострады, а мы со своей нефтью цветущий край в пустыню превратили, города заброшены, дорог нет. Да что там!.. По всей стране ни одной приличной уборной, ни одной столовой, ни одного буфета. Везде грязь, запущенность, отсталость. Стыдно. Стыдно и обидно. А крику опять много. Вот я и боюсь этого крика, боюсь, что снова из этих восторженных криков ничего путного не выйдет, кроме очередной ошибки. Об этом я и говорил. И больше говорить не хочу, хватит, надоело. Давайте про что-нибудь другое поговорим.
— Сейчас трудно говорить о другом, — сказал Василий. — Все пришло в движение, все хотят знать правду и сами высказаться по этому поводу. Поистине бурное время.
— Пока буря эта только на словах, — заметил Алексей, — результата не видно. Я понимаю, что страна сидит в такой трясине, из которой ее не вытащишь в год-два… Но славословов, особенно из вашего брата журналиста, я бы укоротил: цены растут, продуктов питания и товаров не прибавилось, а вы уже трезвоните в победные колокола. Ладно, давай закусывай, — Алексей указал ножом на помидоры. — Ты ведь любишь их.
Василий потянулся к помидору вилкой, но Алексей остановил его:
— Бери рукой — это соленые.
— Соленые?! — удивился Василий. Взял помидор, проколол его тугую кожицу и высосал из него все содержимое. — Чудо! А на вид как свежие. Неужели сама солила?
— Сама! — погордилась Соня. — Научилась. Даже интересно заниматься этим. Друг у дружки опыт перенимаем, рецептами обмениваемся.
— Вкусно! — похвалил Василий искренне и потянулся за другим помидором, а про себя подумал определенно: «Нет, не буду говорить им о своих делах. Рушить налаженное, вносить сумятицу в семью. У них, видать, и без того не все гладко: разговаривают друг с другом раздраженно…»
— Ну а ты с чем приехал? Что-то случилось? — нетерпеливо спросил Алексей.
— Ничего не случилось, — сказал Василий как можно беспечней. — Так просто. Подумал: дай, слетаю…
— Ну да! Так я тебе и поверил!
— Дай человеку поесть, — упрекнула Соня мужа, словно предчувствовала, что предстоящий разговор больше всего заденет ее.
— Говори, — настаивал Алексей. — Ешь и говори.
— О маме хотел поговорить… О нашей матери, — начал Василий неуверенно, будто плохо выученный урок.
— А что с ней? Заболела? — насторожилась Соня.
— Да нет… Здорова пока. Одинока она, и хата рушится…
— А-а… Мы ж ей предлагали переехать к нам, не захотела… А так… Мы ей тоже помогаем — по пятнадцать рублей посылаем, посылки… иногда…
— Да погоди ты, — сердито оборвал жену Алексей. — Про хату я думал… Но даже если мы дадим ей денег на ремонт, она ж все равно не сможет отремонтироваться?.. И просить некого: Карпа нет, дяди Федьки Неботова — тоже… Дядья?.. Те хоть и роднее всех ей, а как-то ведут себя отчужденно. «Повыучила сыновей, дак ото и живи как знаешь».
— Кто это так говорит? — обидчиво спросил Василий.
— Да все…
— Неужели так говорят?
— А ты думаешь, стесняются! Ну а ты что предлагаешь?
Василий поерзал на стуле, улыбнулся виновато:
— Я письмо вам написал… А потом решил сам привезти его, — достал из кармана, протянул Алексею.
Ухмыляясь чему-то, тот взял конверт:
— Заклеено! Не читал в дороге? Гляди, чужие письма читать нельзя.
— Читай, — нетерпеливо сказал Василий.
Соня, сжав тонкие губы, настороженно затихла. Когда Алексей прочитал первую страницу и положил ее себе на колени, она не выдержала, спросила:
— А мне можно?
— Конечно! — с готовностью обернулся к ней Василий и кинулся было к листку, но Алексей опередил его — молча передал листок через плечо жене.
Воцарилось молчание. Василий не знал, чем заняться, взглядывал на брата, хотел угадать по его лицу, какое впечатление производит письмо, но тот спокойно читал страницу за страницей, лишь изредка вздыхая. «Зря, наверное, отдал я им это письмо», — досадовал Василий.
