Александр Радашкевич
Александр Павлович Радашкевич, поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1950 г. в Оренбурге. Вырос в Уфе. В 70-е годы жил и работал в Ленинграде. Эмигрировал в 1978 г. в США, работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен). В 1984 г. перебрался в Париж, где работал редактором в еженедельнике «Русская мысль». В 1991-97 гг. был личным секретарём Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи. Автор десяти книг поэзии, прозы и переводов. Член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции. Участник фестивалей поэзии во многих странах. Стихи переведены на английский, французский, сербский, болгарский и арабский языки.
Живёт в Париже.
Предутро
Распахнуто предутро в мои густые сны,
где тени сокровенные разматывают нить
из града опустелого зазимовавших душ.
Разубранные сени, расшатанный порог, и мы
сжимаем крепко стеклянный чемоданчик
с писчебумажным прахом отчаливших надежд.
Пора. Подходит поезд в обратные края, но не
сыскать билета, и в кассовом окошке качнёт
начёсом Пьеха: «где-то есть город, которого
нет». Уже почти светает, стирается перрон,
где лица непроглядные сворачивают взгляд,
и всё как на ладони отыгранных судеб, где
небеса краплёные, обжулившие нас на
тропах преткновений, на полустанке
встреч, где шпалы упираются
в мои пустые сны.
«Не грусти, что нам не двадцать в акватории любви…»
Александру Мельнику
Не грусти, что нам не двадцать в акватории любви,
что не к нам скользит сей парус по целующей волне,
не тужи, что ветры никнут, провисают небеса над
курчавыми садами безвозвратной стороны, не грусти,
что никого, не пеняй, что ничего в переулках отрешенья,
где возлюбленные тени из зеркальных лабиринтов,
не моргнув, не обернувшись, за премудрыми котами
в расповапленных пирогах отплывают в никуда.
Золотое вино одиночеств подливая в бездонный фиал,
на широких атласных листах мы дописываем судьбы
под глухой и враждебный шумок, пересчитывая кляксы
симпатических чернил. Не грусти, нам вечно двадцать
в средостении любви, где ютятся души наши до заведомой
поры. Дальше было всё не то: подтасовки да подмены,
и пустые измены себе. Бездну вешних предвкушений
не наполнить местным небом
и стихами никогда.
Облако
Под небом вечно голубым…
Прозрачные века назад,
когда я был зелёной ящеркой
на ноздреватом тёплом камне
и так же обомлело созерцал
лежащее эфирною подошвой
на Таволаре облако, небесный остров
на земном, земным не отягчённом,
и слушал отвлечённо, как выпевают
италийцы слова, подобные аккордам
на языке нечаянных богов,
развеянных мистралем побережным
тогда ещё, когда я был в когда и
в никогда дроздом разливистым
на вычурной оливе и этой рябью
бирюзовой под бережной ногой,
зелёной ящеркой на камне
неслучайном, небесным островом,
лежащим на земном.
2018. Сардиния
«К чему ты снишься мне под утро…»
К чему ты снишься мне под утро,
не снишься въяве мне к чему,
когда струятся вогнутые тени
по ускользающей меже?
К чему глаза твои обратны
и неразборчивы уста,
когда безветрие так внятно
ваяет стёртую зарю?
Очнётся память на обрыве
безгласной пропасти высот,
где всякий взлёт необратимо,
как дым, срывается к тебе,
и побредёт, кляня и каясь,
краями цепкой лебеды.
К чему ты снишься мне под утро
в мирах, где время ни к чему,
и улыбаешься чему-то,
перебирая с негой меты,
дыша прерывно за спиной?
Воздухоплаванье
Алексею Кривошееву
Меж Ленинградом и Уфой, Харибдой меж
и Сциллой, сирены гиблой яви всласть
швыряли нас о скалы, и пела глубь, как
Ихтиандру в нелётных аэропортах:
«Эй, моряк, ты слишком долго плавал…»
Мы забывали за углом пустые чемоданы,
набитые вселенской мглой и мёртвыми
цветами. Но всё проходит, всё прошло
с нечаемой улыбкой, два мальчика, седеющих
вотще, качаются над пепельной Невой,
стираются за Белой чёрно-белой под вой
стихающих сирен, лишаясь спутников
на острых скалах Харибдой меж и Сциллой,
где вещи сущие теряют милый смысл,
которого и не было у них меж в детство
отлетевшею Уфой и в юность
заплутавшим Ленинградом.
