Плеханов — страница 1 из 8

М. Иовчук, И. КурбатоваПлеханов

Пролог

9 июня 1918 года[1] в Петрограде в зале Народного собрания, где сейчас помещается Большой зал Филармонии, состоялось торжественно-траурное заседание, посвященное памяти умершего несколько дней назад Георгия Валентиновича Плеханова. Заседание это было созвано Петроградским Советом рабочих и красноармейских депутатов, во главе которого стояли большевики. Началось оно в 6 часов вечера, на улице было тепло и еще совсем светло — в Петрограде уже наступило время белых ночей.

Большой колонный зал был полон, публика, в большинстве своем рабочие, солдаты, матросы, стояла на галереях, в проходах, на лестнице.

Раздался звон колокольчика, призывающий к тишине. Постепенно шум смолк. Председатель Петроградского Совета открыл заседание. После его вступительного слова на трибуну поднялся народный комиссар просвещения РСФСР Анатолий Васильевич Луначарский. В своей речи, как всегда яркой и эмоциональной, он рассказал о работах Плеханова в области марксистской теории, о том авторитете, которым он пользовался среди социалистов многих стран, о его сложном и противоречивом политическом пути. О былых заслугах Плеханова Луначарский говорил в те дни, когда участники заседания хорошо помнили, что Плеханов — один из зачинателей марксизма и пролетарского революционного движения в России — отрицательно встретил Великую Октябрьскую революцию. Луначарский вспомнил, как он и другие большевики выступали на 35-летнем юбилее революционной деятельности Плеханова в 1911 году. «Да, в этом противнике, — продолжал Луначарский, — мы и тогда и теперь политически чтили прежде всего мастера, выковавшего то оружие для русских социалистов, которым мы теперь сражаемся, часто против и его, и его учеников. Никогда не забудут русские рабочие, что революция 1917 года, несмотря на то, что она происходила при порицании постаревшего пророка, была, тем не менее, выполнением его знаменитого пророчества: «В России революция победит только, как рабочая, или вовсе не победит!»

Подвергнув критике социал-шовинистскую позицию Плеханова в годы первой мировой войны, которая привела его к союзу с буржуазией, Луначарский закончил свою речь словами: «Пусть они погребают то, что в Плеханове было смертным, плодом его слабости и его старости, мы будем чтить то, что было в нем бессмертного и что создал он в пору своего расцвета. Мы будем чтить это веское золотое сокровище, не преклоняясь перед ним, но пуская его в наш живой революционный оборот. Так почтим мы героя революционного духа, несмотря на то, что он сбился с правильного пути за несколько лет до своей смерти».

После Луначарского выступил питерский рабочий-большевик Михаил Иванович Калинин. Говорил он недолго, тихо, но каждое его слово запомнилось:

«Смерть Георгия Валентиновича Плеханова вселила глубокую печаль в сердца русских марксистов.

В период беспросветной реакции, во времена, когда рядовому рабочему с большим трудом и страшными усилиями приходилось приобретать даже первоначальную грамотность, в рабочих кругах уже вращались подпольные издания, принадлежавшие перу Георгия Валентиновича. Эти произведения открывали новый мир рабочему классу, они звали его на борьбу за лучшее будущее, они учили в ясной, простой, для всех доступной форме основам марксизма, несокрушимой вере в конечную победу идеалов рабочего класса, они воспитали уверенность, что все препятствия и трудности по пути к этим идеалам будут легко сметены организованным пролетариатом. Каждое поражение рабочего класса есть только поражение временное, часто вызывающее новый натиск, еще более мощный, на строй капитализма.

Чем являлся H. Г. Чернышевский для русских разночинцев шестидесятых годов, тем же служил и Георгий Валентинович для рабочего класса нашего поколения… Пусть земля будет легка его праху, он много послужил рабочему классу, он вложил глубокий неискоренимый оптимизм в сознательные массы рабочего класса нашего поколения».

Позиция большевистской партии в отношении Плеханова, которую выразили на траурном заседании Калинин и Луначарский, позиция, понятная рабочим и солдатам, основывалась на ленинском отношении к деятельности Плеханова, к его трудам. Осуждая политическое грехопадение Плеханова-меньшевика и его социал-шовинистскую линию в годы первой мировой войны, Ленин всегда высоко ценил былые революционные и теоретические заслуги Плеханова-марксиста.

В 1921 году, когда Советская власть победила на всей территории нашей страны, Ленин в работе «Еще раз о профсоюзах…» писал: «…нельзя стать сознательным, настоящим коммунистом без того, чтобы изучать — именно изучать — все, написанное Плехановым по философии, ибо это лучшее во всей международной литературе марксизма»[2].

С тех пор прошло много лет. Ленинские указания об отношении к марксистскому наследию Плеханова глубоко и последовательно осуществляются Коммунистической партией Советского Союза. Лучшие произведения Плеханова изданы на многих языках народов СССР и зарубежных стран. Написаны десятки книг и сотни статей о теоретическом наследии Плеханова.

Кем же был этот выдающийся человек, чья жизнь и судьба так прочно вплетены в историю российского и международного революционного движения, один из тех, кто олицетворяет передовую культуру русской нации, составляет ее гордость? Какой путь прошел Плеханов, пионер марксизма в России, как и почему произошел его отход от революционного марксизма? Какие исторические уроки вытекают из той сложной и противоречивой судьбы, которая выпала на долю Плеханова?

Эти вопросы продолжают интересовать, волновать и наших современников.

ГЛАВА IНачало пути. Народничество и переход к марксизму

1. Детство и юность

И декабря (28 ноября по старому стилю) 1856 года в небольшой деревеньке Гудаловка Липецкого уезда Воронежской губернии в семье потомственного дворянина, отставного штабс-капитана Валентина Петровича Плеханова родился сын — первенец его молодой жены — Марии Федоровны, урожденной Белынской[3]. Три года назад умерла первая жена Валентина Петровича — на руках осталось семеро детей, старшие из которых уже были ровесниками его новой жены. Человек суровый, требовательный к окружающим и к себе, довольно образованный, он отличался ярыми монархическими взглядами и оставался убежденным сторонником крепостного права.

Марии Федоровне было во время рождения сына Георгия 23 года. Она прожила нелегкую жизнь. Оставшись сиротой, воспитывалась у тети, потом училась на казенный счет в Тамбовском институте благородных девиц. В институте М. Ф. Белынская благодаря своему уму и способностям слыла одной из лучших учениц и окончила его в 1849 году с отличием. После института Мария Федоровна служила гувернанткой в помещичьих семьях, сначала в Задонске, а затем в Липецке.

Родители Георгия Плеханова уделяли большое внимание обучению детей и формированию их характера. Валентин Петрович приучал сына к трудолюбию и дисциплинированности. Он любил повторять: надо работать всегда умрем — отдохнем. Эти слова Плеханов запомнил на всю жизнь. Георгий, как и другие дети Плехановых, никогда не чурался крестьянского труда и в летнюю страду участвовал в сельскохозяйственных работах.

От матери Георгий унаследовал ее доброту и впечатлительность, внимательное отношение к ближним. Она сама учила детей русскому языку, арифметике, французскому языку, прививала любовь к музыке.

До 12 лет Георгий жил в Гудаловке и под руководством матери прошел программу первого класса гимназии. В 1868 году он поступил во второй класс Воронежской военной гимназии, которую окончили и его старшие братья по отцовской линии. Они, как дети небогатого отставного военного, имели право обучаться в гимназии на казенный счет.

Воронежская военная гимназия только в 1865 году была преобразована из кадетского корпуса. В гимназии был сильный преподавательский состав. Более других оказал влияние на молодого Плеханова преподаватель литературы Н. Ф. Бунаков, о котором он через 40 лет вспоминал: «У меня был выдающийся преподаватель русского языка. Я обязан ему весьма многим. Он привил мне любовь к словесности, приучил говорить и писать правильно, определенно, ясно и просто». Правда, на третий год пребывания Плеханова в гимназии директором ее стал грубый солдафон полковник А. П. Тыртов, он восстановил в качестве наказания порку, ухудшил питание воспитанников.

В младших классах Георгий был одним из лучших учеников, но в последние два года отметки его заметно снизились, появились и дисциплинарные взыскания. Он и еще несколько гимназистов увлекались прогрессивной русской литературой и меньше внимания обращали на обучение по программе военной гимназии. Известный историк В. Я. Яковлев-Богучарский, который учился там приблизительно в то же время, вспоминает: «То обстоятельство, что мы были воспитанниками военно-учебного заведения, нисколько не исключало увлечения нашего «статскими делами». В постоянных, хотя, конечно, в высшей степени незрелых, дебатах о Бокле и Марксе, о Спенсере и Михайловском, о субъективизме и объективизме в социологии и т. п. вещах проходили часы нашего досуга…» В последнем, шестом классе Плеханов но успеваемости занял среднее — десятое место, его балл при 12-балльной системе — 8 9/16. Причем самая высокая оценка — 12 — была получена по географии, а по истории, закону божьему и французскому языку — 10. По поведению Георгий Плеханов получил довольно низкую отметку — 8. Очевидно, преподаватели учли тот факт, что Плеханов и его два товарища в декабре 1872 года подверглись «строгому аресту на 2 дня с сокращением пищи», иначе говоря, карцеру, за то, что они после вечерней молитвы, когда все спали, отперли дверь кабинета физики и читали там какие-то книжки.

Увлечение передовой литературой оказало на Плеханова большое влияние. Об этом вспоминал впоследствии сам Георгий Валентинович: «Я был тогда в последнем классе военной гимназии. Мы сидели после обеда группой в несколько человек и читали Некрасова. Едва мы кончили «Железную дорогу», раздался сигнал, звавший нас на фронтовое учение. Мы спрятали книгу и пошли в цейхгауз за ружьями, находясь под сильным впечатлением всего только что прочитанного нами. Когда мы строились, мой приятель С{оловцов} подошел ко мне и, сжимая в руке ружейный ствол, прошептал: «Эх, взял бы я это ружье и пошел бы сражаться за русский народ». Эти слова, произнесенные украдкой в нескольких шагах от строгого военного начальства, глубоко врезались в мою память…»

После окончания военной гимназии он и еще десять выпускников в сопровождении унтер-офицеров (дядек) в августе 1873 года были отвезены в Петербург и определены в Константиновское артиллерийское училище.

Петербург встретил еще светлыми ночами. Несмотря на то, что люди побогаче разъехались по дачам, улицы были заполнены народом, что особенно поразило юношу, привыкшего к тихой провинциальной жизни Воронежа и Липецка. В редкие дни, когда удавалось вырваться из училища, Георгий ходил по городу, очарованный строгой красотой столицы. Как не хотелось возвращаться в казармы! И настал день, когда Георгий остро почувствовал, что он не может и не хочет продолжать карьеру профессионального военного. Он не должен смириться с такой судьбой. Офицерская среда, с которой его познакомил брат Митрофан, еще больше убедила Георгия в невозможности такого пути.

В мае 1873 года умер отец. Мать, поглощенная своим горем и материальными заботами, свалившимися на ее плечи, не хотела мешать своему сыну. Не проучившись в Константиновском училище и четырех месяцев, Георгий подал прошение с просьбой освободить его от военной службы по состоянию здоровья. Прошение было удовлетворено, и в декабре 1873 года Георгий приехал в Гудаловку. Он решил поступить в Петербургский горный институт, а для этого надо было подготовиться к экзаменам и, главное, к экзамену по химии, которую Георгий знал слабо.

Половина года прошла спокойно. Георгий много занимался, часто гулял вместе с сестрами, братом и матерью, старался отвлечь их от печальных мыслей. Он уже в то время перестал верить в бога, чем очень огорчал мать, которая после смерти мужа стала особенно религиозной. Георгий пытался убедить в своих взглядах сестер и брата. Он любил напевать песню, в которой были слова: «А для поповской глотки глоток вонючей водки».

Чтобы сделать матери приятное, он по вечерам читал вслух Евангелие. Но и здесь он иногда не мог удержаться от иронии. Когда он читал притчу о прозрении слепорожденного, то с таким выражением прочитал слова о том, что Иисус Христос «сделал брение из плюновения» для того, чтобы помазать очи слепому, что сестры и брат, не удержавшись, рассмеялись.

Подготовка к экзаменам шла успешно, но в конце лета Георгий тяжело заболел, врачи поставили диагноз — грудная жаба. Во сне мучили видения. Чаще всего он видел героев своей любимой книги «Что делать?», которых кто-то преследовал, и он старался их спасти. Мария Федоровна все время просиживала у постели сына, никому не доверяя уход за ним. Когда Жорж, так звали его домашние, стал поправляться, случилась новая беда — как-то ночью загорелся дом. Едва успели вынести вещи, часть книг. Больше спасти ничего не удалось.

В конце августа 1874 года Георгий поехал в Петербург сдавать экзамены. Благополучно сдав математику и химию, он пришел на экзамен по физике. К нему подошел высокий худощавый юноша, явно чем-то взволнованный. Он спросил Плеханова:

— Вы собираетесь сдавать экзамен по физике?

— Да, для этого я и пришел сюда.

— Если сегодня будет экзаменовать Краевич, то обязательно провалитесь.

— Почему вы так плохо обо мне думаете?

— Да если бы вы знали физику, как он сам, то и тогда он умудрился бы вас срезать.

Затем юноша удалился куда-то, а вернувшись, воскликнул ликующим голосом:

— Ура! Мы спасены: Краевич не пришел, будет экзаменовать другой профессор.

Незнакомец, успокоившись, представился — Всеволод Гаршин. Знакомство их продолжилось, и, пожалуй, ни с кем из студентов не был так близок Плеханов в это время, как с Гаршиным.

В сентябре 1874 года Плеханов стал студентом Горного института. Занимался он со страстью. Особенно увлекала Георгия химия. Первое время очень мешало занятиям отсутствие отдельной комнаты, снять ее было не на что — мать могла посылать Георгию только небольшие суммы. Но через несколько месяцев он получил Екатерининскую стипендию, которую выдавали бедным студентам за хорошие успехи в учебе. Вскоре Георгий мог снять совместно с товарищем — Александром Ивановичем Успенским, студентом Медико-хирургической академии, квартиру на Кронверкском (ныне Кировском) проспекте, в доме № 67. Одна из комнат служила столовой, и нередко в ней ночевали знакомые Успенского, который был связан с революционными народническими кругами. Так Плеханов познакомился с видными народниками, имевшими немалый опыт революционной деятельности и находившимися на нелегальном положении.

2. Народник-пропагандист

Лев Дейч оставил нам портрет Плеханова той поры: «Своей внешностью и костюмом Плеханов… нисколько не походил на «нигилиста»: он одевался чисто, аккуратно, но без претензий на франтовство; волосы на голове причесывал назад, небольшую темно-русую бородку своевременно подстригал… Манерами, приемами и обращением Плеханов также резко отличался от нас: он был вежлив, корректен… У него было очень выразительное, умное лицо, сразу обращавшее на себя внимание. Особенно замечательны были его, казалось, проницавшие собеседника насквозь темно-карие глаза, смотревшие то сурово из-под чрезвычайно густых бровей и длинных ресниц, то с иронической насмешкой».

Знакомство с революционерами — Александром Михайловым, Сергеем Кравчинским, Софьей Перовской, Степаном Халтуриным, Петром Моисеенко имело большое значение для интеллектуального развития Георгия Плеханова. Это в большинстве своем были люди исключительные. Им свойственны самоотверженность, душевная чистота и чуткость, преданность товарищам, благородство помыслов. Ради светлой идеи освобождения своего народа от царской тирании они готовы были пожертвовать всем, вплоть до жизни. Под их влиянием Плеханов уже с этого, 1875 года включился в революционную деятельность народников, храня нелегальную литературу и выполняя различные поручения.

Георгий еще продолжал учиться — ходить на лекции и практические занятия, отлично сдавать экзамены, но в его сознании шла интенсивная работа: осмысление настоящего и будущего.

Среди новых друзей Плеханова не было единодушия. Большинство из них принадлежали к бакунинскому течению народничества, но были среди них и сторонники Петра Лаврова («лавристы»). Между ними шли горячие споры о том, как должно развиваться дальше революционное движение в России.

Теоретические взгляды бакунистов представляли собой смесь самых разных идей. Они с одинаковой яростью критиковали буржуазные порядки и взгляды, призывая к разрушению капиталистических отношений на Западе, и нападали с анархистских позиций на социалистические теории марксистов. Главный враг человечества, считал М. А. Бакунин, — это государство, и революционер обязан бороться за социальную революцию, отвергая политическую борьбу, презирая любую «политику». Бакунисты в России, однако, принимали не все идеи Бакунина, считая необходимым готовиться к всеобщему крестьянскому бунту, который, по их мнению, должен произойти в России в ближайшее время, и направить ее на путь социализма.

Идеолог другого направления в русском народничества П. Л. Лавров был хорошо знаком с Марксом, Энгельсом, с их идеями, некоторые из которых повлияли и на его взгляды, но все же он оставался на позициях утопического крестьянского социализма и идеалистического понимания истории, что отдаляло его от пролетарского революционного движения, от марксизма. «Лавристы» полагали, что ведущая сила развития общества — это интеллигентная личность. Поэтому, для того чтобы отдать свой долг народу, интеллигенция обязана искупить свою вину борьбой с народными угнетателями, с самодержавием. «Лавристы» считали необходимым готовить революцию путем социалистической пропаганды среди крестьян. Вопрос о сроках и методах подготовки революции разделял сторонников этих основных направлений революционного народничества 70-х годов XIX века. Неудачи «хождения в народ», которое было предпринято народниками в 70-х годах, обострили разногласия между этими течениями. Споры на студенческих вечеринках доходили чуть не до рукопашной. Стороны апеллировали к одним и тем же авторитетам, но по-своему истолковывали их положения. Часто в этих спорах упоминалось имя немецкого ученого и революционера Карла Маркса.

