«Как в келье с отключенным Интернетом…»
О себе: родился в 1968 г. в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Служил в Советской Армии. Выпустил в московских издательствах три книги. Публиковался в «Литературной газете», журналах: «Знамя», «Нева», «Юность», «Шо», «Артикль», «Homo Legens» и других. Постоянно живу в Евпатории. Выбрал «провинцию у моря». Как ни странно, столица меня не особо жаловала в плане литературных наград, а вот Санкт-Петербург – напротив: здесь я становился лауреатом конкурса Таmizdat (2007), победителем конкурса «Заблудившийся трамвай» (2012) и обладателем Григорьевской поэтической премии (2013). По логике вещей – следовало бы осесть на благосклонных ко мне берегах Невы, а я верен Крыму. В интервью обычно сетую на то, что любовь к инвективной лексике препятствует публикации моих лучших стихов в российских СМИ. В Крыму пишу роман о Москве и бандитских клубах, где работал в середине девяностых администратором.
«Это сатира на повседневность и на самого себя… И еще: сквозь легкомысленный смешок проступает нечто искреннее, живое, располагающее. Что? Какая-то потерянность.»
«Что получаем в остатке неразделённой любви? – …»
Что получаем в остатке неразделённой любви? —
Дачный посёлок? – в порядке! – прочно стоит на крови.
Осени купол воздушный? – красные листья – ковром.
СССР простодушный мы никогда не вернём.
Нет – говорю – и не надо! Хватит того, что стою
Средь подмосковного сада в легкодоступном раю.
Как над «Поленницей» Фроста Бродский всерьёз рассуждал,
Так над поленницей просто – я бы стоял и стоял.
Думал бы, чувствовал, видел; вспомнил бы всё, что забыл:
Женщин, которых обидел; женщин, которых любил;
С кем оставлял без пригляда запертый на зиму дом;
Нет – говорил – и не надо, как-нибудь переживём.
Дачный посёлок в порядке; и за домами, вдали,
Тянутся чёрные грядки преданной нами земли.
Наша кривая дорожка стала ничьей у ручья,
Смотрит с поленницы кошка, тоже до лета ничья.
Не существует страны той – с плохоньким инвентарём
Дачу оставим закрытой, кошку с собой заберём.
«Я помню, как идёт под пиво конопля…»
Я помню, как идёт под пиво конопля
И водка под густой нажористый рассольник.
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник.
Заканчивался век. Какая ночь была!
И звезды за стеклом коммерческой палатки!
Где я, как продавец, без связи и ствола,
За смену получал не больше пятихатки.
Страна ещё с колен вставать не собралась,
Не вспомнила про честь и про былую славу.
Ты по ночам ко мне, от мужа хоронясь,
Ходила покурить и выпить на халяву.
Я торговал всю ночь. Гудела голова.
Один клиент, другой – на бежевой девятке…
Вокруг вовсю спала бессонная Москва,
И ты спала внутри коммерческой палатки.
Я знать не знал тогда, что это был сексизм,
Когда тебя будил потребностью звериной.
…К палатке подошёл какой-то организм
И постучал в окно заряженной волыной.
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Ты навещать меня давно не приходила…
Я не отдал ему из кассы ни рубля,
А надо бы отдать… отдать бы надо было.
«Идут по вип-персонной —…»
Идут по вип-персонной —
По жизни центровой —
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
Практически – Европа.
Цивильная толпа.
Услуги барбершопа,
Веган-кафе и спа.
У всех живущих в Центре —
Особый кругозор:
И BMW, и Bentley —
Заставлен каждый двор.
И прочно – пусть нелепо! —
Роднит одна земля
С агентами Госдепа
Прислужников Кремля.
Стритрейсер по наклонной
Летит как чумовой —
Сережка с Малой Бронной
Иль Витька с Моховой?
В хоромах эксклюзивных
Который год подряд,
Наевшись седативных,
Их матери не спят.
Сплошные биеннале.
Хотя не тот задор,
Кураторы в подвале
Ведут привычный спор:
Почти во всякой фразе —
«Контемпорари-арт».
Как лох – так ашкенази,
Как гений – так сефард.
Но если кто из местных,
То ты за них не сцы!
Сидят в высоких креслах
Их деды и отцы:
Фанаты рок-н-ролла,
Любители травы.
Одни – из комсомола,
Другие – из братвы.
Но всем с периферии
Девчонкам, что ни есть,
За столики пивные
Возможность есть подсесть —
С улыбкою нескромной
И с целью деловой
К Сережке с Малой Бронной
И к Витьке с Моховой.
