ь к представителям русского символизма, декларировал свою сознательную «надпартийность», «ни жизненно, ни литературно ни под чьим влиянием не был, никогда ни к каким партиям или кружкам тесно не примыкал» (Автобиография 1918 — ИРЛИ, ф. 377).
В 1918 со второй женой, Саломеей Николаевной Андрониковой (1888–1982), знаменитой петербургской красавицей, подругой А. А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама, М. И. Цветаевой, Рафалович приехал в Баку, откуда в октябре перебрался в Тифлис, здесь вошел в Цех поэтов, стал его руководителем после отъезда Городецкого в 1919. В основанном им издательстве «Кавказский посредник» вышли в 1919 его книги: «Райские ясли. Чудо» (две поэмы), поэмы «Семи Церквам», «Симон Волхв» (2-е изд., Париж, 1926), «Горящий круг», сборники «Слова медвяные», «Цветики алые», трагедия «Марк Антоний» (2-е изд., Берлин, 1923), комедия «Бабье лето». Многие стихи этого периода исполнены ощущения трагизма человеческой истории, библейских пророчеств («Семи светильникам вселенной / Семь ангелов сурово предстоят, / И над землей, пустынной и смятенной / Отверсты язвы и сочится яд» — из поэмы «Семи Церквам»). Рафалович редактировал журнал «Орион» (совместно с Городецким, 1919, № 1–9), сотрудничал в журналах «Куранты», «Ars» «Искусство», газете «Новый день», альманахе «Акме». Из статей тифлисского периода следует отметить «Крученых и двенадцать» («Орион», 1919, № 1) в которой он сопоставляет поэму Блока «Двенадцать», выразившую разрушительную стихию революции, с разрушением слова футуристами-заумниками, «Последнее обнажение» («Орион», 1919, № 6), посвященную генезису футуризма, «Молодая поэзия» («Куранты», 1919, № 3–4), где прослеживаются пути развития современной поэзии, и «Анна Ахматова» («Ars», 1919, № 1), показывающую эволюцию творчества поэта от «Вечера» до «Белой стаи». Рафаловича интересуют проблемы смены и взаимодействия различных направлений и стилей. Так, в статье «Последнее обнажение» он указывает на связь между символизмом и футуризмом, сопоставляя звукоподражательные опыты К. Д. Бальмонта и С. Малларме с заумью И. М. Зданевича. Хотя литературные симпатии Рафаловича принадлежат поэтам символистской и акмеистической ориентации, он признает право футуристов на формальный эксперимент, ставя, однако, под сомнение перспективность этого направления.
После советизации Грузии Рафалович был председателем Союза русских писателей в Грузии, переводил грузинских поэтов Г. Робакидзе, П. Яшвили, Т. Табидзе, А. Абашели, Н. Мицишвили. В 1921 на вечере памяти Блока сделал доклад о его творчестве (частично опубликован в газете «Фигаро», 1921, 25 декабря). В 1922 в Тифлисе была опубликована поэма Рафаловича «Золотая скорбь» (рец.: А. Чачиков — «Известия», Батум, 1922, 18 мая). В этом же году уехал в Париж, где позднее женился на Мелите Тадиевне Чолокашвили (1895–1985), держательнице знаменитого литературного салона в Тифлисе. В эмиграции печатал стихи в газете «Возрождение», опубликовал сборник поэм «Горящий круг» (Берлин, 1923), сборники стихов «Зга» (Берлин, 1923; рец.: А. Бахрах — «Дни», Берлин, 1923, 27 мая), «Август» (Берлин, 1924; рец.: Е. Зноско-Боровский — «Воля России», Прага, 1924, № 16–17; К. В. (Мочульский) — «Звено», Париж, 1924, 19 мая) и «Терпкие будни» (Париж, 1926; рец.: В. Сирин (В. В. Набоков) — «Руль», Берлин, 1927, 19 января; Л. Львов — «Русская мысль», 1927, № 1; К. В. Мочульский — «Звено», 1927, 30 января). Поэзия Рафаловича эмигрантского периода, обретя глубину и естественность настоящего лирического переживания, отразила горечь скитальческой жизни («Так повелось, что стали нам жилищем / Кабак и постоялый двор / Не люди мы, а пыль, и на кладбище / Нас вынесут как сор» — из сборника «Зга»).