Георгий Плеханов решил познакомиться с работами Карла Маркса и его соратника Фридриха Энгельса. Он пошел в Императорскую публичную библиотеку, в которую записался вскоре после поступления в Горный институт. Он любил заниматься в просторном читальном зале, куда пускали студенческую молодежь. Народа в библиотеке, как правило, было немного, и он один занимал целый стол. Дежурные библиотекари уже знали Плеханова как постоянного читателя и с готовностью помогали ему. И в этот раз библиотекарь принес Георгию несколько толстых книг. Это были «Капитал» К. Маркса и сочинения Ф. Энгельса. Но эти книги были на немецком языке, который Георгий знал тогда недостаточно, чтобы прочесть такие сложные произведения. Разочарованный, он ушел из библиотеки.

Своими огорчениями Плеханов поделился с товарищами. Кто-то предложил познакомить его с Иваном Федоровичем Фесенко, большим знатоком истории экономических учений. Иван Федорович был на десять лет старше Георгия и казался ему чуть ли не пожилым человеком. Несмотря на это, между ними установились тесные дружеские отношения. Вскоре образовался кружок из нескольких человек, где Фесенко регулярно читал лекции по политической экономии. Большая часть этих лекций была посвящена разбору первого тома «Капитала».

Он был переведен Н. Д. Даниельсоном и Г. А. Лопатиным и издан в 1872 году в Петербурге. Фесенко имел один экземпляр книги. Конечно, и в Публичной библиотеке было это издание, но оно не выдавалось студентам.

Подробное изучение «Капитала» Маркса под руководством такого опытного человека, как И. Ф. Фесенко, уже в то время позволило молодому Плеханову овладеть основами экономической теории марксизма.

Через 30 лет Плеханов вспоминал: «В народнический период моего развития я, как и все наши народники, находился под сильным влиянием сочинений Бакунина, из которых я и вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории. Я уже тогда был твердо убежден в том, что именно историческая теория Маркса должна дать нам ключ к пониманию тех задач, которые мы должны решить в своей практической деятельности… Это уже несомненный марксизм. Но этот марксизм достиг до моего сознания, пройдя сначала призму бакунинского учения, и потому он приводил меня к несостоятельным утопическим выводам».

1876 год был очень важным для Плеханова. В начале года в его комнате устроили нелегальное собрание, на которое пришла большая группа рабочих-пропагандистов. У него уже был один знакомый рабочий — Митрофанов, человек начитанный, мысли и настроения которого были такими же, как и у друзей Плеханова из интеллигенции — народников. Но Георгий думал, что Митрофанов — исключение. Он очень волновался перед встречей с рабочими. Но все оказалось гораздо проще и интереснее, чем он предполагал.

Рабочие и студенты входили в комнату поодиночке. Когда все собрались, то с горячностью начали обсуждать программу занятий в революционных кружках. Рабочие хотели, чтобы в революционных кружках наряду с пропагандой революционных идей шло преподавание общеобразовательных предметов.

Позднее Плеханов писал об этом вечере: «Впечатление, произведенное ими (рабочими-революционерами. — Авт.) на меня, было потрясающе. Я видел и помнил только то, что все эти люди, самым несомненным образом принадлежавшие к «народу», были сравнительно очень развитыми людьми, с которыми я мог говорить так же просто и, следовательно, так же искренне, как со своими знакомыми-студентами».

Прощаясь, многие рабочие пригласили Плеханова в гости. Он рад был поближе узнать их жизнь.

Вскоре Георгию поручили руководить кружком рабочих. Он долго готовился к занятиям, со слушателями сразу же установились дружеские отношения. Беседы с рабочими много давали и самому руководителю.

В жизнь Плеханова в этот же год пришла и любовь. На одной студенческой вечеринке, собранной для встречи с бежавшим из тюрьмы товарищем, Георгий познакомился с двумя курсистками — Наталией Александровной Смирновой и Теофилией Васильевной Полляк. Они были немного старше Плеханова и уже несколько лет оказывали помощь революционерам. Наталия Александровна очень понравилась юноше. Однажды, встретив Теофилию Васильевну, Плеханов решил поделиться с ней своими мыслями.

Теофилия Полляк была известна своей исключительной добротой. Стоило кому-либо из ее многочисленных приятельниц попасть в беду, как она бросала все свои дела и старалась, как могла, помочь подруге. Она пользовалась непререкаемым авторитетом среди слушательниц женских курсов при Медико-хирургической академии. Плеханов и сам немного побаивался ее черных проницательных глаз, но объясниться с Теофилией ему было все же легче, чем с самой Наталией Александровной.

— Теофилия Васильевна, я обращаюсь к вам за советом. Вы, наверно, заметили мое чувство к Наталии Александровне? Я понимаю, что я еще молод, не обеспечен, да и не знаю, как сложится мое будущее, но я ее люблю и хотел бы знать ваше мнение — могу ли я рассчитывать на взаимность? Я знаю, что Наташа любила…

Теофилия не сразу ответила, она о чем-то глубоко задумалась. Он уже отчаялся услышать ее ответ.

— Георгий Валентинович, я должна кое-что сообщить вам. Да, Наташа любила, и у нее будет ребенок, а отец будущего ребенка, как вы знаете, сослан. К родителям в таком положении вернуться она не может. Как видите, ситуация не из веселых. Так что забудьте, милый юноша, всю эту историю.

— Напротив. Выход из этой ситуации есть. Я женюсь на Наталии Александровне и усыновлю ее ребенка. Конечно, если только она согласится.

— Не знаю. Ваше предложение я передам Наташе, и ей самой решать.

Прошло несколько дней, прежде чем Георгий увиделся с Наталией Александровной. Зная о ее положении, он теперь заметил, как плохо она себя чувствует, как старается скрыть свою полноту. Она была ласкова с Георгием, но попросила время подумать. Через две недели она дала согласие на брак.

21 октября 1876 года в церкви Медико-хирургической академии состоялось скромное венчание бывшего юнкера Г. В. Плеханова с домашней учительницей Н. А. Смирновой.

Георгий был счастлив. Однако вскоре Плеханов почувствовал, что жена питает к нему только дружеское чувство. Горечь и обида захлестнули его сердце. Он старался поменьше бывать дома, допоздна засиживался у своих друзей, готовясь к занятиям в рабочем кружке.

В начале декабря 1876 года на подпольном собрании руководителей народнических кружков, которые приняли название революционной организации 60-х годов «Земля и воля», было решено устроить политическую демонстрацию в центре столицы. Плеханов и еще несколько народников, имевшие связи среди рабочих, должны были агитировать к участию в демонстрации своих слушателей и их товарищей. Целыми днями Плеханов бегал по заводским кварталам, посещая знакомых, или, переодевшись в рабочую блузу, разыскивал нужных людей на территориях фабрик и заводов. В то время вход на заводские дворы был свободен, пропуск не требовался, и это было на руку революционерам.

Демонстрация была назначена на 6 декабря 1876 года. С утра к Казанскому собору стали подходить группы рабочих и революционного студенчества. Ждали, когда подтянутся остальные. Кто-то предложил заказать молитву во здравие раба божьего Николая, имея в виду Н. Г. Чернышевского, который уже 12 лет томился на каторге. Собралось довольно много народа, больше, чем обычно приходило на молитву, и, главное, по своему составу эти «богомольцы» очень отличались от всегдашних. Это и обеспокоило полицию. Сюда срочно прислали несколько нарядов городовых и стали собирать дворников.

После окончания молитвы организаторы решили начать. Несколько сот рабочих и студентов окружили оратора — молодого человека в студенческой фуражке, который поднялся на правое крыло колоннады. Это был Георгий Плеханов.

Волнение, охватившее Плеханова, быстро улеглось, и теперь его голос звучал громко и призывно.

— Друзья, мы только что отслужили молебен во здравие Николая Гавриловича и других мучеников за народное дело. Вам, собравшимся здесь работникам, давно пора знать, кто был Чернышевский. Это был писатель, сосланный в 1864 году на каторгу за то, что волю, данную царем-«освободителем», он назвал обманом… Таких людей — не один Чернышевский, их было и есть много…

Плеханов остановился на мгновение, посмотрел на решительные лица своих товарищей и уже громче продолжил:

— Друзья! Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми; наше знамя — их знамя. На нем написано — земля и воля крестьянину и работнику! Вот оно — да здравствует земля и воля!

Стоявший рядом наготове рабочий Яша Потапов, которому было всего шестнадцать лет, развернул красное знамя. Несколько голосов подхватили призыв: «Да здравствует земля и воля! Да здравствует социальная революция!» Но к знамени уже проталкивались полицейские. Знамя свернули и спрятали, оратору дали другую шапку и так все вместе, толпой, стали отступать по Казанскому переулку. Георгий видел, как полицейские и дворники хватают участников демонстрации. Он побежал вместе с товарищами, петляя по прилегающим улицам, и вскоре преследователи отстали. Он испытывал необыкновенный подъем и радость от того, что задуманное дело свершилось, что теперь уже царским властям нельзя скрыть существование революционной организации. Эта первая в России политическая демонстрация, в которой участвовали рабочие, имела большое значение для начала подъема российского революционного движения.

Когда волнение прошло, Георгия стала мучить неизвестность об арестованных товарищах. К этому прибавилось беспокойство за жену: когда он выступал, то видел, что она стояла на противоположной стороне Невского. Домой идти было нельзя — там уже ждала полиция. Он пошел на нелегальную квартиру. Его встретили шумными поздравлениями. Отныне Георгий Плеханов стал профессиональным революционером и перешел на нелегальное положение. Прощай, Горный институт, обеспеченное будущее, прощайте, родные, с которыми отныне ему будет трудно встречаться.

На следующий день его разыскала Наталия Александровна. Ее действительно арестовали, несмотря на то, что она была на девятом месяце беременности, но утром 7 декабря выпустили. Договорились, что будут держать связь через Теофилию Полляк. Вскоре стало известно, что по делу о Казанской демонстрации был арестован 31 человек, большинство — рабочие. Правительство, желая представить рабочих жертвами пропаганды «нигилистов», ограничилось сравнительно небольшими сроками высылки для них. Зато интеллигентам-народникам были вынесены суровые приговоры.

По решению руководства «Земли и воли» Плеханова решили на время отправить за границу. Он нелегально в начале 1877 года перешел границу и через Швейцарию попал в Германию. Политические свободы в Германии по сравнению с самодержавной Россией тогда были несколько большими. Но знакомство с немецкой социал-демократией не поколебало народнических взглядов Плеханова. Через несколько недель он выехал во Францию. В Париже была многочисленная колония русских революционеров. Общепризнанным их лидером был Петр Лавров. У Плеханова были рекомендательные письма к Лаврову, который радушно встречал каждого приехавшего из России. Маститый ученый, широко образованный человек, много лет проживший в политической эмиграции, Лавров был тесно связан с революционным движением на родине. Его «Исторические письма», вышедшие под псевдонимом «Миртов», его журнал «Вперед» были в числе нелегальной литературы, которую изучали и пропагандировали народники. С трепетом Плеханов вошел в большую комнату, сплошь заставленную стеллажами с книгами. Навстречу ему поднялся старик с длинными волосами и бородой.

— Здравствуйте, оратор, слышал о вашем выступлении на демонстрации, рад с вами познакомиться.

— Петр Лаврович, вам передают приветы многие наши товарищи, они все просили узнать, как ваше здоровье.

— Благодарю. Здоровье мое ничего, какое может быть здоровье у старого человека. Расскажите-ка лучше о ходе революционной работы. Вы сами в деревне жили?

— Жил в детстве, а пропаганду вел только среди рабочих. Они прекрасно понимают цели нашей борьбы, и среди них много прирожденных вожаков. А в деревне, как вы знаете, Петр Лаврович, наши терпят провал за провалом.

— Не надо так мрачно смотреть на работу в деревне. Очень вам советую самому там пожить, у вас есть способности к пропаганде, вот и примените их на деле.

— После возвращения в Россию я так и сделаю. А теперь я очень прошу вас дать мне возможность почитать ту литературу, которой нет в России. Ваша библиотека притягивает как магнит такого профана, как я.

— Если бы вы были профаном, то библиотека не притягивала бы, а наоборот. Конечно, мои книги к вашим услугам, но прошу вас аккуратно возвращать их.

Беседы с П. Л. Лавровым в то время оказали на Плеханова определенное воздействие. В 1881 году, то есть через три года, он писал Лаврову: «С тех самых пор, как во мне начала пробуждаться «критическая мысль», вы, Маркс и Чернышевский были любимейшими моими авторами, воспитавшими и развившими мой ум во всех отношениях».

Летом 1877 года Плеханов нелегально, с помощью контрабандистов, вернулся в Россию. В Петербурге полиция все еще активно его разыскивала, поэтому он вынужден был выехать в провинцию. Георгий решил остановиться в Саратове.

В его отсутствие в январе у Наталии Александровны родилась дочь — Надежда, которую она вскоре же отправила к своим родственникам на воспитание. Поехать с Георгием Валентиновичем в Саратов она не могла. Она жила на легальном положении, и полиция не переставала следить за ней, надеясь арестовать Плеханова; к тому же Наталия Александровна продолжала учебу на медицинских курсах, которые должна была кончить через два года.

Плеханову не удалось устроиться в Саратовской губернии сельским учителем, хотя у него был настоящий документ — паспорт одного легального товарища. Это обстоятельство чуть не сыграло с ним дурную шутку. Однажды, когда он сидел в приемной губернатора, чиновник назвал его по фамилии. И вдруг к нему обратился ждавший приема священник/

— Вы господин X?

— Да, я.

— Ах, как приятно вас встретить. Ведь я знаю вас с малых лет, и батюшку вашего, и матушку. Расскажите же все о них и о себе.

Плеханову пришлось напрячь всю свою фантазию и изобретательность, чтобы так рассказать о семье товарища о которой он очень мало знал, чтобы не возбудить подозрений у собеседника. К счастью, священник не догадался об обмане.

Плеханов прожил несколько месяцев в Саратове. Он организовал кружок из местных народников и с их помощью начал пропаганду среди рабочих немногочисленных тогда саратовских фабрик. Но полиция случайно напала на конспиративную квартиру и арестовала Плеханова. Это был уже второй арест. Первый раз Плеханов был обыскан, арестован и допрошен в Петербурге в марте 1876 года. Тогда Плеханова через несколько часов отпустили. Теперь, в Саратове, повторилась та же история. В полицейском участке Плеханов, ссылаясь на «знакомого» священника, доказал свою непричастность к революционерам, обыск на его квартире ничего не дал, и полицейские больше его не задерживали. После этого оставаться в Саратове было нельзя, и Георгий поспешил в Петербург. Там его ждали дола, товарищи, жена.

Зима для нелегального — трудное время. Георгий ночевал у знакомых, на летних дачах, на вокзалах. Он плохо питался, похудел и обносился. Однажды ему удалось увидеться с женой. Вместе с Наталией Александровной пришла и Теофилия Полляк.

— Жорж, — говорила Теофилия, — почему вы так плохо выглядите? Ведь одеться получше, хотя бы потеплее, вы можете. Я знаю, что у вас много денег…

— Да ведь это деньги не мои, а партии. Конечно, мне никто не отказал бы, если бы я купил себе теплое пальто, но я сам определил себе минимум и не хочу переступать его.

— А если из-за такого вида вы попадете под подозрение?

— Ну, — смеясь, отвечал он, — никто от этого не гарантирован. Я иногда мечтаю о теплой кутузке, где мог бы спокойно отоспаться.

— Напрасно ты не дорожишь своим здоровьем, — вступила в разговор Наталия Александровна, — я должна тебе сказать, от Теофилии у меня секретов нет, что ты скоро будешь отцом.

Георгий даже растерялся. Как отвечать за новую жизнь, как в таких условиях он сможет обеспечить ребенка всем необходимым.

— Наташа, я очень благодарен тебе за все. Но, прошу тебя, ведь я не знаю, когда мы снова увидимся, отправь ребенка к моей матушке. И ему будет хорошо в провинции, и матушке легче. Она недавно приезжала в Петербург, пыталась меня найти…

— Вы ее видели, Жорж? — живо спросила Теофилия.

— Нет, я не мог с ней встретиться. И так за ней неусыпно следит полиция, говорят, еженедельно приходит околоточный. Я дважды посылал ей записки. Вот она и надумала ехать к императрице, просить помилование для меня. Бедная мама, ей так трудно было, она впервые выбралась в столицу, и все ради меня.

— И попала она к императрице?

— Нет, конечно. Пока она добивалась аудиенции, я передал с одним земляком просьбу, чтобы она этого не делала. Так мама и уехала в Липецк. Если ей не суждено меня увидеть, то пусть хоть нашего ребенка понянчит. И еще одна просьба, Наташа. Если это будет сын — назови его Николаем, в честь Николая Гавриловича.