«Отмотай меня назад, неразмененное время…»
Отмотай меня назад, неразмененное время,
целлулоидную ленту снов вселенских открути
до слипающихся кадров заэкранной белизны,
где влетает паровоз на всех парах в немые
залы, где бьёт макака кокос о камень и
обратным раствореньем продолжается душа
за воронкой полуснов, где города седого
детства уже в упор нас не узнают, хоть те же
полоумные на скошенных углах в пустых
объятьях одиночеств сосут бессмертья
леденец, где всё сошло и все прошли, и даже
память крылом надломленным под утро
не бьёт в забитое окно. Неприкаянное время,
промотай меня назад – к драгоценностям
дороги и к небренностям весны, где на
росстанях разлук и в преддверьях встреч
обратных мы вслепую мямлим «мама» и
в начале безначальном, и в нечаемом конце.
Поздний портрет (Емельяну Маркову)
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
Пролески взгляда и ущелья разверстые души,
и бережны молчания меж слов, толкающих
к заветному обрыву. Ты не моя, но всё-таки
беда, ты не про то, но всё-таки надежда, и пусть
возлюбят где-то там не так, потому что не знаешь,
как хочешь, и пусть молитвы навсегда темны и
одиноки, ты не поверишь брату никогда и никогда
его ты не попросишь. Под языческой гривой
ковыльной пролески взгляда и холмы отгаданных
желаний, ты пишешь чью-то небыль о себе
и никогда её не дочитаешь.
Годовщина
Ни о Мишке, ни о книжке, ни о стрижке полубокс,
ни о маминой машинке, отстрочившей вечный срок,
ни о мыле земляничном, ни о смывшихся картинках
из журнала «Огонёк», ни о Ленине в Разливе,
ни о Сталине в Кремле, ни о бабушкином ситце,
ни о папиной лыжне, ни о Герман, ни о Мондрус
в ободзинских облаках, ни о вафельке «Снежинка»,
ни о слизи «Геркулес», ни о голосе Америк,
заглушающем «Маяк», ни о родине почившей и
пропитой на ура,
в сорок лет эмигрантского срока ни об этом, ни о том
и ни-ни обо мне, обомлевшем по весне обетованной
в бездыханности павловских троп, о троллейбусной
баранке и сержантском котелке, о тебе и зиме
чужестранной за смыканьем безлюбых дорог —
ни о Мишке, ни о шишке в новогодних шеншелях,
ни о слопанной коврижке, пережившей божий срок:
подгорела наша каша, и сбежало молоко, чтоб
уже ни о чём не жалел я и жалел чтоб
почти обо всём.
Благость
Благость незнания, радость разлуки,
солнце кромешного тла упования,
младость старения, нега борений,
пена безводных зыбей поминания,
небо терпения, прорва парений,
и за плечом наречённых возвратов
блоковских лётов радость-страданье,
розовый крест голубого розария,
сладость бескрылого сна прозябаний,
сорванный тын соловьиного сада,
где пасутся в тени иножители,
где обретаются недоземляне.
СтихотворенияЛада Пузыревская
Родилась в Новосибирске, в семье поэтов – может быть, именно поэтому стихи писала всегда. Автор трех поэтических сборников. Лауреат Григорьевской (Санкт-Петербург, 2016 г.) премии, нескольких сетевых конкурсов.
Стихи печатались в журналах «Сибирские огни», «Нева», «Новосибирск», «Дети Ра», в «Литературной газете», «Петербургской газете», «Камертоне» (Иерусалим) и др., в бумажных и сетевых сборниках и альманах.
так и ты
Просветлеешь лицом к лицу,
но с того не легче —
за оконным стеклом завис горизонт на вырост,
И ржавеет ландшафт, и время совсем не лечит
этой осени стойкий ласковый нежный вирус.
Посмотри, облака косяком подались на нерест,
оставляя чешуйки снов в семицветных хордах,
и полынь не звезда,
и на мёд извели весь вереск —
бабье лето, хмельная песня на трех аккордах.
Пламя синих ночей изошло на трескучий лепет,
поревёшь у реки – ни жива, ни мертва водица.
