Молитва
О ты, кто жертвой искупленья
Перед Всевышним был для нас,
Прости заблудшим прегрешенья,
Помилуй нас в последний час.
Путей земных кругом так много:
Не знаем мы, каким идти?
Того, кто ложною дорогой
К Тебе пришел, Господь, прости.
Зеркало
Молча в зеркало смотрю,
Лик с личиною мирю,
Примирить их не умею.
Знаю лоб свой, рот и нос,
Бледность щек и цвет волос,
Подбородок свой и шею.
Видел, видел сотни раз
Встречный взгляд моих же глаз,
Ставших в зеркале чужими.
И тревожно я гляжу,
Взглядов робких не свожу
С тех, что созданы моими.
Знаю, чувствую себя
И, любя иль не любя,
Однозвучен лишь с собою.
Но лицом я с давних пор,
Точно маскою актер,
Прикрываюсь пред толпою.
Каждый, близкий иль чужой,
Видит, знает облик мой
Так, как знаем мы актеров;
Тем, что видит, создает,
И лицо мое живет
Жизнью, чуждой чуждых взоров.
Верно людям, верно мне
Отражает мир вдвойне
Зыбкой сменой выражений,
И меж толпами и мной
Воздвигается стеной,
С двух сторон сгущая тени.
Знаю я свои черты,
Знаю твердо: я — не ты,
Но мелькает хаос дикий
Сквозь улыбку на устах,
В голубых моих глазах
Сквозь светящиеся блики.
И познать я не могу,
Другу ль ныне иль врагу
В очи я гляжу украдкой?
Чем мне чужд, хотя знаком,
Лик склоненный над стеклом,
Лик, рожденный в бездне гладкой?
И гляжу я, и гляжу,
К грани тонкой подхожу,
Взгляды встречные сливая:
Я и там, и тут, и там,
Я себя встречаю сам,
Сам себя не узнавая.
Признание
Мы встретились в гостиной,
Как будто невзначай,
И тонно мы и чинно
Болтая, пили чай;
Учтиво мы шутили,
Смеялись невпопад,
И светский без усилий
Свершили мы обряд…
Не верьте легкой шутке
Почтительных речей;
Ловите трепет жуткий
Враждебности моей,
И тайно, под нарядом,
Спадающим с плеча,
Ищите робким взглядом
Кинжала иль меча.
Лицо мое открыто
Для друга и врага,
Но в обуви — копыто,
Под шляпою — рога;
И если вам забавна
Под лоском модным страсть,
Как встарь — в объятья фавна
Не страшно ль вам упасть?
Я скромности не верю,
Сударыня моя:
Страшны вы мне, как зверю
Шипящая змея,
И в ласке женских взоров,
И в неге женских поз
Я вижу дикий норов
И пыл бодливых коз…
Долой плащи и маски,
И к черту вся игра:
Зловещий миг развязки
Приблизить нам пора,
Мгновенно и однажды
Схватиться — потому,
Что в мире верен каждый
Лишь полу своему.
Вечность
Кому я свой ужас поведаю?
Не смерть ли я жизнью питаю?
Как лебедь над белою Ледою,
Бессмертный, я смерть обнимаю.
Себе становлюсь я могилою:
Живу, но живу, умирая.
И сам я себя не помилую,
Хоть миг свой заполню до края.
Могу ли познать бесконечное?
Бессмертье в предельность вмещу ли?
Не лжет ли влечение вечное?
Не миги ль меня обманули?
Ведь знаю, что нет воскресения,
Что смерти не быть не могло бы,
И если бессчетны мгновения,
Бессчетными будут их гробы.
Кому же свой ужас поведаю?
Пред кем свою душу раскрою?
Какой непосильной победою
Я сам воцарюсь над собою?
Иль правду мне шепчет сознание,
Объемля и небо и землю,
Что в мире, где все — умирание,
Я вечность лишь смерти приемлю?
Марфа и Мария
Тихий гость пред очагом.
Тихо в доме; а кругом
Ждут толпой чужие.
Хлынут в дверь. Но до поры
С гостем только две сестры:
Марфа и Мария.
«Гость желанный, с нами ль ты?
Видим прежние черты
С лаской вечно новой…»
Но, незримая земле,
Кровь сочится на челе,
Где венец терновый.
И, читая скорбь и страх
В двух трепещущих сердцах,
Как во всех на свете,
Сказку сестрам шепчет Он,
Чтобы жизнь они сквозь сон
Видели, как дети.