Лит.: Брюсов В. Я., Собр. соч., т. 6, М., 1975, с. 508, 623, 639; Робакидзе Г., Фалестра. — ж. «Картули мцерлоба», 1928, № 4 (на груз, яз.); Гаспаров М. Л., Рус. стих нач. XX в. в комментариях, М., 2001 (ук.); ЛН, т. 70, с. 570–71; т. 87, с. 673, 678; т. 90, кн. 2, с. 104.
Некролог: «Русский патриот», 1944, № 18; Брокгауз (доп.); Гранат; Фидлер; Владиславлев; Владиславлев И. В., Лит-pa великого десятилетия (1917–1927), т. 1, М.-Л., 1928; Тарасенков-Турчинский; Альм, и сб-ки (1, 2); Фостер; Алексеев; ЛЭ рус. зарубежья, т. 1; Рус. Масонство; Лит. объединения. 1890–1917.
Архивы: ИРЛИ, ф. 377; ф. 163, оп. 2, № 424 (письмо В. П. Буренину, 1902); ф.39, № 320 (письмо Н. М. Минскому, 1904), № 907 (68 писем Л. Н. Вилькиной); ф. 45, оп. 3, № 658 (письма А. Н. Веселовскому, 1897-99); ф. 474, № 227 (письма К. А. Эрбергу); Альбом «пятниц» К. К. Случевского 1899–1903 (автографы-подписи Р., л. 62, 77, 78); РНБ, ф. 124, № 35–86 (письма С. К. Маковскому, 1910-11); ГАРФ, ф. 102, ДЗ, 1904 г., д. 747 (мат-лы ДП) [справка Е. Б. Тимофеевой]; ЦГИА СПб, ф. 14, оп. 3, д. 30407 (ун-тское дело, в т. ч. л. 6 — м. с.) [справка Н. М. Букштынович].
Т. Л. НИКОЛЬСКАЯ.
Русские писатели. 1800–1917: Биограф, словарь. — М.: Большая Российская энциклопедия. — Т. 5. –2007.
— с любезного разрешения автора.
ИЗ СБОРНИКА «ВЕСЕННИЕ КЛЮЧИ» (С.-Петербург, 1901)
Мертвый город
Узкие улицы, низкие окна.
Плоские крыши на серых стенах;
Между камней вековые волокна;
Бледные краски в отцветших тонах.
Неба угрюмого мрачные своды,
Туч нависающих черный клобук;
В темных каналах заснувшие воды;
Жизни отжившей смолкающий звук.
К папертям древним кривые ступени;
В ранах расселин желтеющий мох.
Трепетной просьбы иль жалобной пени
К лику святых возносящийся вздох.
Плач погребальный в журчанье фонтана;
Сонный полет умирающих мух…
И — надо всем — покрывало тумана,
Как кружевная косынка старух.
ИЗ СБОРНИКА «СВЕТЛЫЕ ПЕСНИ» (С.-Петербург, 1905)
Моей невесте А.А. Рафалович
«Мы песни светлые любили…»
Мы песни светлые любили:
И я, и та, которой нет,
И над могилой из могилы
Еще звучит ее привет.
Еще я слышу голос милый,
И близкий мне от ранних лет,
И — дар последний, дар унылый, —
Ее любви храню завет.
Не раз, приникнув к изголовью,
Она шептала мне с любовью
О вечном таинстве сердец.
Тебе, о жизнь, верны мы оба:
Она — в гробу, а я — у гроба,
Любви задумчивый певец.
Из поэмы «Душа и мир»
Правда
Неподвижна, неизменна
И познанию чужда,
Правда выросла из тлена,
Но забыли все: когда?
Люди в светлой колыбели
Первый лепет стерегли,
Но понять его не смели
И привыкнуть не могли;
И в сознании разлада
Уходили от нее:
Вкруг детей иного склада
Так расходится семья.