— Второе я обещаю, а о первом надо еще подумать. Да и рано. Это будет еще весной.

Георгий тревожился за судьбу жены и будущего ребенка. И еще его беспокоила холодность Наталии Александровны.

Вскоре Георгий узнал, что вернулся из ссылки прежний возлюбленный его жены.

Наталия Александровна родила сына, которого назвала Николаем. Она отказалась отправить его к бабушке в Липецк и отдала кормилице. Через несколько месяцев Николенька умер. Наталия Александровна, сообщив Плеханову о смерти сына, добавила, что она никогда по-настоящему не любила Георгия и теперь намерена вернуться к первому мужу. Тоска по умершему ребенку, которого ему так и не удалось повидать, горе и обида на любимую женщину, которая вычеркнула его из своей жизни, надолго омрачили жизнь Плеханова.

В конце декабря 1877 года умер Н. А. Некрасов. Народники решили принять участие в похоронах. Кроме желания отдать последний долг поэту, они хотели показать Петербургу, что аресты не разрушили революционную народническую организацию.

— А если полиция попытается нас арестовать, то окажем ей сопротивление. Мы возьмем револьверы и посмотрим — кто кого, — говорил присутствующий на совещании Осип Аптекман.

— А кто будет выступать?

— Попросим Жоржа Плеханова. Недаром его теперь все зовут оратором.

Накануне похорон ночевали в студенческой коммуне на 8-й улице Песков[4]. Плеханову постелили на полу старое пальто. Он долго не мог заснуть, думал, о чем будет говорить завтра: «Главное — о революционном значении поэзии Некрасова. Надо показать, какими яркими красками изображал он бедственное положение народа, и подчеркнуть, что в таком положении виновато в первую очередь правительство. Некрасов впервые в легальной русской печати воспел декабристов, этих предшественников нашего революционного движения». Засыпая, он повторял отрывки из «Русских женщин».

Утром собрались у дома Некрасова, ждали, когда вынесут гроб. Кто-то громко начал читать «Парадный подъезд», глядя на дом министра государственных имуществ М. Н. Муравьева, выделявшийся красивым крыльцом, у которого разыгрывались сцены, изображенные в некрасовском стихотворении. Все молча слушали. После последних строк:

Ты проснешься ль, исполненный сил,

Иль, судеб повинуясь закону,

Все, что мог, ты уже совершил, —

Создал песню, подобную стону,

И духовно навеки почил? —

кто-то робко захлопал, но сразу же оборвал, вспомнив, по какому поводу были прочитаны стихи.

Плеханов замерзал в своем легком пальто и плохих ботинках. Наконец вынесли гроб, поставили на катафалк, все построились и пошли следом. Шли по Литейному, потом по Невскому. По дороге к процессии присоединилось много народу. Полицейских было мало, и они шли где-то сбоку. Когда вышли на Лиговку, подоспела группа товарищей с венком — золотом по красному фону было написано: «От социалистов». Незаметно дошли до Новодевичьего кладбища. Во время отпевания революционеры не вошли в церковь и мерзли на ветру. Георгий думал о Некрасове, но время от времени в голове проносилось: «Почему всегда на вокзалах и кладбищах особенно холодно? Вот и я умру. Если доживу до лет Николая Александровича, то хорошо бы, чтобы провожало много народа. Вот глупость-то. Революционеров открыто не хоронят. Как бы раньше времени не умереть от простуды…»

Наконец отпевание кончилось, и началось прощание. Выступали известные ученые, литераторы.

— Жорж, ты знаешь, кто этот господин?

— Не знаю, но интересно говорит.

— Это же Федор Достоевский…

Неожиданно для устроителей похорон слова попросил молодой человек. Это был Плеханов. Георгий почувствовал, что все отступило на второй план и осталась только боль утраты, желание передать свои чувства людям, обступившим свежую могилу.

Сразу после выступления двое городовых пытались арестовать Плеханова, но он сумел быстро затеряться в толпе. Затем, наняв нескольких извозчиков, народники благополучно уехали. Георгий с группой товарищей поспешил в трактир — погреться и поесть. Все хвалили его выступление и шумно радовались успеху.

В то время главное внимание Плеханова поглощала работа среди питерских рабочих. Уже позже полицейский чиновник В. В. Блинов отмечал: «Плеханов имел громадное влияние на фабричное население, среди которого велась революционная пропаганда под его руководством».

И таких утверждений в полицейских документах и в воспоминаниях революционеров довольно много.

То, что Плеханов имел уже тогда «громадное» влияние, — это, конечно, преувеличение. Рабочее движение еще только зарождалось, пролетариат в России еще складывался как класс. Заводские и фабричные рабочие очень отличались друг от друга, так как многие фабричные были сезонниками: летом жили в деревне, а зимой на заработок приходили в город. Поэтому методы пропаганды среди квалифицированных рабочих металлургических заводов и среди сезонников, вербовавшихся на текстильные и другие фабрики, были разными. Плеханов находил общий язык и с теми, и с другими. Среди народников, которые вели пропаганду среди рабочих, Плеханов считался одним из наиболее опытных и умелых, в кругах рабочих он имел уже двухлетние связи.

В январе 1878 года на Василеостровском патронном заводе погибло шесть рабочих. Причиной гибели была плохая техника безопасности — хозяева не желали тратить «лишние» деньги. Георгий написал воззвание: «Рабочим Патронного завода». Оно кончалось горячим призывом: «Рабочие! Пора вам самим взяться за ум: помощи ждать вам не от кого! Не дождетесь вы ее от начальства! Долго ждало помощи от него крестьянство и дождалось кочек да болот, да податей еще тяжелее, еще больше прежнего! Долго терпели и вы и дождались того, что вас жгут живьем и пускают по миру ваши семьи! Долго ли еще будешь терпеть ты, рабочий народ?!»

Черновик воззвания Плеханов показал своему новому знакомому, с которым близко сошелся в эти дни, рабочему Степану Халтурину. Степан одобрил текст листовки, она была напечатана и разбросана на территории Патронного и других заводов.

В день похорон жертв катастрофы стоял сильный мороз. Несмотря на это, за гробом шли рабочие всех фабрик и заводов Васильевского острова и представители других районов. Социалистов в этом многочисленном шествии было немного. Плеханов в рабочей одежде шагал в первой шеренге. Рядом шли Степан Халтурин, Валериан Осинский. Гулко билось сердце: «Вот она, рабочая солидарность. Вот он, питерский пролетариат».

О конце похорон вспоминал сам Плеханов: «Полиция, все время сопровождавшая шествие в довольно значительном количестве и усиленная новым отрядом городовых у входа на кладбище, стала вокруг могил; священник пропел последнюю молитву; гробы опустили в землю. Пока их зарывали, толпа оставалась вполне спокойной… Но когда все было кончено и настало время расходиться, в ней началось какое-то движение. Незнакомый нам полный, рыжий рабочий протискался к одной из крайних могил.

— Господа! — воскликнул он дрожащим от волнения голосом. — Мы хороним сегодня шесть жертв, убитых не турками, а попечительным начальством. Наше началь…

Его прервали.

Раздались полицейские свистки, и околоточный надзиратель положил ему руку на плечо со словами: «Я вас арестую». Но едва успел он выговорить это, как произошло нечто совершенно неожиданное. Со всех сторон раздались негодующие крики, и толпа, та самая толпа, которая произвела на нас безнадежное впечатление своею будто бы буржуазною прилизанностью, дружно кинулась на оторопевших полицейских. В одно мгновение арестованный был куда-то далеко унесен нахлынувшей рабочей волной, а пытавшийся взять его околоточный не совсем твердым голосом извинялся перед публикой» (1—III, 157)[5].

Плеханова хорошо знали на фабриках, расположенных вдоль Обводного канала. В марте 1878 года вспыхнула стихийная забастовка на фабрике Новая бумагопрядильня. Причина — снижение расценок. Рабочие не уходили, они стояли группками на фабричном дворе. Георгий ходил между ними и объяснял, каким образом наживается их хозяин. Стихийно образовался стачечный комитет. Через него поступали деньги бастующим, собранные среди демократически настроенной интеллигенции. Но этих денег было мало. На заседании комитета было решено обратиться за помощью к рабочим других текстильных фабрик. Плеханов написал листовку, и ее отпечатали в типографии «Земли и воли». Плеханов специально писал это воззвание, приноравливаясь к понятиям и языку рабочих, только что пришедших из деревни: «Друзья рабочие! Вот теперь рабочие с Новой Бумагопрядильни стакнулись, держатся все время дружно. Вам нужно поддержать их… Неужели давать издеваться над рабочими всякому жулику? Нет, вы соберете в их пользу деньги: нынче вы им поможете, а завтра они вам. Ведь и вы не в раю живете, и вам, может, придется считаться с хозяином… Так и помогай друг дружке — на людях и смерть красна» (3—I, 382).

Отпечатали несколько сот листовок, получился увесистый тючок. Георгий решил за один раз отнести весь этот пакет Он подобрал на конспиративной квартире костюм поприличнее, взял саквояж, в который сложил листовки. Подъехал к фабрике на пролетке и быстро направился к административному зданию. Не доходя нескольких шагов по дверей, быстро свернул и известным ему проходом побежал к котельной. Там обычно собирались комитетчики, и, к счастью, там был один из них. Георгий быстро передал ему содержимое саквояжа и вышел на фабричный двор. Но у входа его задержала охрана и передала околоточному. По пути в участок Плеханов обдумал линию поведения. Поскольку сторожа с ними не было, он утверждал, что проходил мимо фабричных ворот и неожиданно был задержан. Его заперли в отдельной комнате, куда заглядывали через окошечко какие-то типы, очевидно филеры. Но они не узнали в хорошо одетом господине примелькавшегося им человека в рабочем платье. Наутро, когда пришел начальник, Плеханов разыграл сцену возмущения необоснованным арестом. Он начальственно повысил голос: «Я самым энергичным образом протестую против моего совершенно произвольного ареста. Я еще раз прошу составить протокол».

Потом, обращаясь к околоточному, приведшему его вчера сюда, сказал: «Прошу вас, милейший, принесите мне воды, да в чистом стакане». Тот, растерявшись, выполнил просьбу властного господина. Паспорт, хоть и фальшивый, был хорошо сделан. В нем значилось, что податель его — почетный гражданин А. С. Максимов-Дружбин. Полицейские извинились за ошибку, и Плеханов поспешил скрыться, пока они не одумались. Позднее он так вспоминал об этом происшествии: «Арест мой продолжался всего один день. В качестве «нелегального» я имел недурной паспорт и носил ничем не запятнанное в глазах полиции имя какого-то потомственного гражданина. Меня выпустили, обязав подпиской о невыезде. Я добросовестно исполнил это обязательство, так как долго после этого не покидал Петербурга».

Теперь Георгий Плеханов не мог показываться на территории Новой бумагопрядильни. Но рабочие сами приходили к нему, советовались и рассказывали о ходе дела. Через несколько дней пришлось прекратить забастовку, но она имела огромное значение, показав рабочим Петербурга, на чьей стороне находятся царские власти, которые помогли фабрикантам одержать победу. А Плеханов поместил в легальной газете «Новости» информацию о ходе забастовки и ее итогах. Заметки были без подписи. Это было первое выступление Г. В. Плеханова в открытой печати.

Теперь он начинает регулярно помещать статьи в нелегальной прессе — в журнале «Земля и воля», куда его вскоре вводят в редколлегию, — и в легальных газетах и журналах под псевдонимами и без подписи. Среди своих товарищей он уже в это время выделяется серьезными знаниями, умением четко излагать свои мысли.

Пользуясь тем, что в Публичной библиотеке в то время можно было спокойно заниматься — позднее шпионы выслеживали там революционеров, — он часто подолгу задерживался в ее гостеприимных стенах. На всю жизнь у него остались теплые воспоминания о многих часах, проведенных в ее залах. Уже тогда, изучая какой-либо вопрос, Плеханов умел сосредоточенно и планомерно работать с литературой. Ведь он не имел возможности продолжать образование — в 1877 году, став нелегальным, он перестал посещать занятия и был отчислен из Горного института «по малоуспешности», как значилось в документе. Но, продолжая упорно заниматься, Плеханов через несколько лет стал одним из наиболее образованных людей своего времени. Однако знания для него не были самоцелью. Всю жизнь, упорно расширяя свои познания, он копил их для использования в борьбе за победу революции в России.

Вот и теперь он жадно читал экономическую, историческую, философскую литературу для того, чтобы ясно представлять задачи, связанные с развитием революционного движения в России.

Однажды он пришел на нелегальную квартиру позже обычного и, ничего не замечая, сел в углу, просматривая какие-то записки.

— Жорж, что с вами? Садитесь пить чай, ведь одной духовной пищей сыт не будешь, — обратилась к нему «хозяйка» квартиры.

— Спасибо, я и голоден, и замерз ужасно. Но вот послушайте, какую интересную книгу я сегодня прочитал.

— Да кто автор? Наш или из Европы?

— Наш, наш. Книга только что вышла.

— Легальная? Что же в ней может быть столь интересного?

— Автор Ю. Э. Янсон написал «Сравнительную статистику России и западноевропейских государств». Здесь приводятся очень интересные цифры. Вот послушайте, таково численное отношение земледельческого, промышленного и торгового класса в Англии, Пруссии и Франции.

— Ну и что же? Нам какое дело до их классов!

— Да вот в «Капитале» Маркса говорится о роли рабочих в революционном движении. Но ведь на Западе совсем другая картина, чем у нас. В Англии промышленный класс составляет 22,7 процента, в Пруссии — 9,1 процента, во Франции — 10,6 процента.

— А в России?

— В России точной статистики не существует, но если судить по численности сословий сельских и городских, то промышленные классы у нас составляют 10 процентов.

— Ба, да это больше, чем в Пруссии. Не податься ли вам в социал-демократы?

— Напрасно вы смеетесь. Есть и другие цифры. Если распределить в процентах по занятиям одно производительное население, то в промышленности в Англии занято 52,5 процента, во Франции — 28,4 процента и даже в Пруссии — 25,6 процента. Эти цифры показывают громадную разницу в хозяйственном укладе России и главных европейских стран. Все это имеет большой интерес для всякого революционного деятеля.

— Но ведь мы в этом и не сомневались. Что же вас так растревожило в этой книге господина Янсона?

— Вот в том-то и дело. Разница-то есть, но какова тенденция хозяйственного развития России?

Закончив обсуждение книги, собеседники стали горячо спорить о задачах общины в развитии социалистического движения в России.

Плеханов внимательнее других теоретиков революционного народничества 70-х годов относился к вопросу о месте пролетариата в революционном движении страны. В своей первой теоретической статье «Об чем спор?» он, e одной стороны, защищает главный тезис народнического мировоззрения о благотворном влиянии общины на крестьянский характер, а с другой — приходит к выводу о закономерности участия рабочих в революционном движении. Чтобы сгладить это противоречие, он утверждает, что фабричные рабочие в отличие от заводских живут артелями и им свойственны те же общинные идеалы, что и крестьянам. Из этого читатель должен был сделать вывод, что поэтому-то фабричные рабочие и легко поддаются революционной пропаганде.

Но, довольно хорошо представляя в то время нужду рабочих, Плеханов недостаточно знал деревню, свои рассуждения о положении и настроении крестьян черпал главным образом из литературы и рассказов товарищей.

Летом 1878 года он решил, как многие его товарищи, пойти «в народ». Георгий поехал на Дон, где казачество было резко настроено против введения у них земского самоуправления.

Народники пытались использовать для борьбы с самодержавием любое оппозиционное движение. Именно поэтому они особое внимание обращали на сектантов, на угнетенные народности, так как среди крестьян, недовольных религиозной или национальной политикой правительства, по их мнению, легче было вести пропаганду. Такой же подходящей средой они считали казачество.

Плеханов сумел найти общий язык с группой молодых казаков, которые готовы были поднять восстание. Но надо было привлечь на их сторону всю массу казачества. Для этого Георгий решил распространить среди всех областей, где жили казаки, воззвание от имени «Земли и воли». Он написал это воззвание: «Славному войску казацкому — донскому, уральскому, кубанскому, терскому и пр. и пр.». С текстом этого воззвания он отправился в Петербург, чтобы напечатать его и вернуться с подкреплением, так как одному ему было, конечно, не под силу охватить пропагандой несколько губерний, а сочувствующие казаки не хотели выезжать из своих станиц до начала восстания. Но все эти грандиозные планы рухнули.

В первой же квартире, куда направился Георгий после приезда, его ожидала засада. Несмотря на усталость и нетерпение увидеть товарищей, он не сразу поднялся по лестнице, а стал прогуливаться по соседнему переулку, куда выходил черный ход этого дома. Здесь его и застал студент, которому поручили по возможности перехватывать революционеров, идущих по этому адресу. Студент успел предупредить Плеханова, что явка провалена. От него Георгий узнал об арестах, в результате которых в руки полиции попали многие руководители «Земли и воли». Когда Плеханов наконец-то встретился с товарищами, они без всякого воодушевления отнеслись к его идее поднять восстание среди казачества. Даже те, кто был солидарен с Плехановым, считали, что у организации нет сейчас сил на посылку группы пропагандистов к казакам. Плеханов все же настоял на том, чтобы листовка была отпечатана, но попал ли хоть один экземпляр к тем, кому она предназначалась, неизвестно. Самому Плеханову не разрешили уезжать из Петербурга — он нужен был в столице.