Марфа то спешит к плите,
То в привычной суете
Стол большой готовит;
А Мария к гостю льнет
И, забыв про темный гнет
Будней, сказку ловит.
Сказку вечную о том,
Как нежданно в каждый дом
Постучит Мессия…
И не так ли каждый час
Душу вы двоите в нас,
Марфа и Мария?
Солнце жизни
Мой день прошел, хоть солнце не зашло:
Но я один стою на прежнем месте,
А ты ушла. И если мы не вместе,
И в полдень мне не может быть светло.
Мой день прошел, хоть солнце не зашло,
И веет зябкая вечерняя прохлада
Мне на душу. Но если мы не рядом,
В полдневный зной не может быть тепло.
И понял я, что солнце жизни в нас,
Где двое сходятся, как два враждебных тока;
И каждый луч, блеснувший нам с востока,
Лишь искра страсти, вспыхнувшей на час.
Колыбельная песня
Шумный день уйдет с полей,
Даст нам отдых краткий.
За ночь на душе твоей
Сон разгладит складки.
С сердца будни он стряхнет,
Память зачарует,
Сказку на ухо шепнет,
В очи поцелует,
Чтоб не видели глаза,
Не слыхали уши,
Как роняется слеза
Там, где плачут души;
Чтоб, свершая подвиг свой,
Сохранил ты силы
Донести любви живой
Пламень до могилы.
Толпе
Пусть наши цели разошлися,
Мой мир действителен, как ваш:
Один напиток Диониса
Из разных только пьем мы чащ;
Но то же в каждой вдохновенье,
И безрассуден дерзкий спор:
Герою — власть, жрецу — прозренье,
И хору — вещий приговор.
Не все в священном действе схожи,
Но каждый с общим роком слит:
Погиб Эдип на брачном ложе,
Погиб безбрачный Ипполит.
Стоим мы все пред той же тайной,
Но жизнь по-своему творим:
Эдип — разгадкой неслучайной,
И Александр — мечом своим.
Повсюду двойственность ответа,
Как жизни двойственный закон:
Стрелой смертельной Филоктета
Сражен священный Илион;
Но песня вновь воздвигла Трою,
И подвиг тот же совершил
Гомер, бессмертье дав герою,
И, Гектора сразив, — Ахилл.
Пьеро
Бел я весь от лба до пяток
И лицом луны круглей;
Не люблю я шумных святок:
Пост и слезы мне милей.
Мой соперник — мастер смеха,
Не снимает он личин,
И повсюду, где потеха,
Всех потешней Арлекин.
Может быть, он шуткой пошлой,
Тем, что в грубости смешон,
— Непристойный, наглый, дошлый
Увлекает дев и жен.
Кто поймет, что бабе мило?
Кто познает, не смутясь,
Чем сильна над слабой сила?
Чем властна над чистой грязь?
Но вглядитесь, но поймите:
Нарядился он, как шут,
И бубенчики на нити
Нанизал и там и тут,
Нарумянил нос картонный,
И, как истый Арлекин,
Красный, желтый и зеленый
Сшил из тряпок казакин;
Два горба скроил из ваты,
Взял пеньку для парика,
И горбатый и носатый
Он играет простака.
А за маской — злой и злобен —
Притаился он и ждет;
Вору дерзкому подобен,
Что наметил — то возьмет.
Что таит — под маской скрыто:
Зверь душой — лишь видом шут…
А мое лицо открыто,
А мои глаза не лгут;
Всем видна моя кручина,
Весь я бел, как ствол берез…
Но смеется Коломбина:
«Бел от мела, глуп — от слез».
Страсть
Все покорно вечной цели,
Жизнь творится каждый миг;
В тесноте земных ущелий
Любит страсть, кто страсть постиг.
Тесен путь земных служений:
Стены жмут, и мгла слепит.
Страсть на крыльях вдохновений
Нас в простор небес умчит.
Хочет хлеба, ищет власти,
Жаждет славы человек.
Счастлив, кто единой страсти
Посвятил себя навек,
Все заботы, все надежды,
Цепь забав и цепь тревог,
Как ненужные одежды,
Сбросил с плеч своих и сжег;
И в блаженстве сладострастья
Бога вечного воздвиг,
Умирая с воплем счастья,
Воскресая каждый миг.
Красота
В темной роще — пруд глубокий,
Сверху, снизу — небеса.
На пылающие щеки
С веток капает роса.
