У нас простор – и кормчий на корме
Откуда-то возьмётся сам собою, —
И кто соприкасается с судьбою
И к тайне вхож? – корабль ушёл, —
скажи,
Куда? – и выше голову держи.
Единственное вымолвят «прости» —
И там, где ночь сомкнёт над нами своды,
Исчезнут вдруг – и вновь отнимут годы
У тех, которым некуда идти,
У тех, которым некого позвать
Из прошлого, а может быть – из бездны,
У тех, кому давно уже известно,
Что время в мире некуда девать —
Оно не уходило никуда,
Но, убывая, сразу прибывало,
И всё-таки его недоставало,
Хоть это не утрата, не беда, —
Ведь бед мирских не надобно искать —
Куда ни глянь, сквозят они повсюду, —
А ты бредёшь меж них, причастный к чуду,
Чтоб с грустью вместе радостью плескать.
То роем пчёл, то птичьим говорком,
Наречьем свищущим, щебечущим, щемящим,
На веки вечные прощаясь, точно ком
Застыл в гортани, – паводком звенящим,
Шумящим выводком, незримым локотком,
Ещё мелькающим и тающим в лазури,
Чтоб все, кто всё-таки владеют языком,
Лоскутья домыслов кроили по фигуре,
Чтоб тот, кто с кем-нибудь хоть чуточку знаком,
Хотя бы изредка здоровался когда-то,
Привык довольствоваться даже пустяком,
Вниманья требуя предвзято,
Приходит осень – всё-таки при ней,
Неумолимой и печальной,
И жесты сдержанней, и тон куда скромней,
Чем там, в наивности поры первоначальной,
В невинных опытах, ненайденных словах,
Ещё желающих принять иные формы,
Чем им положено, – а нынче дело швах,
А там обрушатся и непогодь, и штормы
На эту почву с глиной пополам,
С хрустящей россыпью по кромке самоцветной,
А там, как водится, такой пойдёт бедлам,
Что дом насупится с досадой безответной
На эту плещущую всем, что под рукой,
Куда попало, только бы попала,
Погоду, бредящую влагой день-деньской,
Бубнящую, что за ночь накропала,
В накрапе каверзном оконного стекла,
Что вряд ли выдержит всю мощь её крутую,
Всю горечь тайную, что кровью истекла,
Всю помощь странную, что всё же не впустую,
Как ни крути, но всё-таки дана
Как бы порукою за то, что завтра будет,
Приходит осень – то-то и она
Живёт, как Бог положит и рассудит.
Чего ты ждёшь сегодня от меня,
Пора моя, пустынница седая?
Кого зовёшь, ещё не увядая,
Воспрянув от присутствия огня,
С которым в доме вроде веселей —
Не всё ль равно – печного иль
свечного —
То дикого, а то почти ручного, —
Смотри на пламя, плачь и не жалей
Ни о былом, с которым сутью всей
Ты связана так прочно и незримо,
Ни о таком, чем издавна ранима,
Ни о бессонной памяти своей,
С которою так трудно совладать,
Укрыв её под ветром леденящим,
Ни – вымолвить бы мне —
о настоящем,
В котором всем придётся отстрадать,
Чтоб высветлилось всё, чем жили мы,
Дышали чем, всем телом понимая,
Что ночь идёт, холодная, немая, —
Чего ещё ты хочешь средь зимы? —
Добра души и музыки тепла,
Когда звезда Рождественская близко —
И нет любви без муки и без риска,
А нежность и светла, и тяжела.
Петр КазарновскийСквозь глаза
Родился и живет в Петербурге. Стихи пишет с середины 1980-х гг. К сознательному их написанию пришел в конце того же десятилетия. Публиковаться стал с начала 2000-х. Как филолог участвовал в подготовке собраний сочинений Л. Аронзона (совместно с И. Кукуем, Вл. Эрлем), П. Зальцмана (с И. Кукуем), А. Ника, трансфуристов. Автор ряда исследовательских и критических статей о представителях исторического авангарда (Ильязд, С. Шаршун) и «второй культуры».