И, влезшие счастливо
В шикарные авто,
Под крафтовое пиво
О тех не вспомнят, кто
За этот кайф бездонный,
За праздничный настрой
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой.
«Белый день заштрихован до неразличимости черт…»
Белый день заштрихован до неразличимости черт.
Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево…
Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд:
Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева.
Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра,
С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой?
Не пришедших домой тут и там заберут мусора;
Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой.
Ничего никогда никому не хочу говорить,
Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!»
До того перепутана первопричинная нить,
Что её и петлей на кадык просто так не повяжешь.
С чешуёй покрывает по самое некуда вал,
Никакого житья – всё равно, будь ты фейк или гений.
Я живу у моста. Я на нём никогда не бывал
И считаю, что это одно из моих достижений.
«Снова – слышишь? – в поле звук —…»
Снова – слышишь? – в поле звук —
Это – ДШК —
Встаньте, дети, встаньте в круг,
Чтоб наверняка.
Встаньте, дети, как один —
Вместе веселей! —
Из подвалов, из руин,
Изо всех щелей.
Невозможной синевы
Небо из окна.
Где в войну играли вы —
Пятый год война.
Приумножилось разлук
В стороне родной;
Ты мой друг, и я твой друг,
Посиди со мной.
Что сказать тебе хотел,
Не скажу пока:
Снова – слышишь? – артобстрел,
Снова – ДШК.
Ржавый танк, как старый жук,
Загнан в капонир.
Встаньте, дети, встаньте в круг,
Измените мир.
Чтоб над каждой головой,
Чистый как кристалл,
Невозможной синевой
Небосвод сиял.
Хватит горестей и бед,
Тех, что – искони!..
Дети встанут, и в ответ
Скажут мне они:
– Снова – слышишь? – в поле звук —
Залповый режим.
Ты мой друг, и я твой друг,
Мы давно лежим
Там, где тянется в пыли
Лесополоса
И звучат из-под земли
Наши голоса.
Провинциальный роман(с)
Среди лая жучек и трезоров
Ночью, по дороге на вокзал,
Мастерицу виноватых взоров
Кто-то проституткой обозвал.
Здесь такое часто происходит —
В подворотнях, пьяные в дрова,
Так гнобят друг друга и изводят
Верные поклонники «Дом-2».
Но беду не развести руками,
Если ты нечаянно свернул
В переулок, прямо за ларьками,
Где открыт последний ПБОЮЛ.
Там, тая недюжинную силу,
Собраны, слегка возбуждены,
Ожидают нового терпилу
Местные, «с раёна», пацаны.
Впрочем, вру: не говорить пристрастно —
Первый твой завет, постмодернист!
Здесь таких, настроенных опасно,
Нет как нет, давно перевелись.
Но не всем пока ещё по силам
Изменить себя и уберечь:
До сих пор барыжит «крокодилом»
Маленьких держательница плеч.
Но, глядишь, завяжет понемногу,
На траву и смеси перейдёт.
Молодым – везде у нас дорога,
Старикам – везде у нас почёт.
Если в рай ни чучелком, ни тушкой —
Будем жить, хватаясь за края:
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я.
«Который год в тюрьме моей темно…»
Который год в тюрьме моей темно
И море на отшибе колобродит;
И, может, лучше, что ко мне давно,
Как к Евтушенко, старый друг не ходит.
А постоянно ходят – оh my God! —
Лишь те, что называются «с приветом»…
В моей тюрьме темно который год,
Как в келье с отключённым Интернетом.
И женщина, которая – акме,
Давно со мной не делит страсть и негу.
Который год темно в моей тюрьме,
Да так, что лень готовиться к побегу.
Патриотический роман(с)
Почти ничего не осталось от той, что любила меня,
Быть может, лишь самая малость, какая-то, в общем, фигня;
Ничтожная жалкая доля от чувств, что питала она:
Навязчивый вкус алкоголя; рельеф обнажённого дна.
Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим;
Внизу, среди впадин и трещин, во тьме отступивших глубин,
Доверчиво, просто, по-детски сказала, прощаясь, она:
«Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».
Я век коротал в бессознанке, но чуял, как гад, каждый ход.
Прощание пьяной славянки запомнил без знания нот.
На смену большому запою приходит последний запой;
А мы остаёмся с тобою, а мы остаёмся с тобой,
На самых тяжёлых работах во имя Крутого Бабла;
Я век проходил в идиотах; ты медленно рядышком шла.