К мерке будничной печали
Пригоняя вечность вновь,
Правде чуждой навязали
Справедливость и любовь.
Слов поношенным нарядом
Облекали смело ту,
Чью окинуть смелым взглядом
Не решались наготу.
Люди правы: в безучастье
Безучастной правды свет;
Если в жизни нужно счастье,
Правда там, где правды нет.
«Бездонная мгла под окном…»
Бездонная мгла под окном,
Безбрежная ночь и пустыня.
Впусти меня ныне в свой дом:
Я — буря, я — ночь, я — святыня.
Я знаю, что тесно в избе,
Что многое жаждет приюта,
И тех, кто стучится к тебе,
Встречает и злобно и люто.
Я знаю, что дом твой тюрьма
И сам ты, как узник, в неволе:
Но в поле свободном — зима,
Но мгла одиночества в поле.
Не счесть в нем путей и дорог,
Дорог бесконечных до века…
Что вечность без смерти? что Бог
В том мире, где нет человека?
И пусть твой огонь догорит,
Пусть нет ему в вечность прозренья,
Меня за стеклом он дарит
Могучим лучом утвержденья.
Бог
Внимай: был мир людей,
Был мир иных существ,
Обманчивых идей,
Изменчивых веществ;
Сменялись ночь и день
Рядами похорон.
Был каждый миг — ступень
На лестнице времен.
Там облекали прах
Обманами одежд,
И ложь росла в сердцах
Со лживостью надежд.
И я, — склонясь как раб,
Воздвигнув Бога сам,
Шептал: «О Царь! я слаб!
Будь милостив к рабам…»
Внимай: там смерть была
И смерть вела к тому,
Что вера создала,
Враждебная уму…
Я принял смерть во сне.
Я шел и Бога звал.
Вдали, навстречу мне,
Склоненный раб шагал;
Во взоре неживом
Была мечта моя…
И был мой Бог — рабом,
И этот раб — был я.
«Небо безбрежно, как степь, вкруг меня…»
Небо безбрежно, как степь, вкруг меня.
Мрак и молчанье. Ни звезд, ни огня.
Путь мой проходит сквозь мглу и сквозь тишь.
Взором невидным за мной Ты следишь;
Думою чуткой я мыслю Тебя.
В небе один Ты, как во поле я.
Встреча была нам давно суждена.
Мир притаился; пришла тишина;
Стало пустынно. Лишь небо… Лишь степь…
Тихо спускается длинная цепь…
Смело хватаю руками звено…
Небо приблизить к земле мне дано,
Землю поднять к небесам Ты бы мог.
Где дерзновение? Кто из нас Бог?
Землю возвысив иль небо склонив,
Грани сомкнув и предельности слив,
В мире едином мы будем вдвоем;
Будем мы вечно двойным бытием,
Гранью один для другого. Вовек
Бога в себе не вместит человек,
Бог человека в себе не сольет…
Пусть незаметною встреча пройдет,
Пусть разойдутся пути, как сошлись,
Дальше, все дальше, мой вдаль, а Твой ввысь;
Пусть между нами шумливой толпой
Люди предельность воздвигнут собой,
Бездну раскроют живого в живом,
Робко поделят весь мир с божеством,
Вечную тайну отринут за грань…
Будешь сбирать Ты покорности дань,
Будешь дарить иль карать, как рабов,
Тех, кто признать Тебя слепо готов…
Так ли Ты мыслил творенье свое?
Так ли я мыслил в Тебе бытие?
Храм мысли
Речь тесал я точно камень,
Громоздил над мигом миг,
Жизни прошлой тусклый пламень
Сохранил, — и храм воздвиг.
Он к светилам негасимым
От земли воспрянул в высь,
И над куполом незримым
Звезды новые зажглись.
Свет их людям был неведом,
Для земли — недостижим;
Но к неведомым победам,
Знал я, мысль пойдет за ним;
И утонет незаметно
В неразгаданной дали,
Бесприветно, безответно
За преддверием земли.
