дежда КондаковаСам по себе. О Максиме Жукове и не только
Говорят, посмодернизм умер. Или находится при смерти. Центон, который так веселил нас всех на заре восьмидесятых годов улизнувшего века, сегодня смотрится обыденностью. Реминисценция – тоже, а её лучший адепт Александр Еременко (для друзей того времени – «Ерёма) замолчал, по крайней мере – в публичном пространстве. Подражателей нашлось много, но ни один не дотягивал до безупречного еременковского сарказма: «Занавесить бы черным Байкал! Придушить всю поэзию разом…» Помню свой невольный выдох «ух ты!», когда впервые услышала это на одном из тогдашних многочисленных вечеров. А сегодня молодым людям, пожалуй, надо объяснять, в чем тут «фишка»: известная современникам строчка Андрея Вознесенского «Занавесить бы черным Байкал» относится к трагической смерти Шукшина, а Еременко взял ее и бесшовно соединил с убийственной иронией в адрес известных советских поэтов, не пожелавших признавать поэтом «знаменитого барда» Высоцкого (стихотворение посвящено его памяти). Нынешнему читателю посмодернистских (и тем более – концептуалистских) текстов придется объяснять не только эти тонкости, но и контекст той эпохи: без этого половина смыслов уходит в песок.
Максим Жуков принадлежит к самому несчастливому, «пропущенному» поколению русских поэтов новейшего времени. Родившиеся в промежуток 1965–1975 гг., они шагнули из перестроечного СССР в еще не опомнившуюся от обморока Российскую Федерацию – «юношами с горящим взором», но по большому счету оказались там никому не нужны. Пожалуй, только «ранняя пташка» Денис Новиков успел застолбить свое пространство, да Борис Рыжий едва вскочил на подножку уходящего поезда еще структурированной литературной жизни. Ну и, конечно, неразряжаемые батарейки талантливого и чрезвычайно работоспособного Дмитрия Быкова вывели его в лидеры этого несуществующего в сознании читателей поколения. Максим Жуков относит себя к «продолжателям дела» Александра Еременко и Нины Искренко, но при этом твердо заявляет: я сам по себе. И действительно, в нынешней литературной реальности он стоит обособленно, не входит ни в какие тусовки и группировки. При этом объем написанного о его стихах критиками и журналистами, пожалуй, больше, чем корпус созданного и опубликованного самим автором. Вот как аттестует поэта один из его рецензентов: «Творчество Максима Жукова можно назвать по аналогии с „жесткой прозой” – „жесткой поэзией”. Апеллируя то к самым низким пластам языка, к образам и персонажам дна, то к высотам мировой культуры, автор создает убедительную культурную и мировоззренческую модель мышления и чувствования поздне- и постсоветского подпольного интеллигента».
Могу добавить: и не только интеллигента. Безмолвствующий народ безмолвствует и потому, что за него говорит поэт. И пока поэты на Руси не переводятся, есть надежда. Поэт Максим Жуков блестяще владеет стихотворной формой, то есть говорит именно то, что хотел сказать, а не то, что получится. И при этом «посмодернизм» ему помогает, а не мешает, как многим, силящимся сказать нечто, но не умеющим сказать что-то. Ему есть что сказать – и это главное. И у него есть «лирическая дерзость», отсутствующая у многих состоявшихся стихотворцев, числящих себя новаторами и модернистами. Как точно заметил руководитель нашего проекта Виталий Штемпель, «интертекстуальность стихов Максима Жукова нисколько не режет слух. В сочетании с незлой иронией это звучит очень актуально. Он берет ностальгическое из прошлого, переносит его в настоящее. И мы видим наше прошлое в кривом зеркале настоящего». Что же касается инвективной, обсценной лексики в стихах, то я не уверена, что сам факт обильного присутствия ее делает стихи «лучшими». Пересоленную и переперченную пищу не всякий любит. Как, впрочем, и недосоленную.
На литературу этот кулинарный принцип тоже распространяется. «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности», – Пушкин, как всегда, прав.
