1769.
Иисусе, ты присылал нам лодки цвета воды.
Ты родился, младенец?
Журавль колодца волнуется. Что с ним? Люке снится пожар за окном. Спящий, в тугих пеленках забытья, он рад, что это лишь сон. Но вот уши проснувшегося Люки резко прислушиваются к ночи на улице, дышит его нос. Огонь громок, едок дым. Взгляд в окно – дом Христиана Августа горит!
Вся деревня здесь. Дом горит, похожий на болезненный алый шрам. Злое солнце рвется изнутри жилища.
– Christian August! Bruhder, mei Bruhder! – зычно кричит Люка. – Allmächtliche, Antwort, wo pist Tu?26
Соседи носят ведрами воду, они здесь уже, видно, давно. Как же Люка так преступно заспался! Ему плохо, ему мерещится, что возвращается Пауль, даже во рту жарко от горя – к брату пришла беда – и радости – обнять сына. Но откуда взяться Паулю? Могилка его на самой окраине Гларуса, мальчику не выбраться из не ставшей родной земли. Крохотный племянник Люки, двухмесячный Каспар с родинкой на лбу, лежит в зыбке в саду – родители успели его вынести из дома, а сами вернулись спасать утварь. Люка громко зовет свою жену Ханну, та, вскрикнув от страха, а потом замурлыкав над ребенком, уносит его, спящего, к ним домой.
Амбар и сарай пристроены к дому, весь длинный дом горит. Надо выгнать скотину, как можно скорее открыть двери в сарае. Но мысль о брате гонит Люку в дом. Чует сердце, что Христиан Август там. Ох, новенький дом из пяти стен, рублен в угол, пять окон, пять ослепших от красного цвета окон и деревянные гвозди – вы все застряли в глотке Христиана Августа, немая домна его глотки раскалена, лодка, лодка цвета огня. А помнишь, Иисусе, ты присылал нам лодки цвета воды, и в них, невидимых, сидели младенцы, и лежала снедь, и наши руки там были, упрямые руки колонистов, и в каждой из них покоилась горсть жирной русской земли. Русские умельцы строили нам дома, крыли их лубом, камышом и соломой, а мы сразу выпиливали слуховое окошко, заботились о лестнице на крышу, ставили затворы на двери. И печи, жаркие печи клали только наши мастера.
Ржаная солома тугими снопами устилала крышу, она и разгорелась до небес. С огромным стучащим сердцем в груди Люка бросается в горящий дом, слышит голос брата в круглом погребе, ошалело зовет его на улицу. Но Христиан Август и его жена Эфа оглохли. Главное их сокровище наскоро прощается с ними, и только его голос они слышат сейчас. Дом уже садится на корточки, кричит криком. Как не слышать его? Люка хватает брата за плечи и пытается его вытащить из погреба. Христиан Август не сопротивляется – да и погреб уже неглубок, набит спасенными вещами. Усадив брата на скамью в кухне, Люка бросается в спальню – там суетится Эфа, складывая в мешки одежду, постель, ее глаза безумны. Начинают рушиться балки. С обгоревшими волосами Люка выбегает из дома и ложится на землю, воя от беспомощности и страха. Горе потерять сына, горе потерять брата, кто, кто следующий из его семьи ляжет в прожорливый Гларус?
Картинка дома Христиана Августа на мгновение вспыхивает в памяти Люки – синей масляной краской покрашен фасад, резные цветы на калитке – и скукоживается, умаляется, исчезает. Рига и сушилка у рухнувшего дома из пепла. Не дыши, ветер, давай помолимся большой печи на заднем дворе, корм для свиней на ней обуглился, а сами свиньи так и не вышли из дверей, в которых две половинки, верхняя и нижняя, ни скотине не выйти, ни домашней птице не попасть внутрь. Крепкие, крепкие двери из пепла.
А в доме Люки улыбается младенец Каспар, испуганные Ханна и девочки целуют ему пяточки. «Mamaje, er is den Paul soh ähnlich, des is soh?»27 – у девочек горят глаза, в них отразился дом в пожаре, дом-покойник, убийца. Ты родился, младенец? Еще нет, что вы, еще много добрых рук протянуто ко мне. Я появлюсь на свет, когда буду совершенно один.
1769.
Она как невеста ждала на ложе Люку.
Ты больно взял меня за ключицу и сказал: не смей.
Самое светлое окно открыто! Младенец Каспар лежит рядом с трехмесячной дочкой Люки и Ханны. У ног их бегает другая дочка, полуторагодовалая Эфа. Они обе родились после Пауля, чтобы залатать дыру от него, но так не бывает. Люка радовался, что вслед за их Урсулой у брата родился долгожданный первенец – Зигфриды врастали в Гларус. Росло дерево, пели его пальцы. Каспар был очень похож на Пауля.
Ханна не надышится на мальчика. Сын! Сыночек! Мать троих детей, она как невеста ждала на ложе Люку, целовала ему руки, гладила его длинные белокурые волосы, собранные в хвост, литые аккуратные плечи. Конечно, она хотела не дочку, а именно сына, и даже имя ему приготовила – Пауль. Страшная участь ждала бы это дитя – жить чужой жизнью. Не дал Господь ему родиться. Когда к ее измученным глазам поднесли новорожденную девочку, она с укоризной посмотрела на мужа. Тот сидел вдалеке, больше, чем Ханна, уставший от ее непростых родов. Через год с небольшим снова родилась дочь.