Скрыт зеленою листвою,
Я сажусь на мшистый пень;
И тропинкою лесною
Ты приходишь каждый день.
Платье легкое срывая,
Не дрожит твоя рука.
И стоишь ты вся нагая,
Недоступна и близка.
Плавно раздвигая воды
Там, где света полоса,
Ты, как светлый луч свободы,
Уплываешь в небеса.
И гляжу я упоенный,
Чар земных расторгнув плен,
Увлеченный, покоренный,
Но восторженно-блажен…
Каждый вечер в дом знакомый
В переулке, за рекой,
Полон тягостной истомы
Я крадусь, как вор ночной.
Тесно, грязно, шумно, смрадно,
Пьяный хохот, топот, крик…
Обнажая тело, жадно
К телу женскому приник.
Грузен стан, отвисли груди,
Кожа дряблая желта…
Верьте чуду, люди, люди!..
Чудо скрыла темнота;
Но во мгле лучом мгновенным
Мне блеснула, слив черты,
Над уродством несомненным
Несомненность красоты.
Христу
С тех пор, как люди в первый раз
Тебя по имени назвали,
Стал житием святым рассказ,
Воспоминанья — верой стали
И то, что мудрые могли
Дарить насмешкой иль презреньем,
Событьем стало для земли
И благодатным откровеньем.
Ты был иль не был — все равно:
Мечта и Бог одно и то же;
И в сказке может быть дано,
Что лжи и правды нам дороже.
Я верю истине Твоей,
Хоть, может быть, в Тебя не верю,
И без Тебя среди людей
Справляю Тайную Вечерю.
Мне плоть Христова не нужна:
Тебя с другими не терзаю,
И чтоб поверить, как Фома,
Перстов я в раны не влагаю.
Кто б ни был Ты — Тебя я чту,
Хотя б в сердцах былого века
Не Ты взрастил свою мечту,
Но создан мыслью человека.
Проститутка
Был я молод и беспечен
И надеждами богат,
Добродушно-бессердечен,
Как и ты, мой юный брат.
Был неведеньем свободен,
Беззаботностью силен,
Безрасчетно-благороден
Был привет мой и поклон.
И пока я в город тесный
Не проник, могуч, как ты,
На земле простор небесный
Окрылял мои мечты.
Но кругом смыкались стены,
Воздвигалися как щит,
Точно страшный лик измены,
Где толпа толпе грозит.
И подхвачен вихрем шумным,
Волей чуждою влеком,
Я от страха стал разумным
И в разумности — рабом.
И, поняв в безволье плена,
Что друг другу все нужны,
Что послужат для обмена
Силы, мысли, речи, сны, —
Мощью тайных унижений,
Униженьем гордых сил,
Для безропотных служений
Я себя преобразил.
И — одним угоден шуткой,
И слезами мил другим,
Ныне стал я проституткой
И за то толпой храним.
Каждый день за хлеб и воду
Иль за терпкое вино
Я кую, забыв свободу,
Рабства новое звено;
И запретов не нарушу,
Но, ценя свой теплый кров,
Каждый день живую душу
За него отдать готов;
И за благо общежитья,
И за ласку чуждых глаз
Превращу я все событья
В занимательный рассказ;
И на то, чем сердце жило,
— Преступив шутя межу —
Я румяна и белила
Пошлых сказок наложу;
И, осилив трепет жуткий,
Заявлю перед Судом,
Что все люди — проститутки
И весь мир — публичный дом.
Камень
Все, что сердце испытало,
Чем горело, что сожгло,
В нем золой и пеплом стало,
Мертвым грузом залегло;
И безжизненная сила,
Точно в каменных тисках,
Равнодушно задушила
Жизни трепетный размах.
Все угасло, все остыло,
Затвердело, как гранит,
И в груди, где сердце было,
Глыба каменная спит,
И пучине молниеносной,
В мир стремящей божество,
Грань воздвигла мощью косной
Безразличья своего.
И напрасно б жизнь дала мне
Вновь и скорбь, и гнев, и страсть:
Не взойдет на мертвом камне,
Что в сердца должно упасть.
Пес
Пес мой славный, пес мой верный,
Я в глаза твои смотрю,
Слышу сердца трепет мерный
И как с равным говорю.
Ты мне мил и ты мне жалок,
Ты, пред кем все дни равны,
Друг, познавший крепость палок
И не знающий вины.