Примечание:
Кондакова Надежда Васильевна – русский поэт, переводчик, прозаик. Живёт в Переделкине.
Дельта
Инна ДомрачеваСтихи, похожие на стихи
Домрачева Инна Борисовна. Родилась 24.12.1977 в Свердловске. Выпускник факультета журналистики УрГУ (ныне – УрФУ). Живёт в Екатеринбурге, занимается копирайтингом. Участник товарищества поэтов «Сибирский тракт». Публикации в журналах «Знамя», «Урал», «Волга», «Сибирские огни», «Плавучий мост», «День и ночь», «Новая реальность», «Белый ворон», в изданиях «Лучшие стихи 2011 года. Антология», «Антология современной уральской поэзии» (тт. 3, 4), «Поэтический атлас России», альманах «Паровозъ». Автор книг «Обечайка» (портал «Мегалит», Кыштым, 2016) и «Лёгкие» (издательство «СТиХИ», Виноградово, 2016). Лауреат конкурса им. Н. Гумилёва «Заблудившийся трамвай» – 2018, дипломант Волошинского конкурса – 2018.
«Когда стихи похожи на стихи…»
Когда стихи похожи на стихи,
А музыка на музыку похожа,
Ты падаешь в лишайники и мхи
И впитываешь жабрами и кожей.
А вот, гляди, мелодия горька,
И больно от неё во рту, и сухо,
Горячий звук чужого языка,
Неслышный человеческому уху.
«Самые несчастные люди —…»
Самые несчастные люди —
те, кто ни разу не убегал из детского сада.
Нельзя убегать.
Валентина Степановна расстроится,
скажет заведующей.
Заведующая, хоть и сволочь, расстроится,
позвонит маме.
Мама расстроится, упадёт в обморок.
Мамины сослуживицы,
все 124 интеллигентные дамы,
расстроятся,
перестанут работать.
Директор маминого издательства расстроится,
нарушит договорённости
по международным контрактам.
Государство недополучит валюты
и расстроится…
Извините, мне срочно нужно домой.
У меня там пластмассовый грузовик
совершенно один
и очень хочет кататься.
«В равнодушье к миру гордом…»
В равнодушье к миру гордом
Начиналась наша жизнь,
С новым богом, с новым чёртом!
Ты же личность – не стыдись.
На витрине – список родин,
Жми на кнопку – повезёт,
Человек теперь свободен,
Человеку можно всё.
Лишь к расколотым кумирам
Не ходи при свете дня…
Как я встану перед миром,
Как он взглянет на меня?
По слепым разбитым векам
Мажет заревом рассвет,
Как остаться человеком,
Если мира больше нет?
«Обыденней, зато и филигранней…»
Обыденней, зато и филигранней
Просчитывает прошлое тебя,
Я нахожусь в дешёвом балагане
Из ветоши, из пыльного тряпья.
И снова мне показывают фокус,
Мгновения идут порожняком,
А я стою, раскрыв черешнеокость,
Заворожённым сельским сопляком.
Ну, волшебство, понятно. Уж кому там
Узнать секрет? Сгоришь, того гляди.
Мы с детства беззащитны перед чудом,
Когда оно решит произойти.
Безветрие, опомнись и сыграй-ка
Вот эту фразу справа от черты,
Реальности похрустывает калька,
И сквозь неё просвечиваешь ты.
Блейк (очень вольный перевод)
Тигра, тигра, дух равнин,
Ни медведь тебя, ни свин
Не затмят в сердцах детей,
Средоточие когтей!
О тебе, мятежный дух,
Пел пыхтелки Винни-Пух,
И во тьме Слонопотам
По твоим ходил следам!
Кто тебя усильем жил
Из семи фрагментов сшил,
Вывернул в один приём
И набил всего тряпьём?
Вышиты иглою чьей
Шёлк и гладь твоих очей?
Описал ли твой Линней
Шкуру, зарева страшней?