Меняя своё на чужое, чужое опять на своё,
Мы вышли вдвоём из запоя… Почти не осталось её.
Щекой прижимаясь к отчизне, в себе проклиная раба,
Мы жили при социализме, а это такая судьба,
Когда ежедневную лажу гурьбой повсеместно творят…
И делают то, что прикажут, и действуют так, как велят.
Летят перелётные птицы по небу во множество стран,
Но мы не привыкли стремиться за ними… ты помнишь, как нам
Не часто решать дозволялось, в какие лететь е…я?
Почти ничего не осталось от той, что любила меня.
Все трещины, впадины, ямки: рельеф обнажённого дна;
Прощание пьяной славянки; родная моя сторона;
Простые, но важные вещи – как воздух, как гемоглобин.
Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим.
Где рухнула первооснова, там нет никого, ничего:
Мы не полюбили чужого, но отдали часть своего.
Уверенно, гордо, красиво – не знаю, какого рожна:
«Таков нарратив позитива», – сказала, прощаясь, она.
Быть может, лишь самая малость – и кончится это кино:
Унылый столичный артхаус, типичное, в общем, говно,
Но нам от него не укрыться в осенней дали голубой,
Летят перелётные птицы, а мы остаёмся с тобой.
«Заболев, я думал о коте…»
Заболев, я думал о коте:
С кем он будет, ежели умру?
О его кошачьей доброте,
Красоте; и прочую муру
Думал я и спрашивал: ну вот,
В душной предрассветной тишине
Так же, как ко мне подходит кот, —
Подойдут ли ангелы ко мне?
И пока расплавленный чугун,
Застывая, сдавливает грудь,
Будь бобтейл он или же мейн-кун,
Без проблем забрал бы кто-нибудь.
Вьюгой завывает месяц март,
Провожая зимушку-зиму,
В подворотне найденный бастард
Нужен ли окажется кому?
Если доживу до декабря,
Буду делать выводы зимой:
Те ли повстречались мне друзья?
Те ли были женщины со мной?
Никого ни в чём не обвиню.
И, когда обрадованный кот
На кровать запрыгнет, – прогоню:
Он не гордый, он ещё придёт.
Без обид на свете не прожить;
Но, когда настанет мой черёд,
Сможет ли Господь меня простить
Так же, как меня прощает кот?
На прощанье
Снова море колобродит:
Посреди дождя
То уходит, то приходит,
Плачет, уходя.
Недоедено хинкали;
Сквозь прибрежный гул
Из динамиков в курзале
ДДТ олд скул.
Подыграй, прикинься Музой,
Пеной и волной,
Где курортник толстопузый
Плавает с женой.
Хватит жить всеобщим горем,
Раны бередя;
Подыграй, прикинься морем,
Небом без дождя.
Так, как будто бы любила —
Сотвори добро,
Пожалей, как Коломбина,
Своего Пьеро.
Чтоб услышал, на прощанье,
Как когда-то, я:
Шёпот, робкое дыханье,
Трели соловья.
«Когда строку диктует чувство…»
Когда строку диктует чувство,
Стихи выходят не всегда.
Живу легко и безыскусно:
Гори, гори, моя звезда.
Поговорим о том, об этом,
Любой поэт – Полишинель.
И тёмный ждёт – с далёким светом —
Нас всех туннель.
Твоим делам, твоим работам
Дадут оценку наверху.
А если так – тогда чего там! —
Какого ху?.. —
Без сожаления, невинно
Бери чужое – просто так:
Льёт дождь. На даче спят два сына,
Допили водку и коньяк.
Они с утра разлепят веки, —
Во рту как будто сто пустынь.
С похмелья братья все! Во веки
Веков. Аминь.
Они с утра разгладят лица
И под глазами волдыри;
Но нечем, нечем похмелиться! —
Звезда, гори!
Себя почувствуют, бывало,
С чугунной сидя головой,
В глуши коленчатого вала,
В коленной чашечке кривой.
Когда волна галлюцинаций,
Заполнив мозг, спадёт на треть,
Им вновь захочется смеяться,
Кричать и петь.
Но не напишется нетленка,
Когда полжизни пополам;
И будет низкая оценка
Любым делам.
Кто бросил пить, всего помимо,
Тот знает рай и видел ад.
На даче спят – непробудимо, —
Как только в раннем детстве спят.