И за то, что ты безволен,
Власти нашей не ценя,
И со мною всем доволен,
И несчастен без меня,
Мнится мне, что я обязан
Охранить твой чуткий сон,
Что твоей любовью связан,
В бездну душ я увлечен,
Что, склонясь к пучине древней,
Где двоится каждый лик,
Дух мой спящею царевной
К ложу зыбкому приник…
Гаснет светлое сознанье,
Меркнут яркие мечты,
Человеческое знанье,
Божье «я», земное «ты»,
И меж мною и тобою
Вдруг не стало ничего,
Точно благостной судьбою
Слиты тварь и божество;
И отныне, друг мой верный,
Мне даны твои глаза,
Знаю сердцем трепет мерный
Верноподданного пса;
Знаю всю твою науку,
К жестам псиным я привык:
Чтоб лизнуть чужую руку,
Жадно высунул язык;
И когда от ласки млею
Иль смиряюсь пред хлыстом,
Уж помахивать умею
Отрастающим хвостом.
Бог
Создан волею чужою
Неизвестного творца,
Я не вижу пред собою
Ни начала, ни конца;
Не могу осилить гнета
Мне неведомых затей,
И живу, не зная счета
Сочетаньям быстрых дней.
Но объемлю острым взором,
Прозорливою душой
Все, что мчится в беге скором
Мне навстречу иль со мной.
И за видимостью краткой
Угасающих картин
К безднам вечною загадкой
Увлекаюсь я один.
И один пред вечной тайной
Совершений мировых,
В мире прихотью случайной
Мыслю мертвых и живых;
Мыслю все, как я желаю,
И — неведомый творец —
Прихотливо сочетаю
И начало и конец;
Все связую, что бессвязно,
Без усилья цепи рву,
Труд дарю улыбкой праздной,
Грезу подвигом зову;
И, чужие спутав нити,
Я ловлю, как чародей,
В сеть придуманных событий
Мною созданных людей.
Женщина
Ослабела как на луке
Мощной воли тетива,
И бессильно виснут руки,
Меркнут яркие слова,
И того, что ныне стало
Милым сердцу иль уму,
Мне в покорности усталой
Не добыть уж самому.
Я в углу сложил доспехи
— Панцырь, щит и ржавый меч, —
И стою, считая вехи
По пути возможных встреч.
И проникнут мягкой грустью,
Грустной жалостью к себе,
Как река теку я к устью,
Покоряяся судьбе.
И в бессилии отрадном
Я мечтаю на заре
О владыке беспощадном,
О царе-богатыре,
Кто придет, блестя очами,
И решителен и смел,
С крепким луком за плечами
И с колчаном острых стрел,
И добыть меня захочет,
— Что захочет, то свершит, —
Лук натянет, меч отточит,
И небрежно вскинет щит,
Всех повергнет, всех рассеет,
И в борьбе ценя борьбу,
Изнасиловать сумеет
Покоренную рабу.
И мечтать мне так отрадно
О чужой и злой любви,
Об очах горящих жадно,
Об огне в чужой крови,
И так сладко покориться
И победы не желать,
Не чужой любви добиться,
Но чужой добычей стать.
Цветок
В недрах влажных, где творится
Поколений длинный ряд,
Где сливаются все лица
И безличен их обряд,
Жизни прошлой, жизни пышной
Семя новое гниет
И незримо и неслышно
Мглу пронзит и расцветет,
И чем ярче пламя было,
На котором мир сгорел,
И чем больше бездна скрыла
Мертвых чувств и мертвых дел,
И чем времена ненастней
И бурливее струя, —
Тем нежнее, тем прекрасней,
Тем роскошней буду я.
Посреди цветов случайных
Неслучайно я взойду,
Воплотив два дара тайных:
Аромат и красоту;
Все усилья презирая
Утонченною душой,
Я склоню, благоухая,
Перед бурей венчик свой;
И надменно безоружен
В блеске дня, во тьме ночей,
Буду я земле ненужен, —
Чем ненужней — тем милей.
«Лунным светом осияна…»
Лунным светом осиянна,
Целомудренно-тиха,
Ночь, стыдливая Сусанна,
Тайно жаждет жениха.
И земля на брачном ложе
Разметавшись в полусне,
С лаской девственно-пригожей
Улыбается луне.
Всюду ложь мечты обманной
И желанье верить лжи…
Вот мелькнут в дали туманной
И царица и пажи…
Я служу ей, рыцарь верный,
Неизменно, много лет,
Для любви моей безмерной
На земле желаний нет.
Мне не страшен подвиг трудный,
Безответность дорога;
Сладострастья трепет блудный
Ненавижу, как врага.