Из каких забытых книг
Ты умеешь делать прыг?
В детской или же в лесу
Я за хвост тебя несу?
И медведя, и осла
Чья рука тогда несла?
Помни, с рук тебя кормил
Крис – иначе Робин – Милн.
«– Не к тому готовились. Готовы…»
– Не к тому готовились. Готовы
Знать, что мир изловит и разъест?
Для чего вам истина, и кто вы?
– Соискатель времени и мест.
– Время опирается на метод,
А у вас основы ни одной,
Что вы позволяете себе тут?
– Оперся о дерево спиной.
– По какому праву вами (прочерк)
Вырезана складка у бровей?
Вы решили, будто лучше прочих?
– Это вряд ли. Может быть, живей.
– Опустите голову, смотрите
Ниже! Запрокинувшись в зарю,
Вы кому всё это говорите?
– Богу, богу это говорю…
«Душ выключи. Забудь о феврале…»
Душ выключи. Забудь о феврале.
Взгляни в окно расслабленно и бегло:
Там зной решился в паспортном столе
Переменить фамилию на пекло.
Река мелела, погибал ручей,
Бежала прочь вечерняя прохлада,
И небо становилось горячей
Сковороды обещанного ада.
Безветрие играло в города,
Жара крошила скулы истукана,
И высыхала горькая вода
В глазницах мирового океана.
«Тело, заблудившись в темноте…»
Тело, заблудившись в темноте,
Книгу не найдя у изголовья,
Пьёт, роняет, ходит по воде,
Пьёт и занимается любовью.
Пьёт и ждёт прихода ле лю гри,
Ест малину, чтобы пропотело,
И не отвечают только три
Пункта из меню контроля тела.
Судорогой знание свело.
Чем ещё, тестируя, заняться?
Три, и только: чувствовать тепло,
Пребывать в покое, не бояться.
В темноте мерцает существо
Взятого из подсознанья керна…
Три всего лишь. Это ничего.
Это можно обойтись.
Наверно.
«Да, в тебе без упрёков и стонов…»
Да, в тебе без упрёков и стонов
Нечувствительно умер народ:
Космонавт Алексей А. Леонов,
Роберт Бойль и Эдме Мариотт,
Два поэта, и Белый, и Рыжий,
Джонни Кеннеди, Ганди Раджив…
Но зато шизофреник, я вижу,
До сих пор замечательно жив.
За венка твоего стробоскопом
И на каторгу прямо с Сенной,
Разумеется, женщины скопом
Абсолютно согласны со мной,
А мужчины ярятся на это
И меня упрекают за вкус.
Но ты всё ещё лучшее лето
Королевства Советский Союз.
«Уют чужой известной переменной…»
Уют чужой известной переменной,
Пустой избы, протопленной дотла,
Внутри летящей в стороны Вселенной
Ещё вполне достаточно тепла.
И голос сел, и вызов неотвечен,
И все аккумуляторы мертвы,
Когда тепло прижалось к стенкам печи,
Хотя уже почти не держат швы.
Когда ты птиц, в лицо не узнавая,
Имеешь власть свергать в нетопыри
И распирает бездна ледяная
Весёлую гранату изнутри, —
Иной звезды спасение не празднуй,
Не дуй на небо, просто думай впредь,
Во мне горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.
«Небо – почерневшей колокольней…»
Небо – почерневшей колокольней
Вымершей, со звонницей немой.
Человек, которому не больно,
Беззащитен перед этой тьмой.
Смятый рамкой видеопортрета,
Бьющийся ногами о хай-тек,
Только света, воздуха и света,
Жадно повторяет человек.
Ладно, говорит, твоё здоровье,
Сумрачно разглядывая дно.
Холодно, и рвёт словами с кровью.
И темно.
«Красная шапочка, дурочка, волчья сыть…»
Красная шапочка, дурочка, волчья сыть.
Буря метёт хвостищем во все пределы.
Горло с утра болит. Перестань пошлить.
Я бы сказала… но горло вот заболело.