Скоро Плеханов опять включился в организацию кружков и агитацию среди рабочих. В это же время он написал две статьи, анализ которых показывает, как развивались взгляды Плеханова-народника.

Статья «Закон экономического развития общества и задачи социализма в России» появилась в журнале «Земля и воля» в январе — феврале 1879 года. Отличающаяся глубокой аргументированностью, знакомством с европейскими источниками по экономическим и социальным вопросам, статья эта имела большой общественный резонанс в России. В это время Плеханов не выделял Маркса и Энгельса из ряда видных европейских социологов: «Родбертус, Энгельс, Карл Маркс, Дюринг образуют блестящую плеяду позитивного периода в развитии социализма» (1—I, 57). Но в дальнейших своих рассуждениях Плеханов ссылается в основном на Маркса: «Посмотрим же, к чему обязывает нас учение Маркса… Общество не может перескочить через естественные фазы «своего развития, когда оно напало на след естественного закона этого развития» (подчеркнуто Г. Плехановым. — Авт.), говорит Маркс. Значит, покуда общество не напало еще на след этого закона, обусловливаемая этим последним смена экономических фазисов для него необязательна» (1—I, 59). Рассмотрев развитие и падение первобытной общины на Западе и посетовав на ее «преждевременное» падение, Плеханов приходит к выводу: «Пока за земельную общину держится большинство нашего крестьянства, мы не можем считать наше отечество вступившим на путь того закона, по которому капиталистическая продукция была бы необходимой станциею на пути его прогресса» (1—I, 59). Так Плеханов, начиная познавать теорию Маркса, пытался доказать, что Россия, опираясь на общину, может миновать капиталистический путь развития.

Плеханов в этой статье пытался обосновать необходимость для революционной партии агитации и пропаганды среди рабочих, которых он рассматривает, однако, только как вспомогательный элемент в будущей революции:

«Не представляя западноевропейской оторванности от земледельческого класса, наши городские рабочие, одинаково с западными, составляют самый подвижный, наиболее удобовоспламеняющийся, наиболее способный к революционизированию слой населения. Благодаря этому они явятся драгоценными союзниками крестьян в момент социального переворота» (1—I, 69–70).

Однако в этой же статье Плеханов отходит от своих прежних убеждений о роли городских рабочих в будущем социальном перевороте. Плеханов, который к этому времени уже накопил немалый опыт революционной пропаганды среди рабочих Петербурга, набрасывает план вовлечения в революционное движение широких масс рабочих. Он советовал развивать оппозиционный дух у рабочих, сплачивать их во время стачек, воспитывать на примерах удач и поражений в борьбе с предпринимателями. В качестве примера Плеханов приводит историю борьбы английских рабочих до 1824 года, когда они добились отмены законов против «коалиций». Он кончает статью призывом бороться за влияние на массы и создать организацию русского рабочего сословия. Плеханов указывает, что, как и в Англии в начале XIX века, эта организация должна быть тайной, что те организации, которые существуют в Западной Европе, не могут быть взяты за образец, так как в России и на Западе различные политические условия борьбы.

Несмотря на отдельные противоречия, которые заметны с позиций последовательного марксиста более позднего времени, статья эта поражает глубиной мысли, логикой построения, ясностью изложения. Ее мог написать только человек, творчески осмысливающий опыт народнического движения, владеющий значительным теоретическим багажом.

Показательна для эволюции взглядов Плеханова следующая его статья — «Поземельная община и ее вероятное будущее», которая появилась в легальном журнале «Русское богатство» в начале 1880 года. Он полемизирует с М. Ковалевским, который утверждал, что поземельная община везде разлагалась под влиянием внутренних причин, Плеханов в то время еще считал, что можно сохранить русскую общину при поддержке ее крестьянами и интеллигенцией страны. Но в рассуждениях Плеханова больше, чем раньше, проглядывают сомнения: «Своевременный переход к общинной эксплуатации полей или разрушение (выделено нами. — Авт.) в борьбе с нарождающимся капитализмом — такова, по нашему мнению, единственная альтернатива для современной сельской поземельной общины вообще и русской в частности» (1—I,107).

Через несколько лет Плеханов писал, что книга М. Ковалевского «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложения» оказала ему большую услугу, так как «она впервые и очень сильно поколебала мои народнические воззрения, хотя я и спорил еще против ее выводов» (1—III,197).

Однако, несмотря на свои сомнения, Плеханов в этих статьях выступал еще как правоверный народник. Он сам через несколько лет писал, что в конце 70-х годов он был «народником до конца ногтей» (1—III,124).

3. Розалия Боград

После того как Наталия Александровна Смирнова заявила о разрыве с Плехановым, фамилию которого она носила всю жизнь[6], Георгий Валентинович чувствовал себя очень одиноким. Его поддерживала дружба с Розалией Марковной Боград, с которой его познакомила та же Теофилин Полляк. Дружба постепенно переросла в любовь, которую они оба пронесли через всю жизнь.

Розалия Боград родилась в 1856 году в Херсонской губернии в бедной еврейской семье. Однако вскоре отец ее разбогател, и Роза смогла поступить в гимназию. В старших классах гимназии Роза и ее подруги зачитывались романом Чернышевского «Что делать?», критическими статьями Писарева, сочинением Шпильгагена «Один в поле не воин». Брат подруги дал на несколько дней нелегальные «Исторические письма» Миртова-Лаврова. Девочки все серьезнее задумывались о жизни. Что их ждало? Роза попросила отпустить ее учиться в Петербург. Мать и отец не хотели отпускать девочку одну в незнакомый город.

Но дочка была непреклонна. Она уверяла родителей, что, став врачом, вернется в родной город и будет жить с ними. В конце концов родители ей разрешили учиться в Петербурге. Там, при Медико-хирургической академии, уже три года существовали Высшие женские курсы. С большим трудом, под давлением общественности, правительство разрешило высшее женское образование. Во главе курсов стояла г-жа Ермолова, жена генерала. Она и часть слушательниц считали, что курсы надо уберечь от влияния революционных идей, иначе участие курсисток в сходках и собраниях послужит поводом для закрытия курсов. Но все же значительная часть слушательниц принимала активное участие в студенческом движении.

Через знакомого студента — Мирона Чудновского — Роза Боград и ее подруги познакомились с революционерами. Мирон и его друзья были народниками-лавристами.

Очень скоро она стала выполнять поручения знакомых революционеров — собирала деньги для стачечников и арестованных товарищей, помогала устраивать благотворительные концерты, относила тайком какие-то пакеты.

Однажды ей и студентке Ребровой поручили договориться об участии в концерте, сбор с которого должен был идти на революционные нужды, со знаменитым басом, любимцем публики Палечеком. Шли к нему с волнением. Но он встретил гостей радушно.

— Чем могу служить, милые барышни?

Они объяснили цель прихода. Знаменитый артист с готовностью согласился выступить на концерте. Потом он с интересом расспрашивал их о том, кто учится на женских курсах, как идут занятия и где будут они работать после окончания учебы. Расстались очень довольные знакомством и беседой.

Через год Роза Боград получила серьезное задание — заменить заболевшего пропагандиста и провести занятия в рабочем кружке на Выборгской стороне. К этому времени она прочла уже много серьезной литературы по социальным вопросам. Но занятия надо было проводить по русскому языку и арифметике. Она всегда хорошо училась в гимназии и любила эти предметы. Надо было передать эти знания людям, которые придут после тяжелой работы, а у многих не было даже начального образования. Поначалу Роза чувствовала себя скованно.

Постепенно смущение прошло, и Роза толково объясняя материал своим слушателям. После занятий ее трогательно благодарили.

Тогда-то и встретил Плеханов курсистку Боград. Однажды он попросил приютить на время в женской коммуне, в которой жила Роза, знакомого рабочего, скрывающегося от полиции. Девушки с радостью согласились. Они освободили одну комнату, и там несколько дней жил рабочий Митрофанов, тот самый, с которым Плеханов познакомился вскоре после своего приезда в Петербург. Каждый вечер Георгий приходил навещать своего подопечного. Все вместе подолгу сидели за ужином, пили чай. Как много интересного рассказал Георгий Валентинович своим очарованным слушательницам — о смелых побегах революционеров, о забастовках рабочих, о революционном движении в Западной Европе, о жизни Чернышевского, о встречах с Лавровым. О себе говорил Георгий мало, на вопросы отвечал уклончиво, и собеседницы понимали, что он им рассказывает только то, что можно рассказать.

Роза Боград не могла не вспомнить лето, проведенное в селе Широком Самарской губернии. Там она работала фельдшерицей и вела пропаганду среди духоборов, которые, по ее мнению, были восприимчивы к революционным идеям. Она очень гордилась дружбой с известной народницей Олимпиадой Евграфовной Кутузовой, женой итальянского анархиста Карла Кафиеро. С волнением она вспоминала встречи с Верой Николаевной Фигнер. Иногда они беседовали на исторические темы. Тогда лавристские взгляды хозяек квартиры приходили в противоречие с бакунистскими убеждениями гостей.

Георгий чувствовал, как необходимы ему нежность и сочувствие этой девушки. Пришел день, когда они не смогли больше скрывать друг от друга свои чувства. Впервые Георгий узнал, что значит взаимная любовь.

Плеханов попросил Розалию Боград стать его женой.

Временную отсрочку решения принес вызов на комиссию, которую проходили женщины-медички перед отправкой в действующую армию на Балканы. Роза некоторое время назад подала туда заявление, но ответа долго не было. И вот наконец вызов…

Война на Балканах подходила к концу. Часть русских госпиталей с ранеными и больными была размещена в Румынии. Розалия Боград получила направление в город Бузео. Здесь она в течение двух месяцев работала в госпитале помощником врача. Много страданий пришлось ей видеть в этом госпитале, много подробностей о жизни простого народа узнала она от солдат.

После краткого свидания с родителями Розалия Боград вернулась в Петербург. Что скрывать, ей хотелось поскорее приехать в Петербург не только для продолжения занятий на курсах, но и потому, что она с нетерпением ждала встречи с Плехановым. Вскоре они были вместе.

Первое время почти все оставалось по-старому — Розалия Марковна продолжала учиться на женских курсах, Георгий Валентинович скрывался и только иногда ночевал у нее. Поэтому ей часто приходилось менять квартиру. Осенью 1878 года Розалия Марковна снимала комнату в Ковенском переулке, затем переехала в дом по Фонарному переулку. Но ей так хотелось, чтобы Георгий мог каждую ночь приходить домой, а не искать пристанища в случайных квартирах. Однажды она встретила мужа, сияя от радости.

— Жорж, нам так повезло. Помнишь, я тебе говорила о Екатерине Николаевне Саблиной, ну, помнишь, она невеста Сиротинина?

— Ну и что? Они поженились, что ли? Чему ты так радуешься?

— Нет, не поженились. Но Екатерина Николаевна предлагает нам комнату, в которой мы сможем жить вместе. Дом ее вне подозрений, отец — профессор Лесной академии. Теперь мы с тобой наконец-то будем видеться почти ежедневно.

— Я очень рад. Да здравствует Екатерина Саблина!

— Не смейся. Нам действительно повезло.

На этой квартире по Кирочной улице[7] Плехановы прожили до апреля 1879 года. Жорж почти ежедневно приходил ночевать, его кормили вкусным ужином, он мог переодеться и отдохнуть.

Но Плеханов понимал, какой опасности он подвергает своих милых хозяев. После убийства Сергеем Кравчинским шефа жандармов Мезенцева полиция буквально наводнила Петербург шпионами. По малейшему подозрению арестовывали не только студентов и молодежь, но и людей солидных, занимающих положение в обществе. Фотографии Плеханова были разосланы по всем полицейским участкам, и ему все труднее становилось скрываться. По сведениям Клеточникова, агента «Народной воли», служившего в полиции, несколько филеров хорошо знали внешность Плеханова, и не раз он был близок к аресту.

Плеханов знал также о готовящемся Соловьевым покушении на императора и представлял, какие репрессии начнутся в столице в любом случае — будет убит царь или нет. Поэтому оставаться на квартире Саблиных он не считал возможным. Но жить вдали от Розалии Марковны ему было трудно. Поэтому решили сделать совместный паспорт и поселиться в качестве супругов. Сняли квартиру из двух комнат в Графском переулке у Пяти углов. У них были фальшивые паспорта на имя дворян Семашко, но фамилия и имена были действительных лиц — сводной сестры Георгия и ее мужа. Это могло бы помочь при случайном аресте, так как Плеханов мог рассказать о своем предполагаемом имении, родственниках и т. д. Конечно, Мария Валентиновна, его сестра по отцу и будущая мать известного большевика Н. А. Семашко, ни сном, ни духом не ведала, что ее фамилия фигурирует в фальшивом паспорте ее брата. К счастью, все обошлось благополучно. Плеханов был хорошим конспиратором, да и уроки, преподанные товарищам Александром Михайловым, не прошли даром. Александр Михайлов разработал целую науку о том, как отвязаться от шпиона, как входить в конспиративную квартиру, как вести себя при случайном аресте.

В такой необычной обстановке началась совместная жизнь Георгия Валентиновича и Розалии Марковны.

4. «Черный передел»

Целыми днями Георгий пропадал в городе, упорно продолжая пропагандистскую работу на заводах и фабриках. Ближайшими его помощниками был Михаил Родионович Попов по прозвищу Родионыч и Николай Васильевич Васильев.

Но все меньше землевольцев занималось революционной пропагандой. В деревне почти никто не остался. Сторонники прежней тактики — «деревенщики», как их продолжали называть, — вели революционную работу среди рабочих. Цель этих кружков — подготовить из рабочих большой отряд революционеров, которые пойдут в деревню и смогут найти общий язык с крестьянами. Они были убеждены, что именно этим рабочим, выходцам из крестьян, а не интеллигентам, занимавшимся «хождением в народ», удастся поднять крестьянство на революцию, которая сметет самодержавие и установит народный строй.

Все большее число народников-землевольцев отдавали все силы террору. В 1878-м — начале 1879 года террор был средством самообороны, местью наиболее жестоким царским сатрапам. Выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова, убийство С. Кравчинским шефа жандармов Мезенцева и Г. Гольденбергом киевского губернатора Кропоткина были актами протеста революционеров против надругательства над их товарищами, политическими заключенными. Но логика событий привела некоторых сторонников этой тактики к идее о необходимости убийства царя.

2 апреля 1879 года состоялось неудачное покушение Александра Соловьева. Соловьев был членом «Земли и воли», о его намерении убить царя знали руководители организации, но он выступил по собственной инициативе.

Через несколько дней после покушения Соловьева казнили. В стране усилился террор. Часть землевольцев, и в том числе Плеханов, считали, что выстрел Соловьева принес вред революционному делу. Другая часть во главе с Александром Михайловым решила, что в этих условиях надо несколько изменить тактику партии и считать цареубийство делом всей организации. Споры приняли ожесточенный характер, и близкие друзья, работавшие до этого рука об руку, готовые отдать друг за друга жизнь, спорили до хрипоты. Все понимали, что отдельные собрания не могут наладить дело. Необходим был съезд. Но как и где собрать съезд руководителей «Земли и воли»? Решили, что наиболее удобное место — Тамбов, лежащий на полпути для революционеров из Петербурга, Киева, Одессы и других городов.

М. Р. Попов и известный революционер М. Ф. Фроленко выехали заранее, чтобы посетить несколько городов и созвать па съезд членов «Земли и воли». Но у Фроленко была и тайная миссия: созвать сторонников террора на предварительное совещание, условиться о том, как вести себя на общем съезде, чтобы привлечь большинство на свою сторону. Он объехал ряд городов и договорился только с теми членами «Земли и воли», взгляды которых не вызывали сомнения, — Колодкевичем, Гольденбергом, Желябовым, Ошаниной. Из Петербурга должны были приехать Александр Михайлов и Николай Морозов.

Одиннадцать землевольцев, сторонников политического террора, собрались на тайное — и от полиции и от товарищей по организации — совещание в Липецке. Это был город, в котором Плеханов провел детство, но он, ярый противник новой тактики, конечно, не знал об этом совещании.

После Липецка поехали не в Тамбов, где полиция уже кое-что пронюхала о предполагаемом совещании, а в Воронеж, куда решено было перенести съезд. Собрались на открытом воздухе, в Ботаническом саду.

Плеханов видел, что «деревенщиков» на съезде не так уж много. К тому же часть их сторонников — П. Аксельрод, Л. Дейч, Я. Стефанович — была в эмиграции. Да, наверное, его поддержали бы и жившие за границей С. Кравчинский и В. Засулич, которые перед отъездом из России на многие вопросы тактики партии смотрели так же, как и они — «деревенщики». На съезде были и такие землевольцы, взгляды которых еще не были известны. Для принятия решений было важно, на чью сторону они встанут. Георгию Плеханову очень хотелось, чтобы с ним была Софья Перовская. Он уже давно знал эту умную, целеустремленную, обаятельную девушку. Как и многие в организации, он выделял ее среди других женщин-революционеров за исключительную чистоту и преданность делу, за организаторские способности и храбрость. До этого времени взгляды Плеханова и Перовской на задачи народнической организации были одинаковыми. В последнее время Софья Перовская жила в Харькове, готовила побег товарищей из Центральной тюрьмы. Плеханов успел переговорить с нею и выяснить, что она тоже считала покушение Соловьева на царя вредным для партии. Как было бы хорошо, если бы они во всем были единомышленниками!

