2013. 1766.
Люка, как и другие, – беглец.
Человек с капельками пота на лбу.
Девочка Марийка – семечко. Его обронили в землю двести пятьдесят лет назад, во времена Екатерины, но проросло оно недавно.
Предкам Марийки было нелегко. С эмигрантами не церемонятся. На них кричат, их толкают. Их притесняют уже на германской земле. Спина эмигранта покрыта струпьями косых взглядов. Для переселения не создано нормальных условий. Ничего не организовано. Люди нередко сами идут в порт Любек и записываются в колонисты.
В портовом столпотворении встревоженный Люка постоянно окликает своих жену и детей по именам: «Hanna! Paul! Maria! Klara! Mir fahre nach Russland, isch pin drbei»23. Он боится, что близкие растворятся в толпе. Дети задирают головы к отцу. Растерянная Ханна покорно смотрит на мужа, она толком не знает, что делать. Несколько недель назад отсюда отбыл Христиан Август с семьей, старший брат Люки, он забрал с собой старого отца.
В России с переселенцами тоже небрежны и недружелюбны. Они как пересаженные колосья, а новая земля ждет зерна, а не колоса. Зернам, рожденным от этих колосьев, будет легче? Время пророчески смеется, ему вторят земляные черви духов. Императрица пригласила в Россию иностранцев, и в первую очередь своих соплеменников – ответственных, трудолюбивых, аккуратных. Но не лично же она принимает каждого из них! Только единицы из переселенцев увидели ее лично.
Люка, как и другие, – беглец. Через полтора месяца он станет человеком с капельками пота на лбу.
Хороший кусок российской земли получит имя Биберштайн. Затем превратится в Гларус24. К тому времени немцы уже станут российскими немцами.
Когда в будущий Гларус приехали первые жители – двадцать пять семей из Дессау, Вюртемберга и Дармштадта, здесь была лишь невспаханная земля. Она томилась в желании рожать, но боялась иноземных рук и непривычного острия плуга. Немцы добрались сюда на пределе сил, изможденными, трое переселенцев в дороге умерли. Среди них – старший сын Люки, пятилетний Пауль. Беловолосый мальчик с большими веками ангела.
Из Ораниенбаума через Москву Люка идет за обозом в Поволжье. Пауль заболел уже на подходе к Гларусу – поднялась температура, открылась рвота. Ангел лежит на обозе, Люка держит сына за руку, поет ему песни и упорно идет рядом. В какой-то момент он чувствует – рука ребенка неживая. Он трясет мальчика за плечи, голова Пауля запрокидывается назад. Обоз приближается к конечной точке. С такой утратой невозможно смириться. Переехать в Россию, потеряв ребенка. Люка плачет, отворачиваясь от жены и двух дочек, немо выкрикивает в небо проклятья.
Пауль не выдержал изнуряющей дороги. Десять дней на судне. Подводой в Ораниенбаум. Потом в Поволжье: Петергоф – Новгород – Тверь – Москва – Рязань – Пенза – Петровск – Саратов.
Человек с капельками пота на лбу робко осматривается, трет русскую землю между пальцами, просыпая ее, рассматривая на свет. Люка хоронит своего ребенка. Маленькое тело ложится в землю в грубом занозистом гробу. Веки синие, под глазами темные болотца слез.
Земля, принявшая в себя Пауля, не хочет быть родной. Она сопротивляется, а человек ее желает. Он дарит ей свои руки и умения. Человек с капельками пота на лбу. Люка Зигфрид.
1941.
Удар под дых изнутри его существа.
В Караганде Фридрих молчит.
Пройти огонь, воду и медные трубы легче, чем вертикальный самолет Фридриха. Он не взвешивает доброту, не отмеривает ее. Когда ему приятен человек – будь то женщина или мужчина, – Фридрих трогательно возвеличивает его, задаривает душевными и материальными подарками, старается всегда поддержать, быть готовым помочь. При этом сам он умаляется. По опыту Фридрих уже знает, что даже хороший человек через малое время становится истеричным пассажиром такого вертикального самолета. Ведь он еще не заслужил хорошего отношения, а уже удобно сидит на небесной высоте и золотая рыбка у него на посылках. Люди не благодарят, гневаются, хлопают дверьми. Упрекают, звонко кричат, порой визжат. Наконец Фридрих затыкает уши и уходит. А обласканные люди возвращаются. За ним по пятам ходят уже несколько десятков «обделенных», упавших с вертикального самолета. Даже в Караганде, в ссылке, он уже нашел нескольких «благодарных».
Может, необходимость разреживать слова и эмоции в плотности грубого времени теперь его – мужской! – путь, рутинный, дремотный путь вышивальщицы? Путь открытой души, чья пища – только аскеза и ощущение удара под дых. Человек раскрывается и ждет немного ровного тепла, спокойного насыщения световой энергетикой. А ему, не понаслышке знающему боль, предлагают быть холодным, немым, видящим только себя.
Падающий самолет похож и не похож на падающий с дерева лист: сначала машина воспроизводит движения листа, но затем разваливается на куски, в то время как лист целиком прижимается к земле. Фридриху часто снится дрожь самолета. Она – срыв потока с крыла – сигнал тревоги: самолет вот-вот упадет.