Гнев мне к лицу. И ярость. Но школьный стыд
Выкрасил скулы сплошь по неровным пятнам.
Я не хочу никого ни о чём просить.
Я не хочу никого убеждать в обратном.
Что здесь умеет вызвать хотя бы злость?
Эта игра с вопросами на засыпку?
Слово закрыло голос и заперлось,
Чтобы и правда не совершить ошибку.
«Возле крыльца, где курят, не стоит ронять канистру…»
Возле крыльца, где курят, не стоит ронять канистру.
Токарь восьмого разряда показывает антагонисту
безымянный палец за неимением осевого.
Исторический Третьякевич был не трусливее Кошевого.
Пережившая девяностые человеческая монада
ставит металлокерамику, что всё срастётся, как надо.
Потерпите.
Во всяком случае, из-под могильных плит
Ещё никто не пожаловался, что прямо уж так болит.
Сильный мороз, но мы всё ещё не способны выйти из леса,
потому что с зачатья – участники исторического процесса,
чтоб, обезножев, не падать, столпившиеся плотней
жизненного опыта инвалиды трёх степеней.
«Ты нынче умиляешься на кой…»
Ты нынче умиляешься на кой
Нахальным и актёрствующим детям?
Что, думаешь, сама была такой?
А мы тебе напомним и ответим.
Пока винил царапала игла,
Ты знала цену фобиям и тайнам,
Но ты и раньше дерзкой не была,
Была жестокой и сентиментальной.
Холодный пот, расходятся круги.
И всё, происходящее в постели,
Не грело, уж себе теперь не лги.
Там не было тебя на самом деле.
«Ресницы сведя близоруко, он злится, помеху кляня…»
Ресницы сведя близоруко, он злится, помеху кляня,
А музыка ходит по кругу, чтоб Вий не увидел меня,
И тот, кто глядит из колодца, и те, кто стоят у окон.
Но если струна оборвётся – во мне прекратится огонь,
Поскольку мелодия эта с полуночи третьего дня —
Мой панцирь, мой экзоскелет и моя силовая броня.
Ворочаясь, шёпотом бредя про ламповый свет впереди,
Я песенку, будто медведя, во сне прижимаю к груди.
«Читаю по слогам, живу по букварю…»
Читаю по слогам, живу по букварю,
Весь опыт – каталог с ошибками в системе.
Мне холодно молчать, я жадно говорю,
Печально и тепло ты дуешь мне на темя,
На сагиттальный шов. Ты смотришь эти швы,
Как старый театрал – классическую пьесу.
Звериный поворот лобастой головы
В глуши метаметаллургического леса.
Родиться и не знать иного ремесла,
Чем веточку волочь из-за моря оливью
Над сомкнутой водой, но я не поняла,
Когда вся эта явь внезапно стала тывью.
Температура слов приблизилась к нулю,
Поди перемолчи упрямого зануду.
Ты только мне не верь, что я тебя люблю.
Ты только мне не верь, что я тебя забуду.
«Запомнишься такой: не вымокший в росе…»
Запомнишься такой: не вымокший в росе,
Учил меня взлетать, орудуя локтями.
Я знала о тебе немногое, как все:
Украден со двора, воспитан лебедями.
Когда ты прилетел и напугал кота,
Все прятали тебя, как бриллианты скаред,
Теперь нигде, точней, никто и никуда
Таких людей уже из рук не выпускает.
Не подобрать деталь, похожую точь-в-точь,
И, строй теряя, как дешёвая «Ямаха»,
Я пробую забыть, что могут не помочь
Ни птичья кость и ни крапивная рубаха.
Пытаюсь не понять, но, внутренне кипя,
Услышу: тишина тебя и обвинила
За то, что ты собрал и складывал себя
Из порванных страниц и битого винила,
За то, что включен свет в согретом и живом
И раскалён снегирь, как кровь перелитая.
Я взмахиваю вверх широким рукавом
И, выдохнув, гляжу, как лебеди взлетают.