И молился я с отрадой,
Чтоб она, в мой храм стучась,
Негасимою лампадой
В храме вечности зажглась.
Слепая Анна
Я видела отличной от других Себя…
Потом я видеть перестала.
Безбрежность мглы, как бездна без начала,
Объяла всех, и близких и чужих.
Забыла я отличье черт моих
И облик тех, чей внешний облик знала.
Но чем тела я больше забывала,
Тем явственней душа сменяла их.
И было все понятно и чудесно.
Душа с душою связана так тесно,
Как со стихом связуем рифмой стих.
Душа — одна; различен облик тела.
Ослепнув, я невидимо прозрела,
Прозрев, — в себе увидела других.
«Не в подвижничестве строгом…»
Не в подвижничестве строгом
Правды благостной зерно,
И я верю, что не Богом
Нам смиренье внушено.
Безрассудно отреченье,
Плоть Божественна, как дух,
Мысль тревожная — как зренье,
Вера тихая — как слух.
Нет в творении разлада,
Нет греховной красоты,
И во всем, что жизни радо,
Луч Божественной мечты;
И, быть может, Царь вселенной
Будет к тем неумолим,
Кто отверг душой смиренной
Жизнь, дарованную Им.
Из раздела «Светлые песни»
Рабыня
Ты просишь свободы, рабыня?
Ты шутишь, Лигея. Ты зла…
В стране, где безбрежна пустыня,
Ты прежде царицей была;
Казнила рабов малодушных,
В крови утоляя свой гнев;
Красавцев ласкала послушных,
Ласкала трепещущих дев;
Желанью не знала предела,
Ни прихоти дерзкой границ,
И все, на кого ты глядела,
Сраженные падали ниц
И ждали, покорные, ночи,
Склоняясь к открытым гробам…
Как солнце, слепила ты очи,
Но… очи слепила рабам.
Ты просишь свободы, Лигея?
Как будто свобода не там,
Где враг, о победе жалея,
К твоим преклонился стопам.
Где даже просить не дерзает
О том, что потребовать мог,
И только в пыли лобызает
— Не ноги, — следы твоих ног.
Ты можешь свободным ответом
Презреть иль принять его страсть.
Скажи: неужели не в этом
Свобода, и сила, и власть?
Смирися и гордо, и смело:
Лишь плотью владеют цари,
Ты — сердцем моим овладела:
Рабыня, приди и цари.
Мысли
Ночь длинна — как длинен день.
Все, что жаждало, что было
Шумно-суетно, застыло
Непроглядное, как тень.
Мглу тревогой омрачая,
Мысль мерцает, трепеща;
Так горит, зарю встречая,
Непогасшая свеча.
В бездне сна — покой забвенья,
Отдых всем в оковах тьмы…
Для свободных нет тюрьмы,
Нет для них успокоенья.
В мыслях вечность, в мыслях — мы.
Цепи сна для всей природы…
Для свободы нет тюрьмы,
Духу рабства — нет свободы.
«Прошлой ночью у реки…»
Прошлой ночью у реки,
Притаясь за ивой,
Там, где дремлют челноки
На волне игривой,
Я подслушал голосов
Шепот еле внятный,
Я запомнил нежных слов
Говор непонятный;
И весь мир кругом со мной
Затаив дыханье
Принимал в тиши ночной
Странное признанье…
Если хочешь, у реки,
Перед грустной ивой,
Там, где дремлют челноки
На волне игривой,
Повторю я пред тобой
Шепот речи нежной…
Будет мне внимать прибой
На траве прибрежной;
Будет мне весь мир внимать,
Будет сердце биться…
Поспешим… Давно уж мать
Ищет и бранится.
Что нас ждет, я знаю сам…
Грозно смотрят свечи…
Попадет, ужотка, нам
За чужие речи…
Свобода
Верна царю обширность дальних стран,
Но за стеной дворца таится смута.
Тарквиний — горд… И гордый пал тиран…
Ликует Рим и славит доблесть Брута:
«Хвала, хвала! Он мудр и справедлив,
Насилья враг и царственных пристрастий».