«кто-то вытаращил очи…»
кто-то вытаращил очи
чтоб ворочать темнотой
он пророчит и морочит
мир ослепший и пустой
пролетает ангелками
манит стрелками часов
и бросает быстрый камень
в легкомысленный улов
и сквозь двери неподвижны
без участия чудес
мир пронизывая нижний
царь небес идет с небес
«в пространстве беглом ускоряя шаг…»
в пространстве беглом ускоряя шаг
и суживая сутолоку мысли
какой-то рыбьей головой стучащейся в пределы
то льда, то ли грудного нетерпенья
когда со всех сторон всё кажется зовущим
обводишь взглядом первовидца
не верящего в постоянство изменений
как в изменения недвижных величин
и тот кто движется
передвигаем кругом:
набор случайных вспышек
только на мышце глаза оставляет соль
«Сияет внешний раздражитель…»
Сияет внешний раздражитель
в пространстве жизни голубом.
Он светлый незаконный житель,
пробравшийся в прозрачный дом.
Он растворяет все предметы
навстречу ждущей темноте.
Его ожог, что хвост кометы,
охватывает массу тел.
И вот уж он царит не где-то
вне досягаемых миров,
а пыль взметает по паркету,
ища необходимых слов.
«Осцилляция смысла и света…»
Осцилляция смысла и света
качели от и до восхода
дискретность вхождений и обмираний:
пунктир —
ритм отмеряя
ярясь
огрызками мысли во всякое
кое —
какое
«Обмякшее тело возжаждало плети…»
Обмякшее тело возжаждало плети:
она в ожидании пытки полезней
кокетливой тяги трусливо болети,
ища меланхолии в тайнах болезней.
К балету из судорог ломится тело,
из жестов и мимик сплетая фантомы.
Хотеть не летело, лететь не хотело,
оно тяжелеет в отсутствии формы.
Оно благодатно для выхода между
и быть приглашенным мечтает на схватку
с привычками быть, испытуя надежды
и жадности пряча в пустую облатку.
Оно иногда запевает протяжно,
грубея в порезах, как хлебная корка,
и думает медленно с гордостью важной,
что время его – бесконечная порка,
одно наказанье за право быть телом,
виновником слабым неясных ошибок.
И тело болеть признает своим делом,
блестя из постели намеком улыбок.
«Опять в ментальную прогулку…»
Борису Ванталову – б. констриктору
Опять в ментальную прогулку
сквозь беспредметность понесу
реальности надкушенную булку,
мистическую колбасу.
Сам без себя и сам с собою,
держась рукой за парапет,
смотрюсь в природные обои,
в которых отражений нет.
С собой разлуку расставанья
Вы так бестрепетно постиг,
что остается узнаванья
полупрозрачный абрис – стих.
Бабочка-пропеллер
«Имя Бога немо – не моё…»
Имя Бога немо – не моё.
Гимнам неба спеться невдомёк.
Сквозь глаза колотится не тьма,
и из тела тянется тесьма,
чтоб в обратный путь, её держа,
вышла молчаливая душа.
«я змеюсь по алфавиту…»
я змеюсь по алфавиту
я смеюсь по букварю
литер маленькую свиту
выпуская по ветру
и они идут как в тапках
проволакивая шаг:
трутся буквицы в приставках
корни жмутся и трещат
Ольга СульчинскаяСтихотворения
Писатель, переводчик, психолог. Автор творческого тренинга «Пишу как дышу».
Постоянный автор журналов «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», лауреат Международного Волошинского конкурса (2005), лауреат премии журнала «Новый мир» (2018), участник антологии «An Anthology of Contemporary Russian Women Poets» (Carcanet Press, 2005), участник 34-го Международного поэтического фестиваля в Труа-Ривьер (Канада, 2018). Автор трех поэтических книг.
Стихи переводились на английский и французский. Окончила филологический факультет МГУ и Высшую школу гуманитарной психотерапии. С 2010 г. работает в журнале Psychologies, с 2016 г. – в должности шеф-редактора. Ведет частную психологическую практику. Родилась и живёт в Москве.
Послание
Кто ты, Дороти или Элли?
Мы же спали в одной постели,
Мы же вместе с тобой летели —
До свиданья, родной Канзас!
Что-то стало здесь по-другому,
Место вроде бы и знакомо,
Но, похоже, дорога к дому
Не найдется на этот раз.
Я с трудом вспоминаю имя —
Кто я, Дороти, Элли – или…?
То ли сами совсем другими
Мы проснулись на этот раз.
Отсырела в мешках картошка
И как рыба молчит Тотошка,
Мы потерпим еще немножко,
Прежде чем позабудут нас.
Кто герои, так это дети —
Вот кого не пугает ветер,
Даже двери срывая с петель:
До свиданья, родной Канзас!
Договор остается в силе.
Передайте привет Страшиле.
Мы прожили то, что прожили.
Напишите другой рассказ.
Стансы прибытия
Галине Илюхиной
В Петербурге полшестого
Декабря утра,
Как у Рембрандта в глубине густого
Непроглядного угла.
Видно, где-то у рамы мирозданья
Мы очнулись со смутной головой:
Глаз едва читает очертанья
Стен, парадных, мостовой.
Здешний черный больше бурый.
Сам себя коричневей
Переулок небохмурый
И бобровый сумрак до бровей.
Но уже, где дверью медленно зевает
Круглосуточный винный магазин,
Впереди из мрака вызревает
Золотой, как апельсин…
Там нас ждут! Ночного абажура
Теплится нежно кожура
И цари ведут неспешную беседу
В бесконечно продолженном вчера.
Вот и мы. Сядем равными к царице —
Кубки черного красного полны —
И самим себе будем сниться,
Проступая на свет из глубины.
Лодка
Ночь качает в ладонях утлую лодку сна.
Мы течем через время, неся на своей спине
Легкие времена и тяжелые времена,
Потихоньку плачем и разговариваем во сне.
Эта лодка сшита из ночных лепестков
Душистого табака,
Прикосновенья на ней оставляют ссадины,
Так она нежна.
Мы течем через время, отражаем в себе облака,
Заполняем собой марианские впадины,
Но ни одна река
Ногами не достает до дна…
Поцелуй
Поцелуй может быть чем угодно: песком и костью,
Застревающей в горле, и сочной мякотью манго.
Объятья могут пахнуть вчерашней злостью
Или потом, запахом танца – подумал: танго? —
Правильно, танго! Волна надувного звука —
Под диафрагму. В зубах, говоришь ты, роза?
Пусть будет роза! Но (ты вновь угадал) разлука
Не имеет образа. Это не жест, не поза,
Не реплика. Я – не знаю такого чувства,
Чтобы это почувствовать! Не горчит, не кислит, не вяжет.
Просто на месте, где вместе мы были, – пусто.
И все рифмы дрянь. А хорошей никто не скажет.
Поцелуй может быть чем угодно: песком и жестью,
Может быть страстью, конечно, но также – местью
Тому, кто не здесь. Не сейчас. Не со мной. Не с нами.
А все-таки смотрит сюда сухими злыми глазами!
Может быть бессовестной лестью, но также – вестью,
Задевающей сердце и спускающейся к перекрестью
Позвоночной нитки с широкой тазовой костью,
Подающейся навстречу новому гостю.
Семейное время
Мама, те твои кофты,
что в шкафу моем так и висят,
пахнут пылью и молью
и больше не пахнут тобой.
Мне они велики.
Надевать их еще не пора.
Не печалься, мой мальчик:
прежде чем умереть,
твоя мама станет
совсем старенькой.
Милосердное время
дает нам возможность
свыкнуться с мыслью
о смерти наших родителей.
Новогоднее
Еще все спят – и елка здесь одна.
На ней витушки мятые со сна
И звезды в бархатном лиловом полумраке.
Дрожит сквозняк в хрустальных проводках,
Удерживают хвою в коготках
Зверей и птичек маленькие лапки.
Еще все спят – и только мы одни
Проснулись вдруг и спрятались в тени
В надежде на поимку Дед-Мороза.
Ужасно неудобна наша поза —
На корточках, и ноги затекли.
Глаза слезятся, хочется зевать
И плакать, но нельзя пойти в кровать,
Чтоб не обидеть белочек и зайца.
А будущее прячется от нас,
Но дует в занавеску каждый раз
(Иду! иду!), как мы готовы сдаться.
