— Соня! — Василий расширил удивленно глаза, все еще не веря своим ушам — действительно ли он слышит такие слова в адрес своей матери?! — Соня, как тебе не стыдно? Ты сама столько перенесла, твоя мать двадцать лет лежала разбитая параличом, и он, — указал Василий на Алексея, — ни разу не пожаловался, хотя ему тоже доставалось — терпеть двадцать лет больную тещу!
— Ну да, как ваша — так «мама», «мамочка», а чужая — «теща»! А свекровь — ты знаешь, что это такое? Думаешь, у вашей мамочки ангельский характер? Если она с родной дочерью не может ужиться…
— Да как ты смеешь? — не сдержался Василий, но тут же осекся, сказал более спокойно: — Не ожидал от тебя таких слов. Сама мать троих детей, учительница… воспитатель, а… а на самом деле обыкновенная… базарная баба. Извини за резкость.
Да, наверное, у матери не ангельский характер, тем более далек он от совершенства у сестры. Особенно у сестры, она почему-то не ладила с матерью, просто не терпела ее, но братья думали, что об этом знают только они одни да мать, и тщательно скрывали от людей, делали вид, что в их отношениях все тихо и гладко, всеобщая любовь и взаимопонимание. И то, что эта их семейная тайна оказалась ни для кого не тайной, почему-то больше всего взбесило его. Он вскочил, бросил в тарелку измочаленную бумажную салфетку и стоял в тесноте, не зная, что делать.
— Ну и хорошо, пусть — баба. С бабы меньший спрос, — с вызовом сказала Соня. — А чего ж ты к бабе приехал, такой высококультурный и знаменитый?
— Я приехал к брату!
— А что брат? Он что, одинокий? Он уже около тридцати лет женат. У него три дочки взрослых, жена есть, хоть и баба. Об этом ты подумал, с этим надо считаться? Или мы все не в счет? Раз ты надумал — все должно броситься в жертву твоей затее? Так, что ли?
— Перестань, — сказал как-то неуверенно молчавший во время всей этой перепалки Алексей.
— А ты ото молчишь — и молчи. Ты готов уже поднять лапки кверху. А я тоже голос имею, это касается и меня… Может, меня даже в большей степени: я и за девочек говорю. — Помолчала, проговорила, будто для себя: — Никогда с добром не приедет, всегда ссору принесет в дом…
— Как тебе не стыдно? — взорвался уже окончательно Василий. — Так-таки и «никогда»? Так-таки «всегда»? Так-таки вы ничего доброго от меня никогда не видели?
— Прости, — сказала она сердито. — Вырвалось вгорячах.
И то, что Соня стала отступать, почему-то не успокоило Василия, а еще больше возбудило. Он сделал вид, что не услышал ее извинений, ему вдруг почему-то захотелось, чтобы разговор оборвался именно на этом апогее, а не пошел на спад, чтобы он остался обиженным и оскорбленным. Какая-то капризная, избалованная струна взяла верх в нем, он схватил свой «дипломат» и ринулся к двери:
— Раз «никогда»!.. Раз от меня только зло!.. Извините, мне здесь делать нечего!
— Остановись! — каким-то остервенело-истеричным голосом закричал Алексей. Но Василий не остановился. Когда он был уже у калитки, на веранде загремело железными кастрюлями, битой посудой, словно домик тряхнуло землетрясение. Но и это не остановило его, он выскочил за ворота и заспешил по пыльной дороге в сторону города. Вскоре его догнал попутчик, подхватил и за трешку довез до самого аэропорта.
Журналистское удостоверение помогло ему обменять билет на ближайший рейс, и в конце дня, еще не остыв от спора в Крыму, он был уже дома в Москве.
Жена удивилась:
— Не улетел? Рейсы отменили?
— Да, отменили… — проворчал он. Хотел излить на нее все, что накопилось за время полета в адрес Сони, но вовремя вспомнил, что жена больна, попросил твердо: — Сейчас не лезь с расспросами. Потом расскажу… Поеду в гараж. На дачу съездим?
На дачу Гурин поехал один, жена не захотела.
Выбравшись на Ленинградское шоссе, он при первой же возможности пересек сплошную линию, занял крайнюю левую, восьмидесятикилометровую, полосу и погнал машину, насколько позволял поток.
Обычно за рулем он умел отключаться от всего, что занимало его, и сосредоточивался только на дороге, на движении, на обстановке вокруг. Но сегодня он уже который раз ловил себя на том, что ведет машину рассеянно, механически, однако всякий раз эта мысль быстро уплывала, подавлялась все еще бушевавшим в нем гневом на сноху. И не только на нее, а вообще уже на всех своих родственников и близких. Он мысленно перебирал каждого из них и в каждом находил все больше и больше дурного, особенно что касается их отношения к нему.
Свернув с магистрали на аэропортовское шоссе, он нажал до предела на педаль газа, и машина послушно понеслась по широкому асфальту. Стрелка спидометра качнулась вправо и быстро поползла вниз, но он не обращал на нее внимания: скорость, казалось, уносила его от всех людей, от всех забот, от всех невзгод.