И честный Брут, сынов своих казнив,
В струях свободы долил чашу власти…
И вновь, как встарь, свершенья судьбы ждут…
Восторг и гнев слилися в гимн нестройный;
И снова друг и враг тирана — Брут,
Не прежний Брут, но прежнего достойный.
Изгнанья нет. Есть смерть… Блеснул кинжал…
Что было раз, то снова совершится…
Тарквиний мертв… Великий Цезарь пал…
Ликует Рим… Но власти ждет убийца.
Ей верен был низверженный тиран,
За ней спешат защитники народа…
А там, где нет ни подвигов, ни ран,
Женой отверженной скрывается свобода.
«Сегодня вечер тих и нежен…»
Сегодня вечер тих и нежен,
В душе тревога улеглась;
И если мир, как дух, безбрежен,
То с ним теперь душа слилась.
Полна трепещущих созвучий,
Пространств не ведает она.
Ей внемлют с ласкою певучей
И даль, и высь, и тишина.
Исчезли видимые грани,
Светлеет чувств невидный путь…
Тебе на поле чуждой брани
Я ближе, чем когда-нибудь.
Судьбы таинственных свершений
Прозреть сознаньем не могу,
Но силой внутренних сближений
Тебя, быть может, берегу.
И не мечом в разгаре битвы
Тебя спасу, как мужа муж,
А чудом благостным молитвы
В слиянье двух созвучных душ.
Новая песня
Друзья! Оставим перепевы
Другими сложенных молитв;
Внимают нам иные девы,
Иной посев ждет новых жнитв.
Всю прелесть счастья и печали,
Всю негу страстную земли,
До нас воспели и объяли,
И к тайне новой подошли.
Но, прежней чуждая надежде,
Она не вдаль, а вглубь ушла;
И песня в праздничной одежде
Сойти к ней в бездну не могла.
Должна быть наша песнь иная:
Таинственна, как мрак и мгла,
Тиха, как тишина ночная,
Тревожна, смутна, тяжела.
Мы слов иные сочетанья,
Слова иные создадим;
И тайны новой очертанья
В прозренье чутком проследим.
Мы не чуждаться жизни будем,
Дверей ревниво не запрем,
Но то, что спит в душе, пробудим,
И с новым старое сольем.
Не от былого ждать ответа…
Но вот, по разным сторонам
Лучи тревожные рассвета
Сквозь мглу блеснут навстречу нам…
«О чем мечтаешь ты, дитя?..»
О чем мечтаешь ты, дитя?
В природе нет мечты напрасной,
И ложь, коль лжешь ты не шутя,
Бывает радостно прекрасной.
Мечта — венчанья светлый пир,
Союз желаний и усилий.
Мечтою Бога создан мир,
В мечте любовь мы сотворили.
Творит лишь тот, кто, мощный, лжет,
Познав, что воплощенья лживы.
Кто рабски правду стережет —
Скопец бессильный и злобивый.
Не все то истинно, что есть,
Не все несбыточно, что ложно;
И души смутно помнят весть,
Что невозможное возможно.
Предрассветные огни
Я ночь с тобой провел, не засыпая;
Друг в друге вечное познали мы, любя;
В себя вместить хотелось мне тебя
И воля чуждая, могучая, слепая,
Во мгле таинственной бессильно утопая,
Меня влекла — в тебе вместить себя.
Мысль брезжила, как день, твердыню мглы дробя
И грань миров во мгле переступая.
И я ушел, тоски не в силах превозмочь…
В предчувствии зари уже томилась ночь:
Огонь в твоем окне уже был чужд привета…
Так, одинокая, в часовне, где заглох
Пред чуждым образом души мятежной вздох,
Лампада теплится в предчувствии Рассвета.
«Не верь словам разумным…»
Не верь словам разумным,
Тому, кто мудр, — не верь!
Обманом многодумным
Я искушен теперь.
Ведут к единой цели
Различные пути,
Но что обресть хотели,
Страшимся мы найти,
Меж тайностью желаний
И явностью речей
Воздвигнув в сердце грани
Для смелости своей.