В начале первого заседания Николай Морозов зачитал предсмертное письмо Валериана Осинского, которого недавно казнили в Киеве. Многие знали этого красивого человека, любили его за спокойный нрав, отвагу, товарищество, деликатность. Письмо написано было перед самой казнью, в нем Валериан убеждал товарищей, что теперь для партии единственное средство чего-либо добиться — это политический террор. Он давал советы, как его организовать. Срывающимся голосом Морозов прочитал последние строчки: «Прощайте же, друзья, товарища дорогие, не поминайте лихом. Крепко, крепко от всей души обнимаю вас и жму до боли ваши руки в последний раз…»

После этих слов воцарилась тишина, некоторые женщины плакали, все мысленно еще раз прощались с товарищем. Плеханов думал: «А сколько еще таких прекрасных людей погибнет зря, без пользы для революции, если мы последуем совету этого самоотверженного и героического человека?»

Но значительная часть собравшихся готова была принять завет Осинского. Число сторонников новой тактики — дезорганизации правительства путем политического террора — увеличилось.

— Политическая борьба во имя народа, но без его участия, — говорит Плеханов, — только оторвет революционеров от народа.

— Мы дезорганизуем правительство и принудим его дать конституцию, — отвечает Михайлов со страстной убежденностью.

— Стремиться революционеру к конституции, — возражал Плеханов, — почти равносильно измене народному делу.

— Для того чтобы совершить революцию, — вступает в спор Николай Морозов, — достаточно нескольких Шарлотт Корде и Вильгельмов Теллей.

— Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем, — настаивает Михайлов.

— Нет, на кончике кинжала не построишь парламент, — с горечью отвечает Плеханов. — Дезорганизаторская деятельность приведет только к разгрому партии и усилению правительства.

Как убедить товарищей, что они не правы, думает Плеханов, как спасти их для дела революции?

Съезд принимает компромиссное решение — политический террор является крайней и исключительной мерой для специальных случаев. «Деревенщики» довольны, надеясь, что таких исключительных случаев будет немного. Да они и сами считают, что иногда необходимо прибегать к террору — убить предателя или особо ненавистного царского чиновника.

Но их радость испаряется, когда начинают обсуждать вопрос о цареубийстве. Не все знали до этого дня, что в петербургской организации существует «Лига цареубийства», члены которой поклялись довести дело Соловьева до конца. Убийство царя даже с технической точки зрения дело сложное, оно потребует много сил и средств. Вокруг этого вопроса разгорается горячий спор. Особенно убедительно защищает эту идею приехавший из Одессы Андрей Желябов. Он прекрасный оратор, а его красивая внешность и умение сразу же вызывать у слушателей симпатию и сочувствие поколебали еще нескольких участников съезда. В значительной степени под влиянием его речей отходит от «деревенщиков» и Софья Перовская. При голосовании большинство, правда незначительное, получает резолюция, гласящая, что цареубийство относится к тем исключительным случаям, которые партия будет поддерживать.

— Неужели вы не понимаете, — спрашивал Плеханов, — что уничтожение самодержца ничего не изменит в политической ситуации, только вместо Александра с двумя палочками будет царствовать Александр с тремя палочками? Софья Львовна, — говорил он, обращаясь к Перовской, — ведь вы понимаете, что в любом случае — удастся убить царя или нет — это дезорганизует не правительство, а партию.

Но Софья Перовская колебалась. Она вслед за Андреем Желябовым шла к признанию необходимости политического террора.

Некоторые «деревенщики» считали, что надо согласиться с большинством, а там жизнь покажет, что они правы, и эти решения партия пересмотрит. Но Плеханов понимал, что решения, принятые сейчас, определят судьбу организации. Он чувствовал, что дело идет к разрыву. Уединившись от товарищей, он печально думал: «Несомненно, трудно сделать этот шаг, берешь на себя громадную ответственность перед историей и революцией, но этот шаг необходим, чтобы спасти дело народного освобождения от гибели».

На одном из заседаний обсуждали вопрос о периодических органах партии. Журнал «Земля и воля» до сих пор печатал статьи, в которых защищались и развивались вопросы революционной работы среди народных масс. Но недавно возникший «Листок «Народной воли» печатал статьи сторонников политического террора. Плеханов требовал, чтобы у обоих органов была одна редакция или чтобы «Листок» был закрыт. Но его предложение не было принято.

После голосования все смотрели на Георгия Плеханова. Что он будет говорить? Он чувствовал тяжелую боль в груди, как будто что-то сдавило сердце. Промолчать он не имеет права. Медленно обвел глазами товарищей. Вот они — его сторонники, идейные противники, колеблющиеся. Как он любит их всех, как тяжело уходить от них. А уходить надо. Плеханов медленно встает и говорит слегка охрипшим голосом: «Мне здесь нечего делать». Других, более подходящих слов не находит.

Все сидят молча. Вера Фигнер порывисто встает, она хочет догнать его, вернуть. Но раздается властный голос Михайлова:

— Оставьте, Вера Николаевна, пусть уходит.

Она возвращается. Остальные сидят, никто не последовал за Плехановым в этот день…

Обсуждение других вопросов решили перенести на завтра.

Съезд завершил свою работу. Было принято компромиссное решение — продолжать революционную работу в народе, а Исполнительному комитету поручить дезорганизацию правительства путем организации террора против царских чиновников и самого императора.

С тяжелым чувством покидал Плеханов Воронеж. Он поехал в Киев, где на нелегальной квартире жила Розалия Марковна. Только самому близкому человеку он мог показать, насколько тяжело переживает разрыв. Ни чудная природа, ни близость любимой женщины не могли отвлечь его от мрачных мыслей. Он говорил жене:

— Я теперь один, друзья и единомышленники меня не поддержали. Но я не мог идти против интересов народа.

— Жорж, а что же теперь будет?

— Я не теряю надежды на то, что многие одумаются и что я вновь найду поддержку среди народников.

Отдохнуть в Киеве не удалось, полиция и здесь знала Плеханова. Да и стремился он всей душой в Петербург, чтобы продолжать революционную пропаганду среди рабочих и вербовать новых сторонников.

Когда Плехановы приехали в Петербург, они вновь достали паспорта на имя дворян Семашко и поселились на квартире в Графском переулке. Георгий весь день, а иногда и ночь, проводил вне дома. Надо было наладить связи, порванные арестами и переходом товарищей на путь террора. Пропагандистов было мало, а интерес рабочих к социалистической пропаганде ширился. Нужны были все новые силы для работы с пролетариатом Петербурга. Приходя домой, он с восторгом рассказывал жене, каких замечательных людей он встречает в рабочей среде как они быстро усваивают идеи социальной революции, как они скромны, мужественны и трудолюбивы.

— Ведь это золотой фонд революции, — говорил он. — С ними можно говорить обо всем. А иногда они и нас, социалистов, могут поучить уму-разуму.

— А как они относятся к богу?

— Передовые, конечно, не верят. А те, кто недавно вступил в движение, верят, но бога оставляют дома, чтобы он не мешал им в революционной работе. Ах, если бы нам побольше пропагандистов! Помнишь, я рассказывал, как хорошо вела занятия с рабочими Перовская? Но и она, к сожалению, пошла за Желябовым и Александром Михайловым. Не сумел я ее убедить в Воронеже.

Однажды Георгий пришел радостно возбужденный.

— У нас сегодня праздник. Приехали из-за границы Павел Аксельрод, Лев Дейч, Яков Стефанович и Вера Засулич… Они целиком на нашей стороне.

— И Вера Ивановна? Расскажи мне о ней побольше. Какая она?

— Да, и Вера Ивановна. Вот будет сюрприз для террористов. Она говорит, что стреляла для того, чтобы отомстить за надругательство над Боголюбовым, а планомерный террор, да еще убийство царя только помешают революционной работе. Если бы ты знала, какая это замечательная женщина! Но, главное, она большая умница, много читала и думала. И остальные тоже превосходные люди. Теперь нас много, и мы усилим работу в фабричных районах.

Розалия Марковна всеми помыслами была с мужем. Но она не могла помогать ему практически. Вот уже несколько месяцев, как она почувствовала, что будет матерью. Пришлось взять академический отпуск и скрыться на нелегальной квартире. Она все же надеялась, что после рождения ребенка сможет окончить женские курсы и стать врачом. А пока она сидела дома, переписывала статьи и листовки, вела хозяйство. Выходить днем она не могла — полицейские, следя за ней, могли бы арестовать Плеханова. Гуляла она только поздно вечером.

Вскоре после Воронежского съезда в августе — сентябре произошел все же разрыв — сторонники политического террора и «деревенщики» решили создать самостоятельные организации. Решения Воронежского съезда не укрепили организации, а своей половинчатостью способствовали спорам и разногласиям. Скоро всем стало ясно, что так работать нельзя. Разделили средства, типографию, связи, явки. Решили, что ни одна часть не будет носить прежнее имя — «Земля и воля». Так в России появились две революционные организации: «Народная воля» — сторонники политического террора и «Черный передел» — приверженцы пропаганды и агитации.

В обеих организациях были незаурядные люди, преданные делу революционеры. Но и «Народная воля» и «Черный передел» руководствовались ошибочными идеями, идеями народнического, мелкобуржуазного социализма, который не мог привести Россию к победе революции, тем более революции социалистической. И тем не менее эти народнические организации принесли в то время пользу развитию революционного движения в России. Они явились предшественниками российского пролетарского революционного движения, которое, став на позиции научного социализма, смогло разрушить твердыню самодержавия и привести Россию к победе революции. Но через некоторое время разрыв между созданными организациями привел их к краху. «Народная воля» после убийства Александра II была разгромлена. Часть народнических групп переродилась в либеральное народничество. «Черный передел» не смог вести революционную пропаганду в прежних масштабах из-за царского террора, да и к тому же сил было мало — часть пропагандистов вошла в «Народную волю», а часть, и руководящая, через некоторое время эмигрировала.

Конец 1879 года чернопередельцы провели в активной пропагандистской работе. Плеханову и Вере Засулич приходилось туго — их по пятам преследовали шпионы. Каждый день грозил арестом и провалом организации.

Они продолжали встречаться с народовольцами, особенно с Софьей Перовской и Андреем Желябовым. Споры продолжались, ни одна сторона не могла убедить другую. Но в этих спорах Плеханов уже тогда чувствовал свою теоретическую слабость. Чернопередельцы в то время считали политическую борьбу несвоевременной. Народовольцы все сводили к террору, и это было ошибкой. Как без политической борьбы достигнуть политических перемен? Плеханов видел, что народническая теория не дает ответа на многие вопросы, которые ставит перед ними революционная деятельность. Он говорил жене:

— Эх! Если бы хоть на несколько месяцев попасть в более свободную страну, иметь под рукой библиотеку, встретить крупных людей…

Новый, 1880 год Плехановы встречали в доме в Графском переулке. Пришли несколько товарищей. Елизавета Ивановна Ковальская, член «Черного передела», Розалия Марковна и Теофилия Васильевна Полляк приготовили вкусный ужин. Веселья не получалось, несмотря на то что мужчины принесли несколько бутылок вина. Вспоминали недавно казненных Сергея Соллогуба, Валериана Осинского и других, пили за здоровье оставшегося в эмиграции друга — Сергея Кравчинского.

Вскоре после этой встречи стало известно, что по доносу Жаркова, случайно арестованного на улице, захвачена полицией типография «Черного передела». На собрании центральной группы было решено, что Плеханов, Засулич и Дейч должны срочно эмигрировать на несколько месяцев.

Тяжело было исполнить это решение и оставлять любимое дело и товарищей. Но все понимали, что это необходимая мера, иначе арест неминуем. Плеханов думал о том, что, может быть, пребывание за границей поможет найти выход из идейного тупика, в который попало движение.

Через много лет П. Аксельрод вспоминал: «Я могу с уверенностью сказать, что отнюдь не опасность ареста и неминуемой каторги побудили товарищей в такой критический момент оставить Россию. Конечно, сама организация стояла за их отъезд на некоторое время за границу, опасаясь их ареста со всеми его последствиями. Но были и другие причины. Плеханов чувствовал настоятельную потребность теоретически разобраться в идейном хаосе и противоречиях задач и тенденций русского революционного движения».

Плеханов вынужден был уехать, оставив жену, которая вот-вот должна была родить. Он хотел задержаться на некоторое время, но товарищи настаивали на немедленном отъезде. Он знал, что Теофилия Полляк и его товарищи не оставят жену в трудное время, но все же очень беспокоился.

5. Начало эмиграции

3 января 1880 года Георгий Плеханов нелегально покинул Петербург и при помощи контрабандистов удачно пересек государственную границу России. Путь лежал через Румынию в Швейцарию, где была самая многочисленная колония политических эмигрантов из России. Плеханов договорился с Засулич и Дейчем встретиться в Женеве. Вскоре все трое были вместе.

В то время большим влиянием среди эмигрантов пользовался Михаил Петрович Драгоманов, бывший приват-доцент Киевского университета, уволенный за «неблагонадежность» и вынужденный эмигрировать в 1876 году.

Драгоманов был страстным поборником самостоятельности Украины. Его политические взгляды сформировались под влиянием идей Герцена, Чернышевского и Прудона и были весьма эклектичными, к тому же он выступал сторонником националистической теории «культурно-национальной автономии». Драгоманов был высокообразованным человеком, его гостеприимный дом был одним из центров русской эмиграции.

На первых порах между чернопередельцами и Драгомановым установились самые дружественные отношения. Но весьма скоро они стали идейными противниками. Чернопередельцам претил мелкобуржуазный национализм Драгоманова и особенно окружавших его сторонников, многие из которых доводили до абсурда взгляды своего кумира. К тому же драгомановцы враждовали с группой польских социалистов, издававших журнал «Равенство» («Rownosc»), с которыми у червонередельцев сразу после знакомства установились самые теплые, товарищеские отношения. В эту группу входили Л. Варыньский, Ш. Дикштейн, Ст. Мендельсон и др. Польские социалисты считали, что главное — свергнуть самодержавие, что сейчас не время спорить, какие территории отойдут к государствам, которые возникнут после победы революции. Выпады Драгоманова против поляков социалисты из Польши воспринимали как оскорбление. Вновь приехавшим из России чернопередельцам надо было решать, с кем они. И они выбрали польских социалистов, с которыми даже поселились одной коммуной.

Отныне на эмигрантских собраниях шли дебаты между чернопередельцами и поляками, с одной стороны, и сторонниками Драгоманова — с другой.

После отъезда Плеханова Розалия Марковна поселилась под своей фамилией вместе с Теофилией Полляк. В январе она родила девочку, которую назвали Верой. Немного оправившись после родов, она стала посещать занятия и даже сдавать зачеты, так как у нее была большая академическая задолженность. Но учиться спокойно было невозможно — тревожила судьба мужа, да и полиция ходила по пятам, надеясь выследить Плеханова. Дважды у них на квартире был обыск, но ничего компрометирующего полицейские не нашли. Один раз они были близки к тому, чтобы обнаружить письмо Плеханова из Женевы, но оно было спрятано в одеяле девочки, и полицейские, обыскав обеих женщин, не тронули ребенка. В любой момент Розалию Марковну могли арестовать. И на курсах к ней стали плохо относиться реакционные преподаватели и слушательницы, которым стало известно, что она близка к революционерам. От всех этих треволнений пропало молоко, она стала плохо спать, и с каждым днем здоровье делалось все хуже. Теофилия знала, что единственное лекарство для ее подруги — встреча с любимым человеком.

Неоднократно Теофилия Васильевна убеждала Розалию Марковну уехать к Плеханову за границу и наконец, уговорила.

В июне она приехала к Плеханову и привезла конспиративное письмо от Павла Аксельрода о ходе пропаганды в Петербурге. Плеханов дважды перечитал его. Дела шли плохо. После неудачного покушения Степана Халтурина, устроившего взрыв в Зимнем дворце, царский террор усилился. П. Аксельрод писал, что решил эмигрировать и на время свернуть работу «Черного передела», так как в данной обстановке нет возможности вести пропаганду. Плеханов долго молчал после чтения письма.

— Роза, ты знаешь, что Павел пишет о необходимости временно свернуть работу «Черного передела»?

— Да, он мне говорил перед отъездом. Но это временная мера. Газета «Черный передел» будет выходить в Харькове, там сейчас нашлись хорошие парни, которые будут печатать ее и распространять. А писать статьи вы будете здесь, за границей.

— Но ведь мы потеряем все связи. К чему газета, если ее некому читать? Я собирался осенью вернуться в Россию, а теперь не знаю, что и делать.

— Возвращаться тебе сейчас — самоубийство. И к тому же бессмысленное.

Она чувствовала, что Жорж ее очень любит, но все же она для него — на втором, нет, даже на пятом месте. Вся страсть его души отдана революции. Это грозная соперница, которая может целиком поглотить любимого человека. Но именно таким она его и любила. Она одна знала, что за сдержанностью Плеханова скрывалась глубоко страстная, темпераментная натура.

Утомленная дорогой и переживаниями от встречи с мужем, Розалия Марковна долго спала. Проснулась она от солнца, которое било в глаза даже через занавеску. После завтрака они решили немного прогуляться.

