делала.
Да мне и не нужно было столько внимания; без него наоборот было легче, потому что все эти сострадательные взгляды только усугубляли моё положение.
— Где ты хочешь отметить Новый год? — спрашивает папа, когда я наконец появляюсь на кухне. — У бабушки? Или у крёстной? А, может, хочешь куда-нибудь поехать?
Сажусь за стол и расковыриваю вилкой омлет.
— Я вообще не хочу его отмечать. Новый год — это праздник для наивных дурачков, которые верят, что желания, загаданные под бой курантов, сбываются сами по себе.
— Ну не сидеть же в новогоднюю ночь в своей комнате, уткнувшись носом в очередную книгу! — вспыхивает мама. — Раньше ты себя так не вела!
— Всё верно, это было раньше, мам, — устало соглашаюсь. — У меня сейчас нет поводов для радости.
Я вовсе не жалею себя, просто не вижу смысла улыбаться через силу и портить своим видом праздник другим.
— Ты не должна закрываться от мира и от людей просто потому, что один идиот сделал тебе больно, — тихо произносит папа. — А если ты закроешься, значит, он добился того, чего хотел — сломал тебя. Доказал, что у тебя нет стержня внутри; что ты — всего лишь безвольная слабая кукла, с которой можно сделать всё, что в голову взбредёт. И другие девушки на твоём тренинге, глядя на тебя, решат, что вот она — правильная модель поведения; вот оно — подчинение и принятие собственной никчёмности и поломанной судьбы. И вместо того, чтобы быть сильными, они будут лишь опускаться ещё ниже до тех пор, пока не поймут, что дальше — только дно.
К концу его пламенной речи я чувствую соль на своих губах, но вовсе не от обиды, а потому, что осознаю его правоту.
— Но ведь ты сам тогда хотел разорвать его на части, — непонимающе спрашиваю. — Ты втолковывал мне, что такое нельзя простить и забыть! Что изменилось?
— Я и не прошу тебя забыть, Крестик! И сам ни за что не забуду; а если ты однажды вспомнишь его лицо — найду и выпотрошу ублюдка! Но и просто сидеть на месте, жалея себя, тоже нельзя. Это убивает тебя как личность.
Пожалуй, это был наш первый мотивирующий разговор, который толкал меня сделать хоть что-то.
Перестать вести себя как зашуганный дикарь и одеваться как бомж, для начала.
Хотя с доверием к людям у меня всё же большие проблемы.
После ужина помогаю матери убрать со стола и возвращаюсь в комнату; проходя мимо гостиной замечаю, что папа смотрит какую-то фантастику, которую раньше мы смотрели вместе, но сейчас почему-то нет настроения. В комнате скидываю свитер и в который раз с ужасом пытаюсь представить, на что будет похоже моё возвращение в университет. Наверняка одногруппники будут тыкать в меня пальцами и перешёптываться за спиной, а я должна держать лицо и ни в коем случае не показывать, что меня это как-то задевает, чтобы не давать ещё больше поводов для сплетен.
Подхожу к окну, уткнувшись в холодное стекло лбом, и наблюдаю, как в свете фонаря медленно кружатся снежинки; когда-то очень давно я любила зиму именно за снег и холод, а потом охладела ко всему этому.
Охладела к зиме. Какая ирония.
Движение на улице привлекает моё внимание. Вглядываюсь в фигуры, закутанные в зимние куртки, и узнаю походки двух своих бывших подруг — близняшек Свету и Катю Калининых, с которыми мы были не разлей вода с самого детского сада. Словно почувствовав на себе мой взгляд, Катя поднимает голову на моё окно и тут же тормозит, разглядев мой силуэт в окне; дёргает за руку Свету, что-то шепчет ей, и вот они уже обе смотрят, как мне кажется, прямо мне в глаза. Секунда — и близняшки неуверенно машут мне рукой; сама того не замечая, поднимаю руку и машу в ответ так же неуверенно, с тоской вспоминая то время, когда мы вместе проходили через всё, что посылала нам судьба. Они ещё несколько секунд постояли на месте и медленно продолжили свой путь, а я так и провожала их глазами до тех пор, пока они не скрылись за поворотом.
Как жаль, что мы больше не дружим…
Весь следующий день мы с мамой тратим на то, чтобы купить мне побольше приличных вещей, потому что за последний год мой гардероб претерпел сильные изменения, и нормальной одежды — с общественной точки зрения — там не было совершенно. Инициатором этого похода была, конечно, мама, но она очень удивилась, не встретив с моей стороны сопротивления: полагаю, она ждала истерики по поводу того, что я не стану менять свой стиль. Но это не значит, что я получала удовольствие от шопинга; как раз наоборот, я вообще забыла, что на самом деле это жутко выматывает. В итоге к концу дня мы тащили домой четыре огромных пакета, битком набитых вещами, и меня — раздражённую и уставшую.
Если в аду и существуют пытки, то шопинг точно входит в их число.
Дома мама попыталась заставить меня по второму кругу померить всё то, что мы купили, чтобы продемонстрировать обновки папе, но я категорически отказалась, потому что ещё раз я такое не переживу. А вот предложение папы съездить куда-нибудь отдохнуть выслушиваю с интересом, потому что я с удовольствием поменяла бы обстановку хотя бы ненадолго. Но всё это ждёт меня летом, потому что сейчас мне предстоит восстановиться в университете и проучиться целых полгода до летних каникул.