Коль в мудрости — отрада,
То стыд ей не к лицу,
И совести не надо,
Ни правды мудрецу;
Но в смене настроений
— Как стих сменяет стих —
Тот мудр, кто откровенней
Оправдывает их,
И чтит лишь, что желанно,
— То песни, то ножи —
К тому, что не обманно,
Идя дорогой лжи.
Любовь
Кто стучится в двери? Ты ли?
Ты, кого я страстно жду?
На устах слова застыли…
Сердце бьется… Я иду…
Двери настежь я раскину,
Растворю все тайники
И, согнув покорно спину,
До твоей склонюсь руки.
Ждал я долго. Стали речи
Чужды будничным словам,
И готовое для встречи
Сердце я тебе отдам.
Из него изгнал я ныне
Все враждебное мечте:
Заказал я вход гордыне
И тщеславной суете,
Ревность выгнал за ворота,
Ложь я выбросил в окно
И холодного расчета
Раздавил змею давно.
Храм любви — любви достоин…
Прислонясь к стене плечом,
Я на страже, точно воин,
Охраняю вход мечом…
Приходи, моя царица…
Двери настежь… Боже мой!
Кто с тобою? Кто теснится
Вкруг тебя и за тобой?
Я за меч хватаюсь снова…
Я дрожу… Ты не одна…
Светом робким дня былого
Освещается стена…
Слышу шепот, вижу тени
И с тревогой узнаю
Лики бледные сомнений,
Ревность прошлую мою.
Зависть, гордость… Злая стая
Вьется, ползает у ног…
Я борюсь, изнемогая,
Я тесню их за порог…
Дверь захлопнул… И за нею
Ты ко мне стучишься вновь…
Я открыть тебе не смею,
О любимая любовь…
Храм любви — любви достоин,
Но любви не будет в нем…
Вновь на страже я, как воин,
Охраняю вход мечом…
Встреча
Я на вас глядел украдкой,
Чем-то радостно смущен,
Точно тайною разгадкой
Тайны мрак был освещен.
Точно понял я, не зная,
Отчего любовь прошла,
Что давно мечта иная
В сердце нежно расцвела;
Что под снегом безучастья,
Иль в тревоге первых гроз,
Новый отпрыск жаждал счастья
На кусте увядших роз;
Что надеждою томимо,
Сердце ждет, как в первый раз.
И когда прошли вы мимо,
Может быть, любил я вас.
«Мы встретились рано…»
Мы встретились рано,
Едва лишь заря
Ночного тумана
Рассекла моря,
Едва лишь в сторожке
Фонарик потух,
В саду на дорожке
Распелся петух,
И в сладкой истоме
Опомнившись вдруг,
В хлеву на соломе
Проснулся пастух.
Я нес с собой ночи
Уют и тепло,
И сонные очи
Слепило и жгло;
И втайне послушный
Обманчивой мгле,
Твой взгляд равнодушный
Скользил по земле.
Ничто в миг досуга
Не сблизило нас;
Лишь души друг друга
Признали тотчас;
В коротком сближенье,
— Призыв и порыв, —
Слились на мгновенье,
Друг друга вместив…
Миг встречи был краток,
Но вечно живой
В душе отпечаток
Хранится другой,
Хранится годами,
И встречу с тобой
Забыл я очами,
Но помню душой.
Две правды
Две правды: ваша и моя;
Две мысли… Два хотенья…
Безбрежен мир. Скорбя, любя,
Мы жаждем совершенья.
Куда мой путь? Откуда ваш?
Вы веселы? Я стражду?
Иль весел я? Из разных чаш
Мы утоляем жажду.
И столько может быть дорог,
И столько есть стремлений…
Мечтать о встрече кто бы мог
В дерзанье сновидений?
И кто бы мог сказать во мгле,
Где каждого хоронят,
Что он не вовсе чужд земле,
А кем-то в мире понят?..
Не слить желаний, ни путей
Ни с правдою другую…
Но отказаться от своей?
Но полюбить чужую?