Они шли по улице Кандоль, мимо здания университета. Вся Женева была вытянута вдоль озера и окружена горами. По одну сторону центральной улицы было большое поле.

— Жорж, а для чего это поле? На выгон оно непохоже. Почему здесь не строят дома?

Здесь проходят народные гулянья. Ежегодно в декабре швейцарцы празднуют «Escalade». В этот день, по преданию, войска герцога Савойского пытались тайком проникнуть на улицы Женевы, но старая женщина, жившая на крепостной стене, услышала шум и подняла тревогу. В этот день женевцы, нарядившись в маски и старинные костюмы, строятся в кортежи и ходят по улицам Нижнего города, где в узких темных улочках расположены все главные магазины.

— Ну а луг при чем?

А на лугу устраивают банкет. Особенно веселятся здесь в другой день — в день памяти Руссо, когда для всех школьников Женевы устраивают бесплатное угощение. Тогда здесь бывают грандиозные фейерверки.

Розалия Марковна с любопытством слушала рассказы мужа.

За два часа осмотрели почти весь город, а вечером пошли в коммуну. По пути Жорж рассказывал:

— Поляки — прекрасные люди. Они добились в Варшаве больших успехов среди рабочих. Их программа во многом схожа с программой немецких социал-демократов. Особенно я сошелся с Людвигом Варыньским, помнишь, высокий, с бородкой, и с Шимоном Дикштейном. Ты обрати внимание, как плохо одет Дикштейн. Он отказывается от помощи товарищей. Такие люди, как он, живут не для себя, а для счастья рабочего класса. Варыньский, чувствуется, хороший организатор, он много сделает для социализма. А Дикштейн написал брошюру «Кто чем живет», в которой сумел популярно изложить труднейшие вопросы политэкономии.

— А Вера Ивановна будет?

— Конечно. Будет и Лев Дейч. Они с Верой давние друзья.

В коммуне они провели очень приятный вечер. Роза через полчаса чувствовала себя как дома. Друзья Плеханова не могли насмотреться на человека «оттуда», расспрашивали об оставшихся товарищах, рассказывали о битвах с драгомановцами.

В тот день пришла еще одна женщина — Анна Кулишова, Анка, как все ее называли, тоже политическая эмигрантка из России.

— Анка, расскажи Розе о своих подвигах в Париже, — попросил Жорж. Та стала отнекиваться.

— Лучше расскажу я, — вмешался Дейч. — Анка недавно вернулась из Парижа, где она была со своими итальянскими друзьями. Пошли они в тир потренироваться в стрельбе. Все они там ужасные анархисты. Анку оставили за столиком кафе около тира, а сами увлеклись. Стреляют и стреляют…

— С переменным успехом, — вставила Вера Ивановна.

— Вот именно, — продолжал Дейч. — Но Анка соскучилась, вошла в тир и попросила ружье. Хозяин удивился, но дал. И вот начала Анка сбивать все его мишени. Даже итальянцы, которые знали о ее революционном прошлом, рты разинули от удивления. А французы были просто покорены этой очаровательной блондинкой.

Все смеялись и больше всех сама героиня этой истории, которую недавно рассказал друзьям знакомый, случайно оказавшийся в тире во время ее триумфа.

В десять часов поляки ушли. Тогда Плеханов прочитал письмо из Петербурга. Все задумались. Нарушила молчание Вера Засулич:

— Жорж, мы ждем вашего слова. Вы уже давно прочли это письмо и могли его обдумать. И мы знаем, что ваше решение будет самым правильным.

— Спасибо, Вера Ивановна, за доверие. Выход один — пока нам остаться здесь. Петербуржцы но спрашивают нашего совета — ехать или нет, они пишут, что едут. Значит, другого выхода нет. Значит, «Черный передел» сворачивает свою работу в России. Но тем энергичнее мы должны действовать здесь. Кроме выпуска газеты вербовки сторонников среди эмигрантов и студентов, налаживания связей с социалистами других стран, мы должны выработать для себя четкую программу. Но, друзья мои, я не могу составить эту программу, думаю, что и вы не готовы. Я чувствую, что мы не правы, совсем отрицая политическую борьбу. Мне не ясна роль общины. Мы невежественны по многим вопросам, как это ни горько признавать. Героическая смерть наших товарищей обязывает нас найти верную теорию, которая, как ариаднина нить, выведет нас из лабиринта противоречий. В этом наш долг перед погибшими и перед будущим России. Мне смешно читать статьи в «Земле и воле» и в первую очередь свои. Там путаница, противоречия. Так ли уж самобытна история России, что мы должны идти своим путем?

— Жорж, что вы говорите, ведь это аксиома, — перебила его Анка.

— Не знаю, я не верю в аксиомы, я должен твердо знать на основе современной науки, что правильно и что нет.

— А если написать Марксу и узнать его мнение об общине? — сказала Засулич.

— Мне кажется, что ему рано писать. Я бы не знал даже, как сформулировать вопрос. Ведь мы не ученики первого класса, и обращаться к такому человеку надо, серьезно подготовившись. Какое счастье было бы побеседовать с ним по многим вопросам! Чем больше я читаю работы Маркса и Энгельса, тем шире раздвигается горизонт моих знаний. Но как многого я еще не знаю.

— Жорж, вы слишком требовательны к себе. Вы столько за это время прочли, да еще ходите, как ученик, на лекции в университет, — вставил Дейч.

— Хожу и всем вам советую. Лекция, прочитанная даже посредственным профессором, придерживающимся буржуазных взглядов, дает систематичные знания, чего нам не хватает. Да к тому же, кроме лекций по истории и экономике, я посещаю занятия и по другим наукам — геологии, органической химии, анатомии и зоологии.

— А это зачем нам знать? — не унимался Дейч.

— А к тому, милый Левушка, что революционеру надо все знать. Особенно теперь, когда мы работаем над программой.

Кончили этот разговор поздно ночью. На другой день Жорж показал жене план своих занятий. У него уже было несколько десятков тетрадей с выписками и записями лекций. Деньги, которые привезла Роза, дали ему возможность купить книги, о которых до этого он только мечтал. В первую очередь это были работы К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война во Франции» и Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», «К жилищному вопросу», «Бакунисты за работой».

Книги в Швейцарии были дорогие, а питание сравнительно дешевое, тем более что легко можно было получить кредит в продуктовых лавочках. Но деньги, полученные из России, подходили к концу, к тому же на них жило несколько человек. Поэтому однажды, когда Плеханов с радостью сообщил, что ему обещали выслать из книжного магазина Цюриха «Кельнский процесс коммунистов» К. Маркса, Роза сказала, что скоро денег не хватит и на хлеб.

— Но ведь ты знаешь, что эти книги для меня, да и для всех нас, дороже хлеба, — сказал Плеханов.

— Да, ты прав. Я никогда тебе не буду мешать в этом деле. Прости, милый, мою меркантильность.

И с тех пор в семье Плехановых так было заведено — как бы туго ни было с деньгами, они в первую очередь тратились на книги, нужные для революционной пропаганды, а потом уже на самое необходимое — еду, лекарство, одежду.

Через месяц от Теофилии пришло отчаянное письмо — умерла дочь Плехановых Верочка. Теофилия корила себя, что не смогла уберечь ее от простуды, она чувствовала свою вину перед родителями, да и сама очень тосковала по девочке, которую нежно любила. Роза написала подруге письмо, стараясь всячески ее утешить. Но сама она места не находила, обвиняя в смерти малютки только себя.

В конце 1880 года Плехановы решили поехать в Париж. Георгий чувствовал, что в провинциальной Женеве ему тесно, он хотел познакомиться с социалистами других стран, с революционным движением Франции.

6. Год в Париже

Ехали Плехановы в общем вагоне, по самым дешевым билетам. Ехали почти без всяких средств, без твердой надежды получить работу. Но молодость, энтузиазм, стремление побольше узнать помогали преодолевать тревогу за будущее. К тому же они везли рекомендательное письмо к брату Дикштейна, который имел в Париже какую-то контору.

И вот наконец поезд прибыл на Лионский вокзал.

Надо было переждать два-три часа, прежде чем идти в гостиницу, где для Плехановых снял комнату их знакомый. Они отправились на расположенный неподалеку Центральный рынок. Рынок вот-вот должен был открыться — со всех сторон съезжались телеги, фургоны, повозки, шум стоял оглушительный.

— Жорж, мне кажется, что я все это вижу не впервые. Так хорошо Золя описал этот рынок, что даже запахи я представляла себе ясно, а теперь убедилась, что все именно так.

— А сколько людей живет в Париже, если ежедневно он поглощает эту гору продуктов? Наверно, этим можно было бы прокормить Петербург и Москву, вместе взятые. Впрочем, многие наши помещики, живущие в городах, получают значительную часть провизии непосредственно из своих поместий; наши рынки снабжают не всех и не целиком, поэтому они куда скромнее.

Утолив голод в маленьком кафе на рынке, которое работало круглосуточно, наши путешественники отправились искать свою гостиницу. Она была расположена на бульваре Сен-Мишель, а из комнатки на шестом этаже открывался великолепный вид на Париж.

— Я так мечтала побывать в Париже, — говорила Розалия Марковна. — Недаром зовут его город-светоч. Он — центр мировой культуры.

Георгий Валентинович, который обыкновенно слегка подтрунивал над восторженностью жены, на этот раз был в таком же приподнятом настроении.

— Это город четырех революций, город Парижской коммуны. Каждый камень здесь — это летопись героической борьбы французского народа за права человека. Нам надо каждый час провести с пользой, ведь мы приехали сюда не развлекаться, а работать, работать…

В этот же день отправились к Петру Лавровичу Лаврову. Плеханов видел его полгода назад — в феврале он приезжал в Париж, чтобы хлопотать за русского эмигранта Льва Гартмана, участвовавшего в покушении на царя. русское правительство требовало выдачи Гартмана, что не только привело бы к гибели революционера, но и послужило бы прецедентом и фактически лишило бы русских и других революционеров права политического убежища, которое до сих пор предоставлялось им в буржуазно-демократических странах Европы. Тогда Плеханов вместе с Лавровым посетил Клемансо, Рошфора, Пиа, Гамбетту. Кампания, поднятая демократической печатью Франции и других стран, спасла Гартмана — ему разрешили переехать в Англию.

Петр Лаврович встретил Плеханова и его жену как близких людей. В этот вечер по просьбе Георгия Валентиновича он рассказывал о встречах с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, о семье Маркса, показывал их письма. С болью говорил Лавров о болезни Маркса и его жены Женни.

Не все понимал и принимал Лавров в теории марксизма, недаром Фридрих Энгельс называл его «эклектиком»[8] и критиковал за народническую теорию «героев и толпы», за непонимание экономических закономерностей развития человечества. И сейчас Петр Лаврович пытался убедить Плеханова, что необходимо поддержать «Народную волю», которая, несмотря на все свои ошибки, выбрала единственно возможную для России тактику борьбы с самодержавием.

Плеханов не соглашался с ним, но в отличие от всегдашней манеры спорить пытался говорить мягко, а потом совсем замолчал, убедившись, что гостеприимный хозяин не понимает его доводов и не занимает верной позиции в тактике российских революционеров. Но зато Лавров неплохо знал французское социалистическое движение.

— Вы приехали в самое интересное время. Как вы знаете, в прошлом году создана Рабочая партия Франции. Сейчас вырабатывается программа партии. В Лондон ездил Жюль Гед, там он вместе с Лафаргом работал над программой.

— А Карл Маркс и его друг? Они одобрили эту программу?

— Гед говорит, что они принимали самое непосредственное участие, более того — теоретическую часть писал сам Маркс. А теперь перед съездом партии проходят собрания, на которых Гед, Лабускьер и другие выступают с разъяснениями. К сожалению, Поль Лафарг еще не может вернуться во Францию. Что там делается на этих собраниях! Бруссисты и поссибилисты — с разных позиций, но весьма согласованно — нападают на марксистов. Я уж не говорю о радикалах. Дело доходит до драк.

Плеханов слушал с горящими глазами. Ушли поздно, наметив программу посещений собраний и чтения книг. Лавров обещал дать поручительство за Плеханова, чтобы тот мог записаться в Библиотеку св. Женевьевы, где хорошо была представлена философская и экономическая литература новейших направлений.

В бакунистские круги Плеханова ввел бывший полковник Соколов, который был известен как автор романа «Отщепенцы». Соколов был добрейший человек, он много помогал Плехановым на первых порах. Но дружбы не получилось — он был запойным пьяницей, да и взгляды его уже казались Плеханову пройденным этапом. Нападки бакунистов на Маркса и его сторонников в Интернационале Плеханов поддержать не мог. А ведь каких-нибудь два года тому назад он считал себя бакунистом. Как далеко он ушел за это время от своих прежних единомышленников!

Год, проведенный Плехановым в Париже, был заполнен интенсивной работой. С утра он шел в библиотеку или на лекции в Сорбонну. Как и в Женеве, Плеханов слушал в Париже лекции знаменитых профессоров не только по гуманитарным наукам, но и по физике, химии, геологии. Вечером он один или со своими спутницами — Розалией Марковной и приехавшей в Париж Теофилией Васильевной Полляк — шел на рабочие собрания. Он с большим вниманием слушал выступления Геда. Гед был хорошим оратором, хотя и не во французском стиле: он мало жестикулировал, говорил ровным голосок, без пафоса. Но содержание его докладов, в которых он защищал программу Рабочей партии, принятую в ноябре на Гаврском съезде, вызывало неизменный интерес у слушателей. Плеханову очень хотелось познакомиться с Жюлем Гедом, но это было не так просто. Помог случай.

Однажды знакомая француженка сказала Розалии Марковне, что жена Геда — Мария — серьезно больна и что она, эмигрантка из России, хотела бы лечиться у русского врача-женщины. Ей сообщили, что в Париже живет доктор Плеханова, и обещали к ней обратиться. Розалия Марковна училась три года на медицинских курсах, имела врачебный опыт. Она с радостью согласилась посетить мадам Гед, надеясь познакомиться и с ее мужем.

На следующий день рано утром она отправилась по указанному адресу, поднялась по темной лестнице на пятый этаж. Открыл ей сам Гед, узнав о причине ее прихода, проводил до комнаты жены и сразу же ушел. Так повторялось каждый раз, когда Розалия Марковна навещала свою пациентку. Мадам Гед поправилась, а знакомство с ее мужем не состоялось. Мадам Гед извинилась за нелюбезность мужа, объяснив, что он днем занят в редакции социалистической газеты «Egalité», выступает на рабочих собраниях, а ночью для заработка правит корректуру для одной буржуазной газеты. Поэтому он очень устает и может позволить себе отдохнуть только утром, как раз тогда, когда ему приходится вставать и открывать дверь доктору Плехановой. Розалия Марковна была очень огорчена, что своими слишком ранними визитами мешала отдыхать этому политическому деятелю.

Новый, 1881 год Плехановы должны были встречать у Лаврова. Нарядов не было, но отгладили и почистили свои старые платья и костюмы и в десять часов собрались уже выходить. Вдруг раздается стук в дверь, и на пороге появляется Жюль Гед. Он пришел поблагодарить Розалию Марковну за лечение своей жены. Плеханов сказал, что он был на многих его докладах. Постепенно разговорились. Гость, который пришел с визитом вежливости на полчаса, просидел у Плехановых всю новогоднюю ночь. Праздничного стола не было, пили один чай, но зато разговоры для всех присутствующих представляли огромный интерес. Обсуждали перспективы развития революционного движения во Франции и России, теоретические проблемы, встающие перед социалистами в связи с ростом рабочего движения. Плеханов жадно расспрашивал Геда о встречах с Марксом и Энгельсом. Он не пропускал ни одного человека, который их знал. Ему дорога была каждая деталь, касающаяся их взглядов, привычек, семьи. А Гед совсем недавно запросто бывал в Лондоне в доме Маркса на Мейтленд-парк-роуд.

С тех пор и до конца жизни Плеханова и Геда связывали тесные дружеские связи и взаимное уважение, даже тогда, когда они не во всем соглашались, что случалось иногда на конгрессах II Интернационала.

В декабре 1880 года весь рабочий и демократический Париж был охвачен радостным возбуждением: возвращались по амнистии коммунары, сосланные на острова Новой Каледонии девять лет назад. Их осталось немного, болезни и тяжелые условия свели многих в могилу. В тот день, когда прибыли освобожденные герои Коммуны, Плеханов вместе со всеми отправился на вокзал. Он вернулся оттуда радостно возбужденный.

— Если бы вы видели, — говорил он жене и Теофилин Васильевне, которая жила вместе с ними, — каким энтузиазмом были все охвачены! Каждого приехавшего нарасхват приглашали в гости и всех увели с собой. Не осталось ни одного коммунара, который ушел бы в одиночестве. А сколько цветов, объятий, слез радости я видел!

— Что же ты никого не привел к нам? — упрекала Розалия Марковна.

Это было невозможно. Да и что мы могли бы предложить своему гостю? Сырые яйца?

Хозяин небольшого молочного магазина открыл Плехановым кредит, и теперь они получали там в достаточном количестве молоко, творог, яйца. Но так как на спирт для спиртовки часто не было денег, то приходилось есть все это в холодном и сыром виде. Георгий Валентинович глотал сырые яйца, но женщины их терпеть не могли. Хорошо еще, что в магазинчике бывали и швейцарские сырки, которые они с удовольствием ели. Поэтому на вопрос мужа Розалия Марковна со вздохом ответила.