Дорога знакомая, много лет обкатанная им, на ней ему были известны все выбоины, повороты, извивы, в любое время дня и ночи он ориентировался на ней как в своей квартире. И машина всегда вела себя послушно, будто сама знала, где притормозить, где рвануться вперед, где мягко наклониться в вираже… А тут вдруг на небольшом закруглении Василий неожиданно почувствовал, что машина не слушается, она не вписалась в поворот, выскочила на встречную полосу и устремилась на дорожное ограждение. Опередив на какое-то мгновение беду, он огромным усилием довернул руль, колеса завизжали и снова вынесли машину на свою полосу. На лбу у Гурина выступил холодный пот, руки дрожали. Он сбросил газ, съехал на обочину, остановился. «Дур-р-рак! — выругал себя. — Хорошо, не было встречных машин».
С ним поравнялся «жигуленок», которого он обошел еще в начале шоссе, водитель притормозил, посигналил Гурину и покрутил пальцем у виска.
— Ладно, езжай… Умник нашелся… — сердито огрызнулся Гурин. Включил передачу, поехал дальше, теперь уже внимательно наблюдая и за дорогой, и за спидометром.
Въехав в ворота участка, он не торопился вылезать из машины. Склонив голову на руль, ругал себя за горячность в Крыму, за беспечность на дороге, досадовал на сложные отношения с родственниками. «Ну почему они меня не любят, почему они такие?.. Неужели не видят моей заботы о них, моего постоянного внимания к ним, моей доброты… Ведь я постоянно думаю о них, притом хорошо… Хоть маленькие, но всегда стараюсь всем уделить знаки внимания. Открытка редкая попадется — отошлю кому-то из детей, пусть порадуется. А от них не всегда даже ответного письма дождешься. Что это? Безразличие, отчуждение, бескультурье, отсутствие надобности во мне? Или все так замордованы своими делами, что до меня им и дела нет?»
— «Святое семейство!» — с горькой иронией проговорил он, вспомнив слова материной соседки Неботовой Катерины. Это она всегда, когда Гурины собирались все вместе, смотрела на них восхищенно и приговаривала: «Ей-бо, святое семейство! Ну где нынче еще найдешь, чтобы так к матери относились? Да и промежду себя? Такие заботливые, внимательные, друг дружке помогают. Нет, я всем так и говорю: «Святое семейство, и все тут!» — Эх, тетя Катя, тетя Катя, знала бы ты, какое это семейство… Как трудно держать на плаву всю эту благополучную видимость…
И Гурин понял, что его больше всего бесит то, что ему все труднее и труднее удерживать в тайне от людского глаза это мнимое благополучие. Как хотелось, чтобы их семья, их отношения между собой действительно были бы и чуткими, и заботливыми, и бескорыстными. А почему бы им и не быть таковыми? Росли все они в бедности, в постоянной нужде, с детства в труде, ничем не развращены, не испорчены, все добились благополучия своими руками. Алексей живет хорошо. Таня — похуже… Но не хуже других: свой дом, в доме мебель хорошая, ковры, телевизор цветной. Сама работает на пекарне, мучную пыль по дешевке берет, поросенка, а то и двух каждый год выращивает. Даже Оля, племянница, и та живет самостоятельно, в городской кооперативной квартире…
«Что надо людям? Почему они такие чужие ко мне? Не враждебны, а прохладны? Никогда никто из них не погордится своим братом, дядей? Будто у каждого из них в Москве есть такой известный журналист. Должна же быть у них хоть какая-то гордость? Нету и этого…»
Всех честил Гурин, всех перебрал, всем выдал по заслугам, обо всех сказал, что хотел, и только мать оставалась в стороне, стояла особняком — ее он не мог ни в чем упрекнуть: она действительно страдалица. Ведь она не просто осталась вдовой, а вдовой да еще с тремя малолетними детьми, а самой ей не было тогда еще и тридцати. И всю свою жизнь, молодость свою отдала детям: ни замуж не вышла, ни детей не запустила — всех выходила, выучила. Как же не ценить это, как же иначе назвать ее жизнь, если не подвигом? Хотя и у нее есть странности: она не выписывает газету, в которой работает Василий! Равнодушна к ней, говорит:
— Ее трудно читать — дужа мелкими буквами печатают. А твое? Так ты ж всегда свои статейки присылаешь мне, я их прочитываю и складываю. А потом кинусь — и не найду: то ли кто подхватил на завертку, то ли сама выбросила. Другой раз подальше прячу, а все одно куда-то теряются.
Добро бы она совсем не выписывала газет, а то ведь выписывает. Даже — «Сельскую жизнь»! Зачем она ей, что она в ней находит для себя? Неужели ее интересует агротехника, зоотехника, мелиорация, механизация? И шрифт ведь не крупнее, чем у гуринской газеты.
— Там на последней странице интересные заметки печатают: как медведь на поезде прокатился, как спасли женщину, как борщ варить…
— А то вы не знаете, как его варить?
— Знаю. Но там по-другому. Сварила по-ихнему — невкусно.
— Ну вот…
— А другой раз что-то и новое бывает. Для детей там рассказики маленькие пишут. Как шить, вышивать, вязать — все там есть.
— Но вы же не вышиваете, не вяжете?
— А все равно интересно. Вырежу такую заметку — и в папочку. Оле или Светлане покажу: «Учитесь, глядите, какая красивая кофта получается». Как-то приохотились вязать, связала Оля себе шарф, да на том все и кончилось: некогда. Штоб вязать большую вещь — надо много время. А я уже для такой работы не гожусь, глаза не видят, куда спицей тыкать.