Прочитав последнюю страницу, Алексей передал ее жене и, не меняя позы, сидел молча. Ждали, когда письмо прочитает и Соня. А та прочитала и тут же сказала:
— Умеешь писать! Складно и трогательно…
— Главное — все правда… — сказал Алексей.
— Да то так… — засмущался Василий. — Мечты, раздумья вслух… Я понимаю, что это нереально: у вас тут все уже так обжито…
— На родину, конечно, тянет… — проговорил Алексей.
— У Сони тоже родина в Донбассе… — оживился Василий.
— Там уже почти никого не осталось, — быстро ответила Соня. — Один дядя еще живет в Старобешево. Старенький уже. — И тут же добавила: — А у наших девочек у всех тут родина…
— Но они ведь уже разлетелись… — напомнил Василий.
— Любят сюда приезжать. Все-таки Крым: море, фрукты. Они ни за что не согласятся, — уверенно сказала Соня, как о решенном. Алексей взглянул на нее сурово:
— Так всю жизнь девочки и будут нам диктовать свои условия?
Письмо взволновало Алексея, он понимал брата, понимал тяжелое положение матери, понимал, что отказать будет трудно, но еще труднее будет решиться на переезд, и потому он сердился на жену, у которой уже готовы и ответ, и все доводы в защиту такого ответа. Сердился в душе и на брата — на правах старшего и еще на каких-то правах он всегда подавлял Алексея, подчинял своей воле. А тот почему-то не смел ему противоречить. А почему? Почему он должен чувствовать себя виноватым в том, что Василий не стал знаменитым писателем? А может, ему и не дано взобраться на такую высоту? Может, это и есть его удел, его потолок — быть более или менее видным журналистом? Да и разве этого мало? Ведь он, Алексей, никого не винит, что не стал художником? Вообще никаким? А мог бы. Сам виноват? Виноват, сам. И никого не винит. А у Василия всегда другие виноваты… Конечно, он прямо никого не винит, ссылается на обстоятельства. Но ведь эти обстоятельства известны: мать, Алексей, сестра Таня… Будто все они сидели у него на шее…
— Не спорьте, — сказал Василий примирительно. — Давайте подумаем, как быть. Есть же, наверное, какой-то и другой выход? Может, Таню попросим…
— Ты же знаешь, что это бессмысленно, — поморщился Алексей.
— Почему бессмысленно? — двинула плечами Соня. — Что, разве ей мать не родная? Или она инвалид какой?
— «Инвалид»! — подхватил Алексей. — Такой же, как и ты: баба. Что она сможет сделать? Ты много сделала бы одна даже вот с этим курятником?
— Как вы умеете свое оберегать, когда надо, — сказала Соня неприязненно и отвернулась.
— Пошло! — закрутил головой Алексей. — «Мое», «твое», «наше», «ваше»! Теперь разговора не будет…
— Не нравится! Задела правду. Вам только тот разговор нравится, какой вам по душе, — распалялась Соня и своим возбуждением заводила уже и Василия. До сих пор он лишь досадовал на себя, что затеял этот заранее обреченный на неудачу разговор, но слово «вам» касалось и его, оно резануло его больно, он хотел ответить резко, но сдержался и как можно миролюбивее повторил:
— Не спорьте…
— Даже Таню оберегаете… Как же — ваша сестра! Хотя она и к вам совсем как чужая. Только, когда надо, лезет: «Помогите». Олю сначала бабушке подбросила, та вырастила ее, потом нам — доучивайте. Мы приняли ее как свою, с нашими девочками училась. Ну? Все это не в счет? А она ведет себя так, будто все ей обязаны.
— Да при чем тут это? — сказал Василий. — Французы говорят: «Сделал доброе дело — не напоминай». — Он улыбнулся, пытаясь погасить разгоравшийся спор.
— И с мамочкой со своей носитесь, как с писаной торбой: «Она подвижница!» «Она — героиня!» «Она — необыкновенная!» «Вырастила одна троих детей!» Будто одна она такая. После войны тысячи остались вдовами и растили детей.