— Нет, ему мы предложили бы швейцарские сырки.

— Не огорчайтесь, — утешал их Плеханов. — Мне сказали, что через неделю будет выступать Луиза Мишель. Надо будет обязательно попасть на этот митинг.

В этот день все трое за два часа пришли в условленное место, заняли удобные кресла и приготовились терпеливо ждать. Зал, вмещающий пять тысяч человек, быстро наполнялся. На сцене стоял стол для президиума и ширма, назначение которой было непонятно. Скоро не только зал был полон, но и на улице толпилось несколько тысяч людей. Когда пришло время для открытия митинга, за стол президиума сели устроители. Председатель — профессор истории Франсуа Оляр — объявил:

— Сейчас перед нами выступит героическая гражданка, о подвигах которой нет надобности вам рассказывать, Луиза Мишель.

И из-за ширмы вышла худощавая женщина небольшого роста. Ей было в то время тридцать лет, но тяжелая жизнь в ссылке состарила ее, гибельный климат вычернил и иссушил ее кожу. Легкими шагами Луиза Мишель прошла к трибуне. Что тут произошло в зале! Все встали и аплодировали изо всех сил, раздавались возгласы приветствия. Она еще ничего не сказала, но в зале многие плакали. Розалия Марковна тоже плакала, она посмотрела на мужа и увидела, что и по щеке Георгия скатывается слеза. Никогда ни до, ни после она не видела, чтобы ее муж плакал. Но это были слезы восторга, радости, солидарности.

Когда через полчаса зал успокоился, Луиза Мишель произнесла короткую речь. Она поблагодарила за приветствие, которое, по ее мнению, относится ко всем ее товарищам, погибшим и живым, говорила, что рада видеть французский трудовой народ, готовый к новым социальным битвам. С большим сочувствием говорила Луиза Мишель о русском революционном движении; она была сторонницей Петра Кропоткина и думала, что все русские революционеры — анархисты. Со страстью она провозгласила: «Позор Гамбетте!» Гамбетта в это время был председателем палаты депутатов, и его отход от прежних социальных взглядов, провозглашенных им в демагогических целях, глубоко оскорбил бланкистку Луизу Мишель.

После подъема, пережитого на этом митинге, возвращались домой погрустневшими. Опять все мысли были о родине. Общее настроение выразила Теофилия:

— Неужели мы никогда так не будем встречать наших героев, которые гибнут сейчас в тюрьмах, на каторге, в ссылке? Если бы верить, что это будет хотя бы через десять лет…

В январе умер Огюст Бланки. Плеханов не разделял его взглядов, но героическая жизнь коммуниста-утописта, проведшего в тюрьмах в общей сложности тридцать семь лет, вызывала у него глубокое уважение. С Бланки прощались в той самой мансарде, где он провел последний год своей жизни. Нищенская обстановка комнаты резко контрастировала с огромным количеством людей, которые пришли проститься с революционером.

Хоронили Бланки на кладбище Пер-Лашез. Георгий, Роза и Теофилия тоже пришли на кладбище и встали недалеко от свежевыкопанной могилы. Но вдруг раздался крик: «Расступитесь, идет Луиза Мишель!» Чтобы дать пройти народной героине, передние ряды начали пятиться, получилась давка. Розалию Марковну оттеснили от ее спутников, и толпа куда-то ее поволокла. Она очень испугалась, и не столько за себя, сколько за будущего ребенка, так как она опять через несколько месяцев должна была стать матерью. Но Розу спас пожилой рабочий, который, видя ее испуганные глаза, вывел из толпы. Она с трудом добралась домой, куда вскоре прибежал и Плеханов, который боялся, что ее нет уже в живых. Когда прошло первое волнение, все трое смеялись, изображая испуганные лица друг друга.

К этому времени относится знакомство Плехановых с немецким социал-демократом, редактором газеты «Социал-демократ» Георгом Фольмаром. Плеханов старался как можно больше узнать о социалистическом движении не только Франции, но и других стран. А в Париже жила большая колония немецких социалистов. После так называемого исключительного закона, принятого правительством Германии в 1879 году, социал-демократическая партия ушла в подполье, многие ее вожди и функционеры эмигрировали во Францию и Швейцарию. В Париже выходил и центральный орган партии «Социал-демократ». К. Маркс и Ф. Энгельс печатали свои статьи в этой газете, хотя ее ошибки и колебания вызывали их резкую критику. Редактор газеты Фольмар уже в то время не занимал последовательную марксистскую позицию, а в дальнейшем стал ярым оппортунистом. Но в 1881 году знакомство с ним и другими немецкими социал-демократами принесло пользу Плеханову, он познакомился с историей и практикой революционного движения Германии.

Именно с Фольмаром произошел случай, который надолго запомнился Плехановым. Однажды Георгий Валентинович пошел на его доклад, на котором присутствовали в основном немецкие рабочие-эмигранты. После доклада кто-то спросил, как оратор представляет себе коммунистическое будущее. Фольмар ответил, что подумает и скажет свое мнение на следующем собрании. После реферата Плеханов слышал, как несколько человек осуждали оратора за этот ответ. Они говорили: «Руководитель должен все знать, а не готовиться к ответу».

Между тем из России стали поступать тревожные известия. Многие русские эмигранты знали, что там готовится цареубийство, что жизнь товарищей подвергается ежеминутной опасности.

И вот 2 марта вбежал к Плехановым приятель, политический эмигрант Николай Цакни, в руках у него были французские газеты. — Царя убили. — А наши? Кто убил, кого арестовали? — Ничего не известно. Написано, что погиб тот, кто бросил бомбу, и арестовано несколько человек, но фамилий нет.

— Пошли к Лаврову, — решил Плеханов.

Там уже комната была полна, подходили все новые и новые люди. Многие бурно ликовали.

Все говорили разом, спорили о том, когда объявят выборы в Учредительное собрание, какая будет конституция, когда они смогут вернуться в Россию. Решили через два дня устроить общее собрание всех русских эмигрантов.

На собрании, как никогда многолюдном, первое слово предоставили апостолу народнического движения Петру Лаврову. Он говорил о деятельности «Народной воли», о самоотверженности и героизме ее членов, которые во имя освобождения родины от тирании идут на верную смерть. Лавров предполагал, что цареубийство встряхнет все население России, пробудит в нем гражданский дух. Но, к удивлению многих присутствующих, оратор не ожидал скорого улучшения политической обстановки в стране, наоборот, он предвидел усиление реакции. Выводы эти Лавров делал со множеством оговорок, неопределенно. Выступавшие после него революционеры, наоборот, были настроены оптимистически и утверждали, что если правительство не пойдет на существенные уступки в области демократизации общественной жизни, то дальнейший политический террор заставит это сделать.

Трудно было выступать в такой обстановке Плеханову. Он говорил о героизме народовольцев, которые пожертвовали собой во имя высокого идеала. Но затем Плеханов сказал, что убийство Александра II не принесет желательных реформ, что политический террор только ослабляет революционную партию.

После собрания к Плеханову подошел поэт Минский который не был социалистом, но придерживался либеральных взглядов.

— Вот вы, Георгий Валентинович, так нападаете на террор, а между тем террористическое движение в революционных рядах началось недавно, а нам уже легче дышать.

Окружающие с нетерпением ждали ответа Плеханова,

— Видите, господин Минский, как я смотрю на дело: если бы вы, либералы, ответили террором на ужасы самодержавия, а нам, социалистам, сделалось бы легче дышать, то я против террора не имел бы возражений.

Попытки Минского спорить были заглушены смехом присутствующих.

В марте Плехановых попросили освободить квартирку, в которой они жили последнее время. Переехали они из гостиницы в квартиру на углу улицы Паскаля и бульвара Араго для того, чтобы самим готовить обеды, а не питаться в ресторанах, что было дорого. И, несмотря на то, что платили за квартиру аккуратно и вели себя спокойно, хозяин отказал им. Ему не понравилась нищенская обстановка новых жильцов, состоящая наполовину из ящиков, покрытых тряпками. Но Плехановы не могли купить мебель. Ведь они втроем — с ними жила и Теофилия Полляк — должны были обходиться пятьюдесятью рублями, которые присылал отец Розалии Марковны.

Одно время Георгий Валентинович переводил какой-то роман, но издатель, получив перевод, бесследно исчез. Потом через брата Дикштейна они получили заказ — надписывать конверты, в которые вкладывалась реклама какого-то патентованного медицинского средства. Оплата была мизерная, надо было надписать 3 тысячи конвертов по 7 франков 50 сантимов за тысячу. Все сидели за этой работой несколько дней, надписали тысячу конвертов. Относить работу взялся Георгий Валентинович. Ждали его с нетерпением — был конец месяца, и в доме не осталось ни сантима. Но вдруг возвращается Георгий Валентинович, очень расстроенный и… без денег. Оказывается, произошло следующее.

Он пришел к посреднику, с которым они договаривались об оплате, когда тот еще лежал в постели. Делец, поднявшись и не извинившись, попросил передать ему пакет с камина. Но там лежало много пакетов, и какой бы Георгий Валентинович ни передавал, посредник говорил, что это не тот. И вдруг посредник по-польски обругал своего посетителя. Плеханов уже знал польский язык: понял, что его оскорбили. Рассердившись на грубость, он бросил надписанные конверты и опрометью выбежал из комнаты.

Розалия Марковна и Теофилия Васильевна вместо того, чтобы огорчиться, весело смеялись над этим приключением и над незадачливым гонцом. Скоро и Георгий Валентинович успокоился и стал подшучивать сам над собой, над своей вспыльчивостью. Но ведь им так нужны были эти деньги!

Когда Плехановых попросили освободить квартиру, товарищи стали искать им другое пристанище. Медлить было нельзя, так как через два месяца Розалия Марковна должна была снова стать матерью. Наконец нашли две комнаты в деревне Мольеры, в часе езды от Парижа. Квартира эта имела свои достоинства — дешевая плата, кредит у крестьян, близость акушерки, хороший воздух и покой, но были и. неудобства — далеко от Парижа, где люди, книги, новости, бурная политическая жизнь.

В деревне Георгий Валентинович оканчивал статью, которую, по рекомендации Петра Лаврова ему заказал Н. К. Михайловский для «Отечественных записок». Напечатать свою работу в этом солидном прогрессивном журнале было очень почетно. Плеханов выбрал экономическую тему теоретического характера. Статья называлась «Экономическая теория Карла Родбертуса-Ягецова». Для того чтобы ее написать, Плеханову пришлось изучить старые и новейшие экономические теории. Посылал он в Петербург статью по частям. Когда Михайловский прочитал первую часть, он был поражен эрудицией, глубиной мысли, точностью изложения предмета автором, имя которого ему было неизвестно. Он написал в письме к Лаврову, что автор этой статьи — новый Добролюбов. Плеханов был горд этим отзывом, хотя и понимал, что это преувеличение — на основании куска одной работы нельзя судить о таланте писателя.

Плехановы жили в кредит, ожидая из Петербурга аванса за статью. Даже по самым скромным подсчетам, гонорар должен был помочь им расплатиться с долгами.

В конце мая Розалия Марковна благополучно родила девочку. Назвали ее Лидией-Софьей. Имя Софья было дано девочке в честь Софьи Львовны Перовской.

Лето прошло спокойно. Время от времени навещали русские эмигранты, даже Петр Лаврович приехал однажды, чтобы посмотреть, как живут его молодые друзья. С Георгием Валентиновичем он часто виделся, так как Плеханов, когда приезжал в Париж, останавливался и даже ночевал у Лаврова на кушетке в его кабинете. Беседы часто затягивались до часа ночи. Эти беседы явились для Плеханова своеобразным толчком к пересмотру вопроса о значении политической борьбы в революционной деятельности.

Списавшись с товарищами, Плеханов обещал включить в программу «Черного передела» пункт «О важном значении террора для борьбы с русским правительством». Это было уступкой народовольцам. В это же время условились об издании серии брошюр под общим названием «Русская социально-революционная библиотека». Что должно выйти одним из первых выпусков этой серии? Было решено, что это будет перевод на русский язык «Манифеста Коммунистической партии». Предполагалось включение Плеханова в редколлегию проектируемого журнала «Вестник «Народной воли», договорились о том, какую работу он напишет для этого журнала.

По обстоятельства сложились иначе. Внезапно заболела маленькая Лидочка — стала худеть, плакать. Оказалось, что у Розалии Марковны мало молока для кормления дочки. Нужна была кормилица, но на какие деньги взять ее? В Париже это стоило очень дорого. Написали в Швейцарию Дейчу, тот ответил, что это легко устроить в окрестностях Кларана. Трудно было уехать — Плехановы задолжали кругом — за квартиру, за питание, а обещанный аванс не приходил. Наконец в сентябре из «Отечественных записок» пришла небольшая сумма. Роздали самые неотложные долги, а на остальные деньги Розалия Марковна с дочкой и Теофилия Васильевна отправились в Швейцарию. Отец семейства остался в Мольерах в качестве «залога».

Ехали в специальном поезде — самом дешевом, который официально назывался «поезд удовольствий», он каждое воскресенье возил бедных парижан в Швейцарию, а в шутку называли его «поезд мучений». По ночь прошла спокойно, а утром в Кларане путешественниц встретил Лев Дейч. Он снял для Плехановых помещение в деревушке, которая называлась Божи над Клараном. Дейч жил недалеко вместе с Верой Засулич в Фонтанивани.

7. Ариаднина нить

Оставшись на время во Франции, Плеханов напряженно работал. Ему не хватало книг университетской библиотеки. Он мечтал прочитать совместный труд Маркса и Энгельса «Святое семейство» и Маркса «К критике политической экономии». Не хватало общения с единомышленниками, встреч с ними.

В конце 1881 года Плеханов начал работу по переводу «Манифеста Коммунистической партии». Экземпляр этого ценного издания на немецком языке прислал ему Лавров. Работа целиком захватила Плеханова. Любое положение, каждый абзац «Манифеста» — это воплощение научной теории, революционной стратегии, тактики пролетарской партии, выраженное в концентрированном виде. Переводя это гениальное произведение Маркса и Энгельса, Плеханов глубоко проник в мысль авторов. Позднее он писал: «Лично о себе могу сказать, что чтение «Коммунистического Манифеста» составляет эпоху в моей жизни. Я был вдохновлен «Манифестом» и тотчас же решил его перевести на русский язык».

Перевод шел медленно, так как Плеханову надо было решать, какие слова перевести на русский язык, какие оставить в иностранном написании, поскольку он не мог найти адекватного выражения в русском языке или слова эти уже приобрели право гражданства среди русских социалистов и должны были и дальше жить в этом написании. Например, как быть со словами «пролетариат», «диктатура»? Переводя «Манифест», Плеханов создавал марксистскую терминологию на русском языке. Иногда переводчик прибегал к вольному переводу, приспосабливаясь к уровню будущих читателей этого произведения.

Когда перевод подошел к концу, Плеханов, прочитав предисловие Маркса и Энгельса ко второму изданию «Манифеста», написал Лаврову: «Милый Петр Лаврович!.. Это предисловие навело меня на мысль попросить Маркса и Энгельса написать к нашему переводу новое, более полное предисловие. Как Вы об этом думаете? Издание выиграло бы через это очень не мало. Если находите мою мысль исполнимой, то потрудитесь написать об этом Марксу, так как к Вашей просьбе он отнесется с гораздо большим вниманием, чем ко всякой другой» (4—II, 319),

Лавров, разумеется, одобрил эту мысль и сразу же написал Марксу: «Вам известно, что мы издаем «Русскую социально-революционную библиотеку»… Следующий выпуск должен содержать перевод Манифеста немецких коммунистов 1848 г. с примечаниями некоего молодого человека (Плеханова), одного из самых ревностных Ваших учеников… Перехожу теперь к просьбе, с которой мы, редакторы «Русской социально-революционной библиотеки», обращаемся к авторам Манифеста, то есть к Вам и Энгельсу. Не будете ли Вы так добры написать несколько строк нового предисловия специально для нашего издания»[9].

Маркс получил это письмо в трудное для себя время. Он недавно похоронил жену и сам болел. На душе было тяжело. Но к нему обратились русские революционеры, им нельзя было отказать. Но о каком Плеханове пишет ему Лавров? Это редактор журнала «Черный передел», в котором печатались статьи, отрицавшие необходимость политической борьбы, в котором была напечатана злобная статья анархиста Иоганна Моста, клеветавшая на германских социал-демократов, где проводились идеи Бакунина? Еще в конце 1880 года Маркс писал Фридриху Зорге о народниках-чернопередельцах: «Эти господа против всякой революционно-политической деятельности. Россия должна одним махом перескочить в анархистско-коммунистически-атеистический рай! Пока же они подготовляют этот прыжок нудным доктринерством, так называемые принципы которого вошли в обиход с легкой руки покойного Бакунина»[10].

Маркс помнил, что это мнение о членах «Черного передела» сложилось у него под влиянием разговоров с Львом Гартманом, который после высылки из Парижа поселился в Лондоне. Правда, Гартман несколько искажал взгляды чернопередельцев, а статья Моста появилась без ведома Плеханова. Но Маркс об этом не знал, и, в общем, резкая критика народнических идеалов «русских анархистов», как он их называл, была справедливой.