Ей молюсь я, как Мадонне,
И, поверив до конца,
Вижу: там, где мгла бездонней,
Два сливаются лица.
Вижу: снова чуждым взглядом,
В полумраке, у огня,
Где два кресла дремлют рядом,
Вы встречаете меня…
Мысль тревожная двоится…
И пока на вас смотрю,
Жаждет рыцарь, чтоб царица
Предпочла его царю.
«На скамьях унылых сквера…»
На скамьях унылых сквера
Пары вытянулись в ряд…
Небо серо, платье серо,
Речь тускла, и бледен взгляд.
Вдоль реки, где мгла струится
И дневной спадает жар,
Протянулась вереница
Повторяющихся пар.
За заводом, в травке хилой,
Где скрипя прошли возы,
Над болотистой могилой
Льнут к косынкам картузы.
В каждой хате, в каждом доме,
Раздвигая темноту,
На коврах иль на соломе
Вижу бледную чету…
В мыслях тайных явь творится:
И нежданный гость теперь
Незамеченный стучится
К вам в незапертую дверь.
«Звуков резких сочетанье…»
Звуков резких сочетанье,
Скрип наточенных ножей,
И жеванье, и глотанье,
И невнятный гул речей.
Звон посуды, залпы пробок,
Струн назойливый напев,
Нежный шепот и бок о бок
Смех и брань визгливых дев.
Пахнет дичью, пахнет мясом,
Сыром, фруктами, вином,
Пахнет гуще с каждым часом
И едой и табаком.
Пахнет женскими духами,
И цветами, и весной,
И смазными сапогами,
И навозом за стеной.
Блещут вольтовые дуги
В белых круглых фонарях
И злословят на досуге
Об алеющих зарях,
Оскорбляют звезды сплетней,
Дерзким вызовом — луну,
Шипом хриплым — ночи летней
Оскверняя тишину.
Так все ярко, так все шумно,
Без стыда обнажено,
Безнадежно и бездумно,
И безвкусно, как вино,
Так бесцветно-ограничен
Неба бледного простор,
Так уныло-безразличен
Звезд чуть видных тусклый взор,
Так спокойно все забыто,
Что сердца гнетет нуждой,
Так кругом все сыто, сыто
И любовью и едой…
Эти люди мне не судьи:
Не понять им, для чего
В самоцельном многолюдье
Миру нужно Божество,
И каким незримым чудом,
Претворяя в жертву грех,
Человек, восстав над блудом,
Восстает один для всех…
В мутной луже пьяных оргий
Чистый светоч душ угас.
Но сквозь пьяные восторги
Чист, как он, я мыслю вас.
Памяти Толстого
Кольцо сомкнулось под землею:
Где Достоевский, там Толстой.
Один был нашею душою
И плотью нашей был другой.
Их родила одна стихия,
И верил я, что смерти нет,
Где гробом стать должна Россия,
И быть могилой — целый свет.
И скорбно чту я общий жребий
России лучших сыновей,
Чей вопль, как вопль толпы о хлебе,
Гремит над родиной моей.
Их чту, кто был Россией послан,
В ком дух России воплощен,
Тот дух, что в мертвый дом был сослан,
От мертвой церкви отлучен.
Но осиянный ярким светом
Любви, отвергшей гнев и месть,
Толстой нам был живым заветом
Всего, что в нас живого есть.
Кругом деревья стали пнями,
Где лес стоял, поля легли,
Но врос он мощными корнями
В живую глубь своей земли.
И было все как в сказке древней,
И несуразной и простой,
И слился с русскою деревней
Весь мир объемлющий Толстой.
Один блуждая в бездорожье,
Он знал, как некогда Христос,
Что стало плотью слово Божье, —
И это слово нам принес
Из властной тьмы в убогой хате,
С признаньем мужа-палача,
В слезах Нехлюдова о Кате,
Сквозь крик Ивана Ильича,
В словах Акима и Платона,
В молчанье потных косарей,
И по следам Наполеона,
Где смотрит в небо князь Андрей.
И, освятив леса и нивы,
Живую плоть цветов и трав,
Он жил, познав, чем люди живы,
Но умер, смерть не оправдав.
И тщетно сердце жаждет мира:
Как победить, рассеяв мглу,
Зло жизни — неприятьем мира,
И смерть — непротивленьем злу?
Альфонс
Шикарен с головы до пят,
Белье — из тонкого батиста,
Ботинки узкие блестят,
И подбородок выбрит чисто.