А тут мальчишка с другим именем, племянник мужа, сиротка. Сын. Это нежданное материнство придало ей силы. «Awer nich tu hast ihn gebääre, Hanna»28, – изумляются соседки. «Doch, isch»29.
Люка тоже рад. И тому, что Ханна так приняла сына его погибшего брата, и тому, что в доме теперь есть сын. Ханна хорошеет. Помнишь, Люка, мы ходили после свадьбы к посаженной матери, и она накормила нас Glückssuppe30. Ты набирал в ложку картошку и морковку из своей тарелки и клал мне в рот. Молодые, мы хохотали до упаду – кто, кто из нас будет счастливее другого? Кто съест больше счастья? Не в ту ли ночь мы зачали с тобой Пауля? Когда он ушел, я билась головой о стену и кричала, что всегда была доброй прихожанкой, а Господь так жесток ко мне! Ты больно взял меня за ключицу и сказал: не смей. Я запрещаю тебе, женщина. Послушай меня. Люди, которые ждут благодарности за свои добрые поступки, хитры и эгоистичны. Я сторонюсь их. Будьте человечны, отзывчивы, и тогда будете порой по-настоящему счастливы. Ты ждешь благодарности Божьей? Он должен быть тебе благодарен за то, что позволил обратиться к Нему с молитвой? За то, что даровал тебе жизнь? Еще за что Он обязан благодарить тебя? Опомнись. Я и сам грешен, кричал на Небо. Ханна, жена моя, ты человек сочувствующий и человек дарующий, ты поддерживала меня в самых трудных ситуациях, но, если ты будешь роптать на Бога, я уйду. Ты занята в поле, на гумне, за ткацким станком, прялкой, у колыбели, у печи, иди и выполняй работу молитвы, трудолюбивая пчела. Не будет нам с тобой оправдания в обвинении Господа.
Как и нет никому оправдания в не-участии. Его просто нет. Увидел горе – помоги. Ты не живешь в минуты не-сострадания, если проходишь мимо страждущего. Перестаешь быть человеком.
Каспар сияет. Довольный, он сосет левую грудь Ханны, а Урсула правую. Столько солнца льется в окно! Люка строит новый дом на месте сгоревшего дома брата. Тяжесть его сердечной мышцы после гибели брата никогда не обретет былую легкость, но маленький Каспар бережно держит отцовское сердце, любуясь им, пряча в своей колыбели.
1914.
Бросьте мне с неба лодку, пусть она вывернется наизнанку в воздухе и упадет на днище! Пусть упадет на живот!
Как кусок почвы, ангел встает и уходит в проем неба.
Если с одного берега реки окликнуть своего родственника на другом берегу, он ответит из окон храма, колокола которого на речном дне беззвучно плачут в разлуке со слышащим.
То Волга. А Кривой Торец шумит, неширокий: он то каменный, то неторопливый. Горюет раскаленное дно, уснули берега.
Украина – жирная земля. Она умеет рожать красивых людей.
Как куколка на указательном пальце, Роза бойкая и заметная. Небольшого роста, круглолицая, в толстую косу заплетены длинные черные волосы. Именно ей, любопытной, достается плеткой от батьки Махно, проскакавшего по улице и от нечего делать стеганувшего попавшуюся под руку девчонку. Удар его плетки еще тает в воздухе, плечо горит, а Роза, стиснув зубы, бежит вслед за всадником, словно прося еще под раздачу. Но он уже исчез. Воздух, тень окрика, угасший свист плетки. Каменные перекаты.
В белой муке, труженик, мускулистый ангел сидит у оврага, его длинные, бесконечные руки раскинуты по земле, глаза смотрят вовнутрь. Рушится хрусталь; сколоты, звенят дни. Всюду взвесь, бред. Больно спеленутый младенец заходится в крике. Люди! Бросьте мне с неба лодку, пусть она вывернется наизнанку в воздухе и упадет на днище! Пусть упадет на живот! Знает ли ангел эту глубокую точку в ритме, эту вмятину на собственной переносице, прыжок в рыхлую землю? На его лице семь печатей. Ему ли зализывать раны детям, развешивать грубые холстины и пеленки на непросохшем небе, вить свитки? Ему.
Роза сама еще дитя, но ее отдали в няньки к новорожденному. С той поры ее образование и остановилось на четырех классах и одном коридоре. Пока ребенок днем спит, Розу иногда отпускают на часок, и она убегает в школу. Девочка слушает у дверей спокойную речь учителя, но понимает с каждым разом все меньше и меньше. И русский для нее не родной (в семье-то говорят по-немецки), и урывки знаний дарят лишь зуд, толчки.
Макеевка – настолько живой, неравнодушный городок, что власти боятся – все рабочие, как стаи мух, слетятся к красным. Местный отряд рудничных рабочих хорошо известен в самом Киеве. Ах, Роза, Роза, цветные лоскутки в волосах, маленькие руки. Живущий на небе растет из-под земли, дым уходит в синь. Как кусок почвы, ангел встает и уходит в проем неба, корни свисают с его локтей, корчатся разбуженные им духи земли. Фридрих узнает вкус неба. Поверни голову, летчик, увидишь, как шествует сильное существо. Хватаясь за волосы, ангел размыкается, и тысячи гонимых проходят в его глотку, создавая столпотворение, пробуя стены на вкус. Руки матери и младенец пока разлучены.