Но теперь Лавров пишет, что Плеханов — один из самых ревностных его, Маркса, учеников. Возможно, он теперь перестал быть анархистом. В любом случае издание «Манифеста» на русском языке — нужное дело, и его, Плеханова, нужно поддержать. Вероятно, так думал Маркс, получив письмо Лаврова. Он передал просьбу русских революционеров Энгельсу, они совместно написали предисловие и послали его Лаврову. В предисловии были вещие слова: «Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе»[11].

В этом предисловии авторы «Манифеста» еще раз обращаются к вопросу, который часто задавали им русские революционеры: может ли Россия миновать период капитализма, является ли крестьянская община в России основой будущего социалистического строя?

В феврале 1881 года, когда Плеханов был в Париже, Вера Засулич все же осуществила свою давнюю мечту — написать Марксу и спросить его о судьбе русской крестьянской общины. Маркс написал несколько черновиков, прежде чем послал ответ. Маркс не ответил — да или нет, поэтому и Вера Ивановна и ее друзья по-прежнему были в недоумении: что же думает Маркс по этому вопросу? А однозначного ответа не могло быть.

Вот почему в предисловии к «Манифесту» его авторы опять вернулись к этой теме: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития»[12].

Скоро предисловие Маркса и Энгельса было получено. Плеханов и его друзья спешили опубликовать «Манифест». Плеханов написал небольшое введение, где он выступает как сторонник марксизма: «Вместе с другими сочинениями его авторов «Манифест» открывает новую эпоху в истории социалистической и экономической литературы — эпоху беспощадной критики современных отношений труда к капиталу и, чуждого всяких утопий, научного обоснования социализма» (3—VIII, 23).

Когда это написано? В начале 1882 года. Именно тогда Плеханов резко отходил от позиций народничества и становился марксистом. Он сам писал в 1910 году: «Я стал марксистом не в 1884 г., а уже в 1882 г.» (3—VIII, 22). Он был не один. Под его влиянием марксизм приняли и некоторые другие руководители «Черного передела» — В. Засулич, П. Аксельрод, Л. Дейч. Они шли за Плехановым, и без тесного содружества с ним в это время — в начале 80-х годов XIX века — они не стали бы марксистами.

Во многих странах мира в начале 80-х годов XIX века было уже немало марксистов. Они были в Германии, Англии, Франции, Италии, Соединенных Штатах Америки, но в России к тому времени еще не было марксистов. Многие революционеры и прогрессивные ученые высоко ценили труды Маркса и его учеников, бывая за границей, считали за честь познакомиться с Марксом и Энгельсом, переписывались с ними. Н. Даниельсон и Г. Лопатин перевели и издали «Капитал» Маркса. Но они не были марксистами. Они не считали возможным применить учение Маркса к истории России и признать, что в России развивается капитализм и будущее страны принадлежит пролетариату. Плеханов первый признал, что революционная теория Маркса объясняет прошлое, настоящее и указывает будущее России. Правда, в 1882 году он это еще только понял, в печати же с защитой и обоснованием своих взглядов он выступил несколько позднее.

Какие причины привели к тому, что Плеханов стал на путь марксизма? В первую очередь это объективный ход общественного развития России в 60—70-х годах XIX века, то есть процесс развития капитализма и формирования пролетариата, анализ которых привел Плеханова и его единомышленников на путь марксизма. С другой стороны — это рост революционного рабочего движения на Западе и распространение научного социализма, изучение опыта рабочего движения в странах Западной Европы, особенно в Германии и Франции; наконец, немалую роль сыграло осмысление Плехановым опыта революционной деятельности в России, в первую очередь пропаганды среди русских рабочих, а также анализ идейно-организационного краха народничества. Плеханов вспоминал об этом времени: «Тот, кто не пережил вместе с нами то время, с трудом может представить себе, с каким пылом набрасывались мы на социал-демократическую литературу, среди которой произведения великих немецких теоретиков занимали, конечно, первое место. И чем больше мы знакомились с социал-демократической литературой, тем яснее становились для нас слабые места наших прежних взглядов, тем правильнее преображался в наших глазах наш собственный революционный опыт» (3—VIII, 17).

Выдающиеся способности позволили Плеханову за сравнительно короткий срок стать широко образованным человеком, понять и освоить основные произведения Маркса и Энгельса, а его творческий ум и прозорливость тали возможность приложить эти знания к анализу российской действительности. Уже в конце 1881 года он пришел к выводу, что в России развивается капитализм. В декабре он писал Лаврову: «Я, как Вам известно, держусь того взгляда, что это дело уже решенное. Россия «уже вступила на путь естественного закона своего развития», и все другие пути… для нее закрыты» (3—VIII, 210). Напомним, что еще в начале 1880 года Плеханов допускал возможность двух путей развития экономики России. Теперь же он не колебался. Но, приняв это положение, Плеханов с его логическим мышлением пришел к выводу, если в России развивается капитализм, то и революционное движение должно развиваться по тем же объективным законам, что и в Западной Европе. Его главной движущей силой должен стать пролетариат.

Все это еще нужно было доказать и создать партию, чья идеология была бы основана на теории марксизма.

В течение 1882 и 1883 годов Плеханов пытался заложить теоретические основы такой партии, создавая ее ядро из русских революционеров, живущих за границей. В первую очередь необходимо было обрести полное единодушие с рядом товарищей, близких по «Черному переделу». После приезда Плеханова в Кларан такое единодушие было достигнуто. Но основная часть народников-эмигрантов были сторонниками «Народной воли». Плеханов надеялся через подготовлявшийся орган «Вестник «Народной воли» распространить свои новые идеи и перетянуть на свою сторону хотя бы часть народовольцев. Плеханов писал тогда Лаврову: «Я готов создать из «Капитала» прокрустово ложе для всех сотрудников «Вестника «Народной воли» (3—VIII, 213). Однако народовольцы не укладывались в это прокрустово ложе.

На первых порах казалось, что Сергей Михайлович Кравчинский, старый друг, человек с огромным авторитетом, один из трех редакторов «Вестника «Народной воли», близок к принятию марксистских идей. Но вскоре он вынужден был эмигрировать из Франции, где его, как революционера, убившего шефа жандармов Мезенцева могли выдать царскому правительству. Вместо Кравчинского третьим редактором стал Лев Александрович Тихомиров.

Тихомиров тогда был авторитетным лицом среди народовольцев. Он до этого был редактором «Земли и волн», членом Исполкома «Народной воли». На Воронежском съезде Плеханов и Тихомиров стояли на противоположных точках зрения, сейчас — тоже. Тихомиров продолжал считать, что сельская община — основа будущего социализма в России, а главная деятельность революционеров должна быть посвящена политическому террору. Он и Мария Ошанина были единственными оставшимися на свободе членами Исполнительного комитета «Народной воли». Тихомиров жил вместе с женой Екатериной Дмитриевной и маленьким сыном. Эмигрантские неурядицы, бедность, ссоры между товарищами раздражали Тихомирова и его жену. Держались они с остальными эмигрантами по-генеральски и вовсе не собирались считаться с чьими-либо взглядами. Плеханов и Тихомиров часто спорили друг с другом, а Лаврову приходилось лавировать между ними.

В это время Плехановы очень близко сошлись с Верой Ивановной Засулич и Львом Григорьевичем Дейчем. Жили они в ближайшей деревушке и ежедневно приходили к Плехановым, которые были привязаны к дому своей маленькой дочкой. С Плехановыми по-прежнему жила Теофилин Полляк, здоровье которой с каждым днем ухудшалось. Но молодость и оптимизм помогали верить, что организм Теофилии победит туберкулез, о котором тогда еще так мало знали.

1 апреля 1882 года Вера Ивановна и Дейч пришли, радостно возбужденные.

— Друзья! Какая радость. Нам передали, что сегодня в Кларан приезжает отдохнуть и полечиться Карл Маркс. Вот, Жорж, теперь вы сможете поговорить со своим кумиром.

Плеханов побледнел от волнения. Обращаясь к жене, он попросил ее:

— Роза, скорее поставь утюг. Надо привести себя я порядок, и скорее пойдем в Кларан. Может быть, ему будет нужна наша помощь в устройстве.

— Ох, не лукавьте, Жоржинька, — смеялась Вера Ивановна, — сами только и думаете, сколько вопросов прилично задать при первом знакомстве.

— Да, конечно, если это будет возможно. Но не будем медлить.

Собрался Плеханов быстро, и все трое двинулись в Кларан. По дороге Плеханов обсуждал с друзьями, какие вопросы он должен задать в первую очередь, уточнял формулировки. Все оживленно беседовали, как вдруг Вера Ивановна, словно спохватившись, посреди дороги сказала:

— Жорж, мы поздравляем вас с первым апреля.

— При чем здесь первое апреля?

— Ну, — Вера Ивановна запнулась, — ведь это день шуток и розыгрышей, вы забыли?

— Забыл… Значит…

— Конечно, Георгий Валентинович, — вступил Лев Дейч, — мы придумали о приезде Маркса.

Плеханов опустил голову, и все трое молчали, не зная, что последует дальше. Но вот он глубоко вздохнул, как-то грустно рассмеялся.

Ну, спасибо, вот не ожидал. Меня никогда не разыгрывали в этот день, я и забыл об этом. Очень жаль, конечно, что Маркс не приезжает в Швейцарию, но… — он помедлил, — я пережил в этот час такую радость, да и обсудили мы с вами много важных вопросов.

— Так вы не сердитесь на нас? — спросила Вера Ивановна.

— Нет, нет, конечно, нет. Как можно сердиться на шутку?

С тех пор в семье Плехановых всегда 1 апреля превращалось в день шуток над друзьями и знакомыми.

Георгий Валентинович давал уроки детям русского помещика, жившего в Кларане, но только на эти деньги нельзя было прожить семье из четырех человек. Розалия Марковна не хотела, чтобы муж целиком тратил силы и время, необходимые для революционной деятельности, на изнурительную работу для заработка. На семейном совете решили, что надо переехать в Берн, чтобы Розалия Марковна смогла окончить медицинский факультет Бернского университета и получить диплом врача.

В Берне жила их знакомая Анна Кулишова с дочкой Андриеттой. Незадолго до этого она рассталась с мужем, итальянским анархистом Андреа Коста, который после рождения дочери потребовал, чтобы жена отошла от общественной деятельности и целиком посвятила себя семье. Но Анка, которая уже несколько лет участвовала в революционном движении, не согласилась с этим и рассталась с любимым человеком. Она переехала в Берн, растила дочку и кончала медицинский факультет.

Анка подыскала две комнаты для Плехановых и помогала им на первых порах. Розалия Марковна сразу же отправилась с документами об окончании трех курсов Медико-хирурги-ческой академии в ректорат университета.

Когда жена была дома, Георгий Валентинович ходил работать в Бернскую библиотеку. К счастью, здесь оказались две редчайшие книги, которые он в Париже не успел изучить, — «Святое семейство» Маркса и Энгельса и «К критике политической экономии» Маркса. Теперь Георгий Валентинович, не откладывая, подробнейшим образом законспектировал эти работы.

Однако хлопоты Розалии Марковны окончились неудачей. От нее потребовали, чтобы она заново прослушала и сдала все предметы, которые были уже сданы в Петербурге. Она узнала, что в Женевском университете другие правила — там достаточно сдать коллоквиум по пройденным предметам, и они будут засчитаны. Значит, надо ехать в Женеву.

Отъезд пришлось отложить из-за обострения болезни Теофилин Васильевны. Она угасала на глазах.

В Берне Теофилия Васильевна было поправилась, но скоро наступило обострение болезни, и она умерла на руках Розалии Марковны. После похорон, на которые приехали Дейч, Засулич и несколько русских эмигрантов, живших в Берне, все пошли к Плехановым. Вспоминали все то полезное, что сделала Теофилия Васильевна для революционного движения в России.

— Как горько сознавать, — говорил Георгий Валентинович, — что из жизни ушел недюжинный человек. Ведь Теофилия Васильевна была не только умной и доброй женщиной, но она была человеком, который всегда жил для других. А какой принципиальной она была и прямой! Всегда говорила то, что думала. Это большая потеря для нашего движения.

Вскоре после похорон Плехановы, а вслед за ними Засулич и Дейч переехали в Женеву. Розалия Марковна подала документы на медицинский факультет Женевского университета, успешно сдала коллоквиум, подтверждающий ее право заниматься сразу на четвертом курсе.

В Женеве в это время жил Тихомиров. И хотя Плеханов и Тихомиров часто виделись, добиться единодушия не удавалось. Тихомирова разъедало в то время разочарование в революционных делах. Этим в значительной степени объяснялись его колебания в отношении к союзу народовольцев с чернопередельцами. То он равнодушно соглашался с предложениями Плеханова, то категорически возражал против них.

В это время Плеханов написал для первого номера «Вестника «Народной воли» рецензию на книгу Н. Д. Аристова «Афанасий Прокопьевич Щапов». В ней он еще в весьма сдержанных тонах, но довольно определенно писал, что пришла пора критической оценки «всех элементов нашего народничества» и что его симпатии находятся на стороне социал-демократов. Рецензия была прочитана и одобрена Тихомировым, а потом и Лавровым. Однако следующая статья Плеханова «Социализм и политическая борьба», в которой он с позиций марксизма выступил с резкой критикой всей системы народнических идей, была встречена в штыки. Тихомиров уговаривал Плеханова быть помягче, но все же согласился переслать статью в Париж. Там ее прочитали Лавров и Ошанина, за свою непреклонность при решении принципиальных вопросов прозванная «матерью игуменьей». Ошанина была в ярости.

Петр Лаврович, что же это такое? Чей же орган «Вестник» — народовольцев или социал-демократов? Я категорически против публикации этой безобразной статьи.

Успокойтесь, Мария Николаевна, — говорил Лавров, — я тоже не согласен с Плехановым, но надеюсь, что он откажется от своих слишком категоричных выводов. Мы не можем оттолкнуть его. Это талантливый, высокообразованный и принципиальный человек, его авторитет среди всех, даже ярых народовольцев, высок. Я сам не только глубоко уважаю его, но и ценю его дружбу и доверие. Мы не можем, повторяю, позволить себе потерять его.

Я не совсем согласна с вами в оценке Плеханова, мне кажется, что вы, дорогой Петр Лаврович, преувеличиваете его значение для нашего движения. Но допустим, что вы правы. Что же будет дальше? Он и впредь будет на страницах «Вестника» нападать на наши основные идеи? А мы будем спокойно на это смотреть?

— Я напишу ему и попрошу изменить наиболее резкие места. Ведь пошли же чернопередельцы нам навстречу, признали-таки необходимость политической борьбы.

Но события развернулись по-иному, приведя не к союзу тех чернопередельцев, которые становились марксистами, с народовольцами, а к разрыву между ними и ожесточенной идейной борьбе. Плеханов так вспоминал о событиях лета 1883 года:

«…У нас предстояло собрание для переговоров с г. Тихомировым о вступлении нашей группы, — тогда еще не имевшей определенного имени, — в «партию Народной воли». Когда он пришел на это собрание, мы увидели, что он уже не тот, каким был в последние месяцы. Из его объяснений мы узнали, что «молодые товарищи в России» очень недовольны его сближением с нами, так как опасаются, что благодаря ему в движении возьмет верх нежелательное для них влияние бывших «чернопередельцев». Вместе с тем он сказал нам, что по уставу партии мы можем быть приняты только поодиночке и по выбору, а не целой группой. Прежде он находил возможным принять нас именно как группу. Когда мы напомнили ему об этом, на него напала сильная зевота, и никакого толку мы от него не добились. К концу собрания было совершенно ясно, что г. Тихомиров решил круто изменить свою политику в отношении к нам. И в самом деле, после этого он в разговорах с нами решительно высказывался против социал-демократии и не без красноречия расписывал прелести воспетых народниками крестьянских «устоев». Это было неприятно, но делать было нечего. Я вышел из редакции «Вестника «Народной воли». Мы выступили как группа, назвавшаяся группой «Освобождение Труда», и моя статья «Социализм и политическая борьба» явилась в виде отдельной брошюры после того, как я дополнил ее и значительно смягчил заключавшуюся в ней критику «партии Народной Воли» (1—XIII, 32–33).

Так осенью 1883 года закончился почти годовой период бесконечных споров и надежд на то, что удастся отколоть от народовольцев группу людей, убедить их в правоте марксизма. Плеханов и его последователи от признания марксизма как единственно верного учения для революционера любой страны перешли к распространению идей марксизма в России.

Через много лет, вспоминая это время и анализируя причины, которые привели его и его друзей к отказу от народнических идей и сделали их последователями теории научного социализма, Плеханов писал: «Мы не сшивали своих взглядов из кусочков чужих теорий, а последовательно вывели их из своего революционного опыта, освещенного ярким светом учения Маркса» (1—XXIV, 113).

Подводя итоги пути, проделанного к марксизму, Плеханов сделал вывод, что «теория Маркса, подобно Ариадниной нити, вывела нас из лабиринта противоречий, в которых билась наша мысль под влиянием Бакунина. В свете этой теории стало совершенно понятным, почему революционная пропаганда встречала у рабочих несравненно более сочувственный прием, чем у крестьян. Самое развитие русского капитализма, которое не могло не волновать бакунистов, так как оно разрушало общину, приобретало теперь для нас значение новой гарантии успеха революционного движения, ибо оно означало количественный рост пролетариата и развитие его классового сознания» (3—VIII, 17–18).

ГЛАВА II