Подобран галстук к пиджаку,
И тот же цвет носок лелеет,
И каждый волос к волоску
Приник — и двинуться не смеет.
Белее снега воротник,
И тверже мрамора манжеты,
И мил ему в стекле двойник
Безукоризненно одетый.
Он строен, статен и высок,
Черты и правильны и тонки,
Чернеет бровь, и бел висок,
И томно-вкрадчив голос звонкий.
И весь он гибок и силен,
И обольстительно-нахален,
И каждый жест его рожден
Притворством пряным женских спален.
Он в долг и спит, и ест, и пьет,
И носит в долг белье и платье,
Но сам он требует вперед
От женщин денег за объятья.
Проститутка
По бульварам в час вечерний,
В зимний сумеречный час,
Ты проходишь в толпах черни
И, маня, глядишь на нас.
Ты приходишь с Батиньолей
Иль с Монмартрского холма,
Где, теснясь, теснят до боли
Отсыревшие дома.
И под легкою накидкой
С вялой грузностью вола
Бродишь ты по грязи жидкой
От угла и до угла.
Платье смято, шляпа смята,
Тщетно в стан впился корсет,
И, поденщица разврата,
Ты — старуха в тридцать лет.
Ты привыкла, ты искусна,
Ты грязна и дешева,
Ты покорна и безвкусна,
И грубы твои слова.
И бегу я от позора,
Грязь любви в тебе презрев…
Ты ж — как знать? — пропойцу-вора
Любишь нежной страстью дев.
Concierge
В конуре, следя за домом,
Желчно штопает чулок.
На столе — бутылка с ромом,
В клетке — чиж, в горшке — цветок.
В мягких туфлях, в грязной юбке
И с косичкой позади
Ходит, точно фарфор хрупкий,
А не груди на груди.
И ворчит и носом водит,
Ненавидя всей душой
Всех, кто входит и выходит
Бесконечной чередой.
С раздраженьем постоянным,
Зла, как самый злобный пес,
Посетителям нежданным
Лжет на каждый их вопрос.
И, гордясь неверной справкой,
Точно мстит за чье-то зло,
Пожелтевшею булавкой
Бередит во рту дупло.
Кучу писем спутав гневно,
Не отдаст жильцам газет,
Фельетонов ежедневно
Не прочтя от «А» до «Зет».
А потом пред печкой жаркой,
Не жалея бранных слов,
С судомойкой иль кухаркой
Льет помои на жильцов.
Злоязычней и лукавей
Нет породы под луной…
Эй, хозяин, — canem cave
Напиши над конурой.
Куртизанка
На щеках лежат румяна,
И помада на губах.
Бровь черна. И нет изъяна
В размалеванных чертах.
Нос под белою полоской
Стал и правилен и прям,
И работал над прической
Сам Гюстав «coiffeur pour dames».
Платье куплено у Ворта,
Шляпа — у Эстер Мейер;
От Грюнвальдта мех; от черта
Шик осанки и манер.
Разодета иль раздета —
Обнажить ее легко;
В гости едет без корсета,
Через пляж идет в трико.
И с небрежностью лукавой
Увлекает за собой
Всех, кто вмиг отмечен славой
И вознесся над толпой.
Будь то смелый авиатор,
Принц, актер иль журналист,
Врач, поэт или диктатор,
Милльярдер иль куплетист.
Всем дарит свои улыбки,
Блеск искусственный очей,
Искушенье тальи гибкой,
Живость пряную речей.
Безрасчетно расточает
Жизнь и страсть по мелочам;
Но в чужих карманах знает
Точный счет чужим деньгам.
И умеет злой и четкий
Дать зазнавшимся ответ…
Герцогини иль кокотки
Набросал я здесь портрет?
Качели
Колеблюсь я зыбко
туда и сюда;
Былая улыбка
давно мне чужда;
И плавным размахом
охвачен, как сном,
Взлетаю над прахом
иль к бездне влеком.
Мой взлет не к тебе ли?
паденье ль к тебе?
Иль вечно качели
покорны судьбе?
Иль путь мой утерян,
как в ночь и в грозу?
Иль мне лишь он верен
вверху и внизу,
Где в звездах иль в камне
две грани твои
И дважды близка мне
загадка любви?
Падучие звезды
На истерзанной постели
Ты уснула близ меня;
Есть предел, но нет нам цели:
Мы горели и сгорели
В предрассветных безднах дня.