«Прошлой ночью буря выла…»
Прошлой ночью буря выла
И ломилася в окно.
Ты тихонько дверь открыла;
Ты ушла: и мне смешно.
Буря гордая врывалась
В дверь, раскрытую тобой.
Ты бежала, ты скрывалась
Малодушною рабой.
Точно я чужою волей
Покоренный, уступлю,
Иль постыдною неволей
Ту смирю, кого люблю.
Жалок мне обман блудливый,
Ужас бледного лица.
Ты и буря — обе лживы,
Обе лживы до конца.
Заключенный
Я замкнулся своевольно,
Руки стиснул, сжал уста…
Неспокойно… грустно… больно…
Больно… Только боль не та…
За стеной простор свободы,
Солнце в выси голубой…
Что мне в том? Земля и воды —
Все наполнено тобой.
Безграничен мир иль тесен —
Что мне в сладости речей,
Если отзвук моих песен
Не звучит в душе твоей?
Если там, где нет преграды,
Где простор и ширь степей,
От тебя я жду награды,
Жалкий раб любви своей?
Что мне солнце, степь и воды,
И речей живая нить?..
Я лишил себя свободы,
Чтоб свободу сохранить.
На могиле
Тускло и уныло
Все кругом цвело,
Мало счастья было,
Да и то прошло.
Солнце не светило,
Только жгло твой путь;
Там, где ты ходила,
Не на что взглянуть.
Скорбны, жалки, серы
Были все, как ты.
Не хватало веры
Для живой мечты;
Злобы не хватало
До конца презреть.
Боже! как устала
Ты о всех жалеть.
Как улыбку счастья
Жаждала от них
Вместо слов участья,
Вместо слез чужих…
Шепот слов унылый,
Ропот тихих слез
Ветер до могилы,
Может быть, донес;
И над нею ветлы
Скорбно шелестят…
Но я понял: светлый
Нужен ей наряд;
Нужен ландыш гибкий,
На заре — туман,
И моей улыбки
Горестный обман.
«Мои слова звучат, как заклинанья…»
Мои слова звучат, как заклинанья,
И мне страшна таинственная речь;
В надеждах я слежу воспоминанья,
И негу помню я грядущих встреч.
Сегодня ты, вчера была другая;
Вчера она, а завтра будешь ты.
Любовь цветет, цветет не отцветая:
Но в жизни нет бессмертья для мечты.
В других меня любила ты, я верю.
В других тебя я снова полюблю;
И каждый день на Тайную Вечерю
Приводим мы, скорбя, любовь свою.
«День догорает. Сбегаются тени…»
День догорает. Сбегаются тени;
Сумрак унылый сгустился в душе,
С жалобой тихою ветер осенний
Грусть, точно листья, разнес по земле.
В комнате тихо, темно и тоскливо;
Свечи мерцают с тревогой глухой;
Замерли речи. Мы ждем молчаливо…
Знаешь ли ты, чего ждем мы с тобой?
С нашей весной мы простились когда-то,
Прожили лето свое как могли;
Может быть, оба мы жаждем возврата
Прежних желаний и старой любви?
Нового счастья уж нам не дождаться;
Страсти угасшей рассеявши прах,
Нам бы теперь не сойтись, а прощаться
С грустной улыбкой на бледных устах…
Ветер осенний вздыхает уныло,
С жалобой скорбной стучится в окно…
Хочется плакать… О том ли, что было?
Или о том, чему быть не дано?
«Слов забытых дальний ропот…»
Слов забытых дальний ропот;
Ветра плач в трубе.
Сердца стук. Тревожный шепот
Мыслей о тебе.
За стеною дождь, как полог
Спущенный, затих.
Каждый миг как вечность долог,
И как вечность тих.
Смолкло давнее признанье.
Ветер смолк в трубе.
Ночь безмолвна… Но молчанье
Тоже о тебе.
Будни
Сумрак обычный… Обычные свечи
Тускло горят на знакомом столе,
Вскользь говорятся обычные речи…
Мраморный гений белеет во мгле.