Его арестовали ночью, пригнули к земле, почти не дав одеться, и, голого по пояс, повели к машине. Он пытался выпрямиться, его ударили по голове. Фридрих увидел в этот момент, как в прозрачную кабину его боевого самолета врезаются шаровые молнии, растекаясь причудливыми деревцами. Так и метафоры порой болезненно прорастали в его творческой глубине, одеваясь в слова, только удар под дых тогда был изнутри его существа, а не снаружи.
В Караганде Фридрих потерял речь. Писателю, чтобы сказать, что он больше не будет писать, нужно начать писать. Иначе вырастет дело – отсечь пальцы, сжечь рукописи, сойти с ума. Просто перестать писать и начать жить – не получится. Плати увечьем, уродством, немощью. Плати за золотую пыльцу с крыльев бабочки на твоих пальцах, за блаженное ощупывание языком немоты в собственном рту, за зацелованный воздух. Крошечная взлетная полоса набегает на пилота, расширяется, не он, а она приближается к нему, он центр… Так же набегает и облако, когда, встав в вираж, пилот обходит его, не покидая отведенную для пилотажа зону.
Оптика людей настолько искажена, что они видят вместо цветка каменный звериный оскал. Сталин показал это в лилипутской мистерии великанов. Фридрих видел небо и знает точки на земле, откуда можно его увидеть.
А дымы из труб, когда ветер, – для летчика горизонтальные прямые линии.
1930.
Ты исчезнешь, Белополье, и карта протрется в твоей точке.
Господь мой, маленький мой Господь.
Село Лилиенфельд прячется в овраге, оно ребенок, заснувший посреди острого жнивья, словно на пуховом одеяле. Дитя сморилось, нежные веки тяжелы. Детская сетчатка целует небосвод, цветы, грибницы у толстых корней. Ты исчезнешь, Белополье, и карта протрется в твоей точке; у тебя несколько имен – Лилиенфельд, Lilienfeld, Белополье, но они не удержат тебя на бумаге земли. Как ты всегда пригоже, медоносное село, как греешь темечко о нежный бок солнца, как щедро льешь молоко на свои плечи!
Лидия почти не помнит дня выселения из родного села. Память скукожилась. Вот ее бабушка Ирма, укрытая плотным серым платком, лежит на лавке в сиротеющем доме. Старая женщина очень боится дороги. Уже задолго до того, как поползли слухи, что могут выселить, Ирма почти перестает спать и есть. Ее мутит от запаха еды, она худеет, глаза проваливаются. Ночью, уйдя в недолгий сон, бабушка вдруг быстро просыпается, вздрагивает всем телом и громко дышит от страха. Несколько секунд Ирма бездумно всматривается в черноту окна, затем садится на лавку и тихонько воет, обхватив себя руками, пытаясь убаюкать…
Утро плачет. В проснувшемся доме розовеет. Убрав волосы под платок, Лидия открывает окно. Слышно, как отец и мама возятся на хозяйственном дворе, громко переговариваются. На печке варится тыквенная каша, на столе лежит нарезанный к обеду хлеб. Каша – маленькое оранжевое солнце в круглом казанке. На кухоньку проходит красный офицер, снимает свою фуражку, мнет ее в руках. Он деликатен, но исхудавшая бабушка в панике бросается к столу, кидая куски хлеба в свой фартук, кричит, всплескивает руками, хлеб падает, бабушка опускается на колени, собирая его. Изнеможенная, она валится на пол, кричит. Ее никто не поднимает.
– Есть тут не глухие? По-русски-то говорите? – уже злится офицер. – Я соберу вас в дорогу, скажу, какие вещи взять, какие бросить.
Бабушка не понимает по-русски. Входят мама и отец, у мамы лицо в слезах, отец смотрит в землю.
– Режьте кабанчика, уток, возьмете с собой немного мяса, – приказывает офицер. Ему неловко не от ужаса происходящего, а от собственной доброты.
– Утки уплыли на середину реки, товарищ майор, – отвечает отец на искусственном русском, с трудом подбирая слова.
Лидия испуганно смотрит на бабушку, а сама держит руки на животе, вслух разговаривая с ребенком внутри нее. Виктор сидит на лавке, безвольно опустив сильные, красивые руки. Жена ему неприятна, она напоминает толстую, даже жирную пчелу, с утра до вечера носящую свое благородное тело по делам, по делам… А отец ее – пасечника, хитрого пасечника, любящего церковные книги.
Er liebte Bücher, Bienen und Gesang…25
«Господь мой, маленький мой Господь, как я мог жениться на этой кулачке, вот, дурак, додумался до этого», – в отчаянии сжимает кулаки Виктор. Бабушка вдруг успокаивается, поднимается на ноги, кладет в рот кусочек хлеба и медленно жует. Младенец, почти оформившийся младенец с алыми пяточками и слабой шеей трогается в сторону своей родины. Три ветряка с грохотом падают оземь, кланяясь осиротевшему лоскуту земли. И только лютеранская церковь стоит невидима, как и прежде.
Лидия кружит вокруг дома и вдруг замечает, что бабушка бросает в колодец платки и полотенца, ножи и сковородки. У колодца горка утвари. Глиняные горшки раскалываются, падая под ноги Ирме.