Жадно жаждали друг друга,
Жизнь объяв одним огнем:
Зной иль холод, дождь иль вьюга, —
Но из пламенного круга
Мы живыми не уйдем.
Так, блеснув улыбкой томной
Сквозь надземные сады,
Безнадежны и бездомны,
Угасают в бездне темной
Две падучие звезды.
Внушение
Под строгой роскошью вечернего наряда,
Под белой свежестью незримого белья,
Напрасно ты таишь от ищущего взгляда,
Что видел иль не видел я.
Среди гостей изысканных без толку,
Пока шоферы мерзнут на дворе,
Я предаюся втихомолку
Нас опьяняющей игре.
Сквозь мягкий шелк, сквозь бархат гладкий,
Под кружев пенистой волной,
Ты вся теперь от лба до пятки
Обнажена передо мной,
И, взгляд мой пристальный встречая
В тени полузакрытых вежд,
Своих не чувствуешь одежд,
И робко ждешь меня, нагая.
Я не сажусь с тобою рядом
И не коснусь твоей руки,
Но издали ласкаю взглядом
Волос живые завитки;
Вдоль стройных ног рукою смелой
К тебе прокладываю путь;
А под сорочкой снежно-белой
Целую трепетную грудь.
Внушенью властному покорна,
Под лаской дальних уст — она,
Как громкий вопль из бездны черной,
Безвольно ввысь устремлена.
Безмолвно я вонзаю взоры
В уста, раскрытые для слов…
А руки, руки, точно воры,
Уже дошли до тайников…
Нет двух путей к земному раю;
И чтоб вкусить его плодов,
Я жалом острым проникаю
К устам раскрытым — не для слов.
А ты, колени размыкая,
В моих глазах свой видя пол,
Сидишь вдали, совсем чужая…
И, громко вскрикнув, чашку чая
Роняешь — вдруг — на пол.
Загадка
Ты ждешь меня, раскинув руки,
Белея в зыбкой полумгле,
И кудри, легкие, как звуки,
Волною вьются на челе;
То уплотняясь, то редея,
Тебя окутывает мгла:
Нога змеится, точно шея,
Тонка, упруга и кругла;
Изгиб руки — изгиб колена;
На потемневшей простыне,
Колеблясь, как морская пена,
Ты зрима и незрима мне.
Я пальцы длинные целую,
Быть может, рук, быть может, ног…
Никто загадку их немую
Мне разгадать бы не помог…
И в темных чарах смутной мари
Кружась, как листья на воде,
Округлость двух я полушарий
Ласкаю — и не знаю: где?
Кругом обманны стали дали,
Обманны тени в терему:
К каким губам твои припали
Мои уста — я не пойму…
И вот, смирилась ты без гнева,
И отдалась, лелея боль…
Но отдалась ли королевой?
Иль так отдался бы король?..
Царица
Когда походкою небрежной,
Среди рабов, склоненных в прах,
Проходишь ты, моя царица,
Легка земле, как ветке птица,
Нежней фиалки нежной,
Пышнее роз в твоих садах,
И мы, очей поднять не смея,
Дрожим, оковами звеня, —
Не все ль равно, что пред народом
Вельможа гордый мимоходом
К земной коре, как змея,
Пятою пригвоздит меня?
Не все ль равно, что смех победней
Над тем, кто скован и кто слаб,
И шутка звонче в свите пышной?
Всех незаметней, всех неслышней,
Среди рабов — последний
И самый я ничтожный раб.
Не взглянешь ты, презрев забаву,
Туда, где я в пыли простерт,
Не дрогнут длинные ресницы:
Но разве гордостью царицы
Не я один по праву
Господства царственного горд?
Ты помнишь ночь, томимую грозою,
Раскаты грома в темных небесах
И быстрый блеск зарниц над бездной дальней?
Потух ночник в просторе вдовьей спальни,
И был один с тобою
Немой, и властный, и незримый страх.
Он был один. Потом нас стало двое.
Звенящий плач оков был мощно заглушен
Раскатами грозы и ревом бури дикой.
Ты встретила меня без жеста и без крика,
И лишь в глазах — живое
Отчаянье тревожилось: кто он?
И был ответ мгновеннее вопроса:
Я силой покорил враждебную мне плоть,
И вопля возмущения иль боли
Никто не услыхал и не услышит боле.
Но злобно мстя, как осы,
Ты болью мощь мою пыталась побороть.