Это осень бесстыдно горбатого снова лепит
то ли бога нам —
кто же станет с таким водиться?..
Так и ты мне ни в жизнь
ни одной не простишь измены,
оставляя столбом соляным, старожилом чащи,
иступлённой иглой, умыкающей свет из вены,
слепорожденным вещим сном
в пустоте урчащей.
Пусть на время, но время свертывания короче.
Я не спорю, что ты любил меня крепче, Отче,
но я тебя – чаще.
оцифровка
Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым
штрихует внезапно ржавеющий август
пустые дороги, которыми шёл ты,
где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.
Мечтать, но не верить в заветное завтра —
теперь уж на той стороне ойкумены,
где первое слово баюкает Автор,
где, все ещё живы, себе на уме мы
Рискнули проснуться с косыми лучами,
махали руками последнему стерху —
ах, как мы в хрустальное небо стучали!..
Кто снизу, кто сверху.
В ответ – только эха бескрайние мили:
мол, вон покатилась звезда на тавро вам.
Не плачь, моя радость, о тающем мире —
он весь оцифрован.
Потерянный пиксель, птенец оригами,
хрустящие крылья с годами – как ветошь,
остывшую землю босыми ногами
всё вертишь и вертишь.
Поворот на закат
Андрею Ширяеву
Там, где кажется – можно ещё наугад выбирать
то ли правильный ход, то ли выход,
но времени нет уж
ни стремительно выжить, ни медленно не умирать,
греет только надежда на слова последнего ретушь.
Отпустить на свободу стихи и, почти не боясь
непонятно когда опустевшего неба, в котором
кровоточит последними титрами млечная связь
вечной осени русской и зарева над Эквадором
– говорить о любви.
И о смерти, вписавшейся в кадр
у вершины горы, где такая по склонам усталость,
что не сложно уже пропустить поворот на закат,
вот и всё, что осталось.
Проговаривать боль – и ещё, и ещё, по слогам,
снова с красной строки
по наречий сухим перекатам,
уплывать во врачующий шепот пустых амальгам
догонять отражения, спрашивать страшное —
как там?..
Там, где Бог навсегда. И не надо держать взаперти
ни горячее сердце, ни вечно обветренный голос,
где забывчивых родин никто уже не запретит
обнимать горизонты, на сколько бы ни раскололось
новых смутных времен это время. Своё отсверкал
именной циферблат,
как бы клапан сердечный не ёкал.
Улыбается мастер повернутых к небу зеркал,
уходя в череду закипающих пламенем стёкол.
тик-так
видишь, город наш огорожен по периметру вечным льдом,
говори со мной о хорошем, раз даются теперь с трудом
сны, зависшие на треноге – не томи, нажимай на спуск.
пусть не дороги нам дороги, дураков не засветишь. пусть
ноша тянет и не легка мне, но богата – глаза не три —
я за пазухой камнем-камнем с чем-то тикающим внутри.
вот повяжут нас, как воришек, и не скажешь – продешевил.
говори со мной, говори же: не про этих, про тех живи,
что колдобины кроют матом, а потом за рулём уснут —
захлебнувшимся этим мартом не хватило пяти минут.
пусть не правы ни те, ни эти – не последний, поди, диктант.
но выходят на площадь дети. и срабатывает: тик-так.
и звенят
слышишь, сердце стучит,
разбиваясь о колотый наст?
брось – молчи, не молчи,
наши пленные выдадут нас.
страх дожить до весны
пусть отпустит тебя, наконец,
в безымянные сны
королевства стеклянных сердец.
бог даётся с трудом
тем, кто песни поёт в нищете.
ты войдёшь в чей-то дом,
а вернёшься опять на щите.
дзинь – и жизнь истекла.
а попробуй-ка, врежь-ка замки,
если дом – из стекла.
берегись, береги казанки.
раз уж сеть – божий дар,
так молись, забывая про стиль.
что же ты ожидал,
ведь никто никого не простил.
мы бежим на ловца —
видишь, некому нас извинять.
вот и бьются сердца
и звенят, и звенят, и звенят.
плохая сказка
Ведь не с нами цунами, что же трясет-знобит
поднебесный ковчег, стартующий в Урумчи,
и зазор между снегом и небом похож на бинт
наливаясь пунцовым светом.
Молчи, молчи
про последний приют —
тут что не тюрьма, то скит,
а попробуй в сердцах надеждой не заболей,
окунаясь в чумные глаза лубяной тоски,
пропадая в краю не пойманных соболей.
Лягушачья не меркнет слава – из кожи вон,
не святую являя `заполночь простоту —
словно родинки, помертвевшие на живом
огоньки за бортом, потускневших небес тату.
Пусть по жизни уже не светит, факир зачах,
поле лётное – словно вымерло – по прямой
переходит в трофейных сказочных кирзачах
безутешный царевич с бряцающей сумой.
Что невесел-то?.. Реквизита с чужих болот
нанесло на три сказки – лучше не городи
про залётные стрелы, волшебный автопилот
и застенчивых жаб, пригревшихся на груди.
По колено здесь всё – сугробы и горе. Впрок
только водка и хлеб, да вечная мерзлота
обесточенных глаз,
лёгкий флирт и тяжёлый рок,
да зияющий выход `за борт – давай, латай.
карамболь
покидающий этот дождь не замедлит шаг,
уходя – уходи. махнёт головою русой —
мол, айда-ка
со мною туда, где лишь тем грешат,
что жалеют шары, боясь ошибиться лузой.
ты метнёшься
послушно вдаль вдоль чужих полей,
где такой карамболь, а тут хоть реви белугой
в унисон сквознякам, причитающим: не болей,
раз играешь с руки, не жалуйся и бей в угол.
пятый угол твоей страны с золотой канвой,
об которую бог прилежно сломал все иглы…
обними же меня на прощание – спит конвой
и бесстрашные мальчики снова играют в игры.
околоток
то ли кажется, то ли просто судьба такая —
улыбаясь всё реже, молча ходить по кругу,
навернувшейся стрелке компаса потакая,
и нельзя повернуться
снова лицом друг к другу.
он не твой и не мой, и ничей,
этот город страха —
королевство пустых зеркал и лужёных глоток.
но, наверное, мы с тобой всё же дали маха,
возвращаясь в свой вечно ветреный околоток.
тут не снится никто, не то что жених невесте,
на путях тупиковых полчища чёрных кошек.
мы остались почти последними в этом квесте,
кто не черпает тёплый свет из чужих окошек.
и уже не вернуться, как ни вертись на месте,
умирать раз от разу проще, хоть и заметней.
самолёт наш бумажный мы отпускали вместе,
вон как он теперь лихо мёртвые вяжет петли.
западня
курам на смех дружок последние наши дни
вот и тени растут смотри достают до ставен
в этом поезде мы ведь странствуем не одни
у кого бы спросить куда же он нас доставил
стать последними из просившихся на постой
проповедовать от балды то любовь то ярость
нянчить город видавший виды пустой-пустой
наше прошлое набродилось тут настоялось
замахнуть бы на брудершафт
не боясь прослыть
удивляться как будто вот лишь глаза разули
перекрестков твоих проспектов твоих послы
нахлебавшиеся сибири твоей лазури
горе горькое в трижды треснувшей кожуре
мне тебя не обнять смотри – рукава зашиты
не оставить следов вскипающих на жаре
не помочь отыскать друг друга воды защиты
от нездешних молитв ползущих на запах дня
от унылых менял что радость дают по квотам
здесь последняя наша родина западня
а когда постучат мы уже не узнаем кто там
ещё бы
едва устанешь медь с моста ронять —
и вот уж сеть мечтает отвисеться,
растёт на листьях ржавая броня
и к перебоям привыкает сердце.
так осень постепенно входит в раж, но
не полной мерой мстит. не оттого ли
здесь по утрам так холодно и страшно,
что не хватает – то любви, то воли,
то веры опрометчивой, то – сил…
ты мог бы пожалеть меня, малыш, но
ты сам из тех, кто по свистку тусил.
а колокольчик мой почти не слышно
и блажь звенеть, не ведая – по ком я.
скажи, кукушка, сколько нот осталось,
и кто в последний дом мой кинет комья,
и что такое осень, как не старость
в краплёном мёртвым золотом аду?..
господь прощает давящих на жалость,
так плачь, малыш, сойдёшь за тамаду,
на плачущих всё это и держалось —
наш странный век сливающих чернила,
воспевших виртуальные трущобы,
где осень пусть прекрасна, но червива.
а нам ещё бы времени, ещё бы