«Тот человек, что подобрал котёнка…»
Тот человек, что подобрал котёнка,
Когда за гаражами падал снег,
Натурой был возвышенной и тонкой
И сложный был, по сути, человек.
Вились снежинки, медленно паря,
В люминесцентном свете фонаря.
Из-под ворот – ободранный, субтильный —
Котенок к человеку подошёл,
И назван был со временем Матильдой,
Когда его определили пол.
Живя с людьми, мяукающий звонко
Всегда получит миску молока, —
Не знаю, как отсутствие ребёнка,
Но друга заместит наверняка.
Любил людей, но был с причудой зверь:
Сбегал в подъезд, лишь приоткроют дверь.
Тот человек – в большом был да и в малом —
Одновременно: жертва и злодей;
Считал себя, конечно, либералом
И не любил, как следствие, людей.
– Мы как в плену! Бессмысленно геройство!
За нами не пойдёт на брата брат!
Свои тираноборческие свойства
Утратил основной электорат… —
Так думал он, блуждая по кустам,
Когда искал Матильду тут и там.
Но жить рабом, каким-то унтерменшем —
В родной стране! – он будет – оттого,
Что полюбил одну из русских женщин —
Ту, что на днях оставила его.
– Она ушла! Скажите-ка на милость!
Таким вот, как она, благодаря,
Тут со страной любви не получилось!.. —
Так думал он, страдая втихаря
Среди дворов, на каждом повороте
Топчась и подзывая: «Мотя! Мотя!»
Не слишком полагаясь на возможность
Возврата либеральных конъюнктур,
Он материл возвышенность и сложность
Своей наитончайшей из натур.
На старый – весь затоптанный, помятый —
За гаражами выпал новый снег.
– Мы как в плену! Повсюду ебанаты! —
Так думал тот несчастный человек,
Себя пытаясь честно обмануть,
Что, может, всё получится вернуть.
Но был момент, когда ему приснилось,
Что с женщиной возобновилась связь;
И со страной любовь восстановилась;
Вернулось всё… Матильда не нашлась.
«На Пешков-стрит (теперь Тверская)…»
На Пешков-стрит (теперь Тверская),
Где я к москвичкам приставал:
«А знаешь, ты ничё такая!» —
Москва, Москва – мой идеал.
Не надо! – город не угроблен,
Пока в нём строят и живут,
И часто: «Да и ты ничо, блин», —
Ответить могут там и тут.
Но до сих пор, поднявши ворот,
Где площадь Красная видна,
Пересекаю Китай-город,
Как будто площадь Ногина.
Средь ограждений и решёток —
На стройке жить – как жить в говне!
Но центр выглядит ничё так,
Да и окраины – вполне.
С чего же стали центровые
Так часто-часто – нету сил! —
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил? —
Зане родные мостовые
Давно сменил на пыльный Крым,
Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.
Они как думают? – за МКАДом
Ни счастья нет, ни воли нет,
И рай вокруг считают адом,
Где им Собянин – Бафомет.
Москва, Москва, с какой печали
Ты на протесты поднялась?
За что пошли? За что стояли? —
За всё, как с гадов, спросят с вас.
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
У каждой станции метро
Москва заделалась базаром,
Когда она – ты помнишь, бро, —
Весь мир Свободой удивляя,
Стояла бедной и нагой?
Она была ничё такая;
Но жить приятнее в другой.
Exegi monumentum
Катафалк – в итоге – данность,
Неминуемое дно;
«Все умрут, а я останусь!» —
Только тизер для кино.
Можно, с гордостью бесстыжей,
Заявить не ко двору —
Как в стихах когда-то Рыжий:
«Я поэт и не умру».
Нет-нет-нет, не поднебесье —
Равнодушная земля —
Весь умру или не весь я,
Примет полностью меня.
Ежедневно к той могиле
По тропе, среди оград,
Чтобы люди приходили,
Надо ставить банкомат.
Катафалк, и тот – нормальный —
Подадут, боюсь, не враз:
С маркировкой «Ритуальный» —
В лучшем случае ЛиАЗ.
Рыжий был излишне грустен,
Сам себе не по нутру;
Я б скромней сказал: «Допустим,
Как поэт я не умру».
Кто-нибудь из книгоманов
Возразит, сбивая спесь:
Это, мол, сказал Иванов.
Я проверил – так и есть!
Хоть любил и не был снобом,
Но читатель мой вослед
Не пойдет толпой за гробом,
Не покинет Интернет,
Где меня водили за нос,
Где я комменты не тру…
Где прочитанным останусь
И непризнанным умру.