Варенье
Сияют тазы раскаленной латунью —
Хозяйки варенье вишневое варят,
И осы влетают в ладонь золотую,
И в сладком беспамятстве жизни теряют,
А окна открыты – и новые зовы
Несутся во двор обольстительным паром,
И новые жадные жертвы готовы
Лететь безрассудно за жарким нектаром.
Квебекское
Все-таки странно устроена жизнь человека!
Можно приехать в Квебек и не видеть Квебека,
Так и сидеть на окраине до воскресенья,
Разве что красными кленами потчуя зренье.
Впрочем, а кто доказал, что музеи да замки
Лучше прогулки с собакой и вырытой ямки,
Беличьих пряток и медленного погруженья
Листьев сквозь воздух в их собственные отраженья?
Лишь напоследок, практически перед отлетом,
Броситься в город, чтоб все-таки выяснить, что там,
Серые камни увидеть, тяжелую реку —
И улететь, навсегда удивляясь Квебеку.
Московская скороговорка
Сшит колпак не по-колпаковски.
Вылит колокол не по-колоколовски.
Я ничья. А ты кто таковский?
Вон какой! И глаза бесовские.
Вместе шляемся по московью.
Дышим сыростью и любовью.
Тьма вокруг – не видать ни зги.
Задыхаемся от тоски.
Надо колпак переколпаковать.
Душу в тело упаковать.
Переулок столкнет нас, ближе!
Друг на дружку он нас нанижет.
Погляди – и замкнулся круг.
Расцепить невозможно рук.
Друг!
Сшит колпак не по-колпаковски…
«Любит тело чужие души…»
Любит тело чужие души.
Так и ластится, так и льнет.
Голос глуше и губы суше,
И рука перчатку мнет.
Любит тело. О дайте, дайте
Надышаться одной тоской,
Постоять на одном асфальте,
Погрустить над одной строкой.
Но, до писем чужих охотник,
Пожиратель чужих сердец,
Не душа у меня, а сводник,
Сладострастный и нежный лжец.
Любит тайны чужих подушек
Слушать, прошлое вороша…
Любит тело чужие души.
И чужие тела – душа.
«Ветер дует в свою дуду…»
Ветер дует в свою дуду.
Курят женщины на ходу.
Не пеняй на свою судьбу.
О любви ни гу-гу.
Целый день кручусь, как в аду.
А потом вся ночь, как в бреду.
Отпусти! Я так не могу.
А отпустишь – куда пойду?
На потом
Я прошу тебя жить. Оставляю тебе на потом
Светло-серое небо, которому нету конца,
И красивую девушку с ярко накрашенным ртом,
И чужого мальчишку с повадкой большого птенца,
Пыльный запах июля и формочку в виде коня,
И трамвайчик речной, и цветные флажки на ветру…
Я так много тебе оставляю на после меня,
Что того и гляди пожалею, назад заберу!
«Ты волен дверь не открывать…»
Ты волен дверь не открывать.
Прогулкам при луне
Ты волен предпочесть кровать
И не видать во сне
Ни этих черных облаков,
Ни желтого огня.
Ты волен не читать стихов
И не любить меня.
«А про счастье – то витийство и вранье…»
А про счастье – то витийство и вранье.
В подреберье пустота и колотье.
Этот воздух – не дыханье, а питье.
Вот и все существование мое.
Три послания Катуллу
Vivamus, mea Lesbia, atque amemus…
Горевать, неужели?
И о чём же, мой добрый Катулл?
В этом доме ни щели
Нет, в которую б ветер не дул.
Но, дурному сословью,
Нам, наверно, туда и стезя,
Где не то что любовью
Заниматься – раздеться нельзя…
Возле горла певучее лезвие
Напружинилось, так и звенит.
«Будем жить и любить, моя Лесбия,
Раз нельзя ничего изменить!»
Будем петь, задыхаясь от ужаса,
Будем нежность смертельную пить.
Собери, мой Катулл, свое мужество!
Это нужно, чтоб жить и любить.
Напои меня, Катулл, из уст в уста.
Почитай мне вслух музыку с листа.
Я уйму свою ненужную тоску,
Твоему я научаюсь языку:
Все равно на нем, что жить, что умирать —
Не приходится особо выбирать.