Изредка с треском огонь разгорится;
Чашки пустые слегка зазвенят;
Старых портретов неясные лица
Как-то загадочно-хмуро глядят.
«Новый роман… вы читали?» — В чем дело?
— Скорбная повесть несчастной любви.
— Ревность, обманы и ложь? надоело…
— Что ж, если жизнь такова? — Не живи…
Или живи по-иному… — Пустое:
Кто по-иному сумеет прожить?
— Можно пытаться… — И мучиться вдвое?
— Разум… — А разум научит любить?
— Лгать я не стал бы… — Любить без обмана
Только немногим, я верю, дано:
Я бы решилась на ложь… — Для романа?
— Поздно: роман мой написан давно…
…Сонные свечи мигают устало,
Нежных признаний давно уж не ждут…
Время обычной разлуки настало…
Завтра опять мы увидимся тут…
«Ветхая изгородь; сад полудикий…»
Ветхая изгородь; сад полудикий;
Грядки травою убогой покрытые;
Цепи безмолвной, как мгла повилики;
Годы ушедшие, думы забытые.
Стены кривые как будто устали;
Крыша дождями и ветром придавлена…
Разве не здесь мы когда-то мечтали?
Разве не здесь наша юность оставлена?
Были мы счастливы: много иль мало?
Счастья без устали мы дожидаемся…
Больно не то, что былого не стало,
Больно, что в нем даже мы не нуждаемся.
Из раздела «Противоречия»
Средние века
Молчалива, бледнолица,
Как цветок лесной чиста,
И смиренна, как черница,
Герцогиня дель Читта.
В церковь ходит в воскресенье,
Скромно голову склоня;
Шепчет бедным: о спасенье
Помолитесь за меня.
Полуотрок, полувоин,
Паж, любовь тая в груди,
Убежден, что недостоин
Даже шлейф ее нести.
Смертью ранней искупая
Страсть, как тяжкую вину,
Граф-сосед, грехи считая,
Удалился на войну.
Искушенье душу точит;
И в молитве, может быть,
Исповедник тщетно хочет
Мысли грешные забыть,
Шепчет страстно: «Боже, Боже!
Ведь любовь моя чиста!..»
— А жену на брачном ложе
Обнял герцог дель Читта.
XVIII век
Карты, женщины, и войны,
И победы тут и там;
Мадригалы непристойны,
Сладострастны речи дам.
Вьются кудри, блещут взоры,
И на красных каблуках
Позолоченные шпоры
Что-то шепчут впопыхах.
Пышно убраны салоны,
А тела обнажены;
Для любовников все жены,
Лишь для мужа нет жены.
Счастье жаждет перемены
Быстротечно, как вода;
И в изменах нет измены,
И былому нет следа…
А любовию безмерной
Осчастливлены на час,
Угасают в страсти верной
Аиссе и Леспинасс.
«Сжег Степан-пропойца хату…»
Сжег Степан-пропойца хату,
Отомстил, хмельной, врагу;
Уж давно твердил он брату:
Подожгу, да подожгу.
Все сгорело: скарб убогий,
Скот, на мужике кафтан;
И в дыму среди дороги
Ликовал хмельной Степан.
«Нет, сосед, ты мне не жалок!
Это дело неспроста:
Ты ссудил мне сотню палок,
Отплатил я, на-ко-ста.
Может, по миру, как нищий,
Ты с сумою побредешь?
Что ж? Моей отведать пищи
Не зайдешь ли, кум? Зайдешь…
Не поклонишься ли в ножки:
«Корку хлеба дай. Не тронь…»
— Писк в огне раздался кошки:
И Степан полез в огонь.
Статуя
Белый мрамор в темной нише
Бесприветен, недвижим;
Тишина вкруг камня тише,
Ночь светлеет перед ним.
Мглы покровы сбросив смело,
Обнажил он с торжеством
Красоту земного тела
В совершенстве неземном.
Кто-то смертными руками
Мрамор девственный согрел
И бессмертными чертами
В нем мечту запечатлел.
И томится образ вечный
В гнете мраморных оков
Для людей — нечеловечный,
Не небесный — для богов.