Впереди самое тяжёлое время для меня, потому что помогать мне заново влиться в коллектив будет некому.
Иногда я замечаю на улице парочки — чаще всего меня, конечно, выворачивает наизнанку, но иногда я ловлю себя на мысли, что мне тоже хотелось бы иметь рядом кого-то сильного и надёжного; кого-то, кто смог бы защитить меня от всего мира, поддержать, когда не всё получается, и просто быть рядом. Но после неизменно накрывают воспоминания той жуткой ночи, и я чувствую лишь ненависть и обиду на противоположный пол; конечно, я понимаю, что грести всех под одну гребёнку неправильно, что все не могут быть одинаково плохими, но пока я не встретила ни одного человека, кто развеял бы моё предвзятое отношение.
Правда, справедливости ради стоит сказать, что есть всё же во всей этой темноте светлый лучик: в ту страшную ночь какой-то парень спас меня от Сергея. Предотвратить трагедию не успел, но сделал всё, чтобы спасти меня от лап этого урода, хотя мне было уже всё равно — для меня жизнь кончилась. Я смутно помню всё то, что было дальше, но знаю, что моя реакция на моего спасителя была далека от адекватной.
Скорее всего, он решил, что у меня не все дома, и правильно сделал.
Мои последние две недели свободы пронеслись мимо, словно осенние листья на ветру; и как бы я ни старалась, у меня всё рано не вышло настроиться на учёбу или хотя бы на встречу с людьми, которые за год стали мне чужими. Остались последние выходные для того, чтобы хотя бы попытаться свыкнуться с неизбежностью, которая вытолкнет меня из моего защитного панциря.
Правда, сейчас и прогулка с Каином уже не казалась мне привычным ритуалом; даже теперь, снимая его поводок с крючка, мне казалось, будто я смотрю на себя со стороны и чувствую себя не в своей тарелке от этого. Каин же напротив привычно топчется и путается под ногами, подгоняя меня, изредка тыкая мокрым носом в бедро.
Сегодня на улице светит солнце — наверно, впервые за последний месяц; оно то ли подбадривало меня перед «выходом в свет», то ли насмехалось, с издёвкой пуская «зайчики» в глаза. Каин весело шнырял по кустам, ища что-то своё, собачье, и изредка подавал голос в сторону хитрой сороки или надоедливо каркающей вороны. Я же вертела головой, словно сова, на все триста шестьдесят градусов, чтобы не дай Бог снова не наткнуться на Сергея.
Мои волосы, которые я заколола шпильками, держались из последних сил, а после моих интенсивных поворотов головой — и вовсе на честном слове. Но я всё равно не могу понять, с какой силой я должна была столкнуться с этой скалой, чтобы с меня слетели очки, а шпильки выскочили из волос, будто пробка из бутылки шампанского. От падения на обледенелую дорожку меня спасли только чьи-то цепкие пальцы, больно впившиеся в кожу на предплечьях — я почувствовала это даже сквозь толстую зимнюю куртку. Каин, которому не понравилось, что к его хозяйке кто-то прикасается — как и мне, в общем-то — кружил вокруг нас, истошно лая на незнакомца так, что у меня закладывало уши. Я инстинктивно попыталась освободиться, чувствуя тот первобытный страх, который заставляет буквально сражаться за свою жизнь, хотя опасности для меня не было никакой. Стальная хватка на моих руках ослабевает, и я тут же увеличиваю расстояние между собой и…
О, Боже…
Есть много терминов, с помощью которых можно описать человека. Передо мной сейчас стоял парень, буквально испускающий уверенность в себе и своей неотразимости — иначе как себялюбивым Нарциссом назвать его никак не получалось. Но вместе с тем в нём чувствовался и внутренний стержень — чисто мужская сила, которая не позволит кому-либо дать в обиду себя или того, кто рядом. Сплошной тестостерон, обаяние, притяжение, самомнение, сила, гордость, несгибаемость — этот список можно продолжать бесконечно.
Какой-то необычный сплав получается.
А ещё мне показалось смутно знакомым его лицо.
Пока я разглядывала парня, стараясь унять сердцебиение, он занимался тем же самым, но взгляд его мне не понравился от слова совсем.
Будто впервые видел перед собой девушку.
Кажется, даже дышать перестал.
Мне было противно уже от того, что он в принципе парень; а уж то, что он явно раздевал меня глазами, играло точно не в его пользу.
И, видит Бог, если он не перестанет пялиться на меня — я его ударю.
— Простите, — сцепив зубы, всё же прошу прощения, потому что моя вина в том, что мы столкнулись, тоже была.
Не знаю, куда смотрел парень, когда шёл, а мои мысли точно были сконцентрированы не на дороге.
Поднимаю с земли свои очки, у которых от контакта с поверхностью треснуло левое стекло, и досадливо вздыхаю: носить их в универе мне уже не светит; после собираю в кучу шпильки — по-прежнему под внимательным взглядом незнакомца, который даже не пошевелился, чтобы мне помочь (хотя бы из вежливости). Его помощь мне, конечно, была не нужна, но его реакция на происходящее мне не нравилась совершенно. Другой бы извинился и, если не собирался помогать, просто ушёл бы, а этот застыл, словно истукан, и наверно до скончания времён не двинется с места.