Я плотью овладел, холодною, как камень,
Безмолвною, как храм, где замер гимн былой,
И — новый властелин — затеплил я лампады,
И в темной глубине, за тайною оградой,
Зажег в нем яркий пламень
Костром негаснущим под мертвою золой.
Я подчинил тебя не натиском могучим;
И пусть насилием я в плоть твою проник,
Но ласкою настойчивой и властной
Извлек я из нее, как из скалы бесстрастной,
И алчущий и жгучий,
Любовной похотью отравленный родник.
И лишь когда ты вздохом отвечала
— И страх, и гнев, и боль свою забыв, —
На каждое мое прикосновенье,
И, трепеща в блаженном исступленье,
Меня сама искала
И был смирен твой алчущий призыв, —
Я хмель господства ощутил впервые;
Я сладострастие как царский жезл вознес
И дух свой приобщил жестокой тайне власти.
Бичи позорные пусть рвут меня на части,
Ярмо пусть клонит выю, —
Ты раны свежие залижешь мне, как пес.
Кольцо любви
Я выбрал вас, случайные подруги,
Душой не связанной ни страстью ни любовью,
Душою радостно-внимательной к игре.
Тела свободные сплелись — слилися в круге,
Земля, усталая от жатвы, стала новью,
И мир, как в первый день, глядит в лицо заре.
Я выбрал вас и сам я избран вами
— На день, на час, на миг — но прихотью согласной,
Тройною прихотью друг другу чуждых тел.
Кого к кому влечет — едва мы знаем сами,
Мы веселы, мы юны, мы прекрасны,
И каждый двух других желать умел и смел.
Мы сблизили уста, и руки, и колени,
Сплетающихся тел не различаем ныне,
Но каждый в двух других продолжен вновь и вновь.
Сомкнулося кольцо, влекущее к измене
Богов, смеющихся над собственной гордыней,
Любовников, отвергнувших любовь.
Мы сладострастием наполнили три чаши,
Друг к другу жадными приникли мы устами,
И к полу чуждому любой нам путь открыт.
Одним желанием горят желанья наши,
И тело каждое меж чуждыми телами
Блаженство равное приемлет и дарит.
Я отдаюсь — кому из вас, не знаю,
Не знаю, кем мгновенно я владею,
Как чашей круговою на пиру.
Как вы, не горестно, не жалобно вздыхаю,
Не ревностью истерзанный бледнею,
Но доласкав, доласканный, замру.
С одной из вас, вдвоем, мне было б жутко:
Владел бы я тобою безраздельно,
И лишь твою изведал бы я власть;
Твой лик в моей душе, тревожно-чуткой,
Блеснул бы, точно цель над радостью бесцельной,
И сладострастие он превратил бы в страсть.
Но три желания, как три цветка, сплели мы,
И вихрем ласк и схожих и различных
Тройную чувственность замкнули в быстрый круг.
Бесскорбной нет любви, ни страсти — утолимой;
Но я делюсь лишь прихотью безличной
С безличной прихотью неведомых подруг.
В буднях
Прикован к будням, — не иначе
Живу я, чем толпа живет,
И все же в ней я самый зрячий,
Хоть только скромный книгочет.
От сел забытых до столицы
Сомкнулся тесный хоровод,
И всюду сдвинулись границы,
И всюду низок небосвод;
И те же всех терзают муки,
Волнует страсть, гнетет печаль;
И стали очи близоруки
С тех пор, как близкой стала даль.
Мой глаз привык к иным просторам,
И там, где всё — один намек,
Я уловил привычным взором
В теснинах дней незримый рок;
И дальнозорок, чуткомыслен,
Читаю тайнопись времен,
Где путь неведомый исчислен
И мир безбрежный отражен.
Но круга я не размыкаю
И от толпы не отхожу:
Пока последних тайн не знаю,
Того, что знаю, не скажу.
Ненужная жизнь
Я возвратился из дальних странствий:
Все тот же город, все тот же дом.
Так просто будет в былом мещанстве,
Как в старом кресле, забыться сном.
Не надо мыслей, не надо воли,
В привычке каждой — ярмо и кнут.
Покорны люди воловьей доле
И жвачку жизни жуют, жуют.
Все отцветает — один не вядок
Цветок, таящий не мед, а лед;
От века имя ему — порядок,
И для безумцев оно — расчет.
От зорь рассветных до зорь вечерних
Нам светит солнце, и ночь темна;
И с тем, кто принял венец из терний,
Мы кубка жизни не пьем до дна.
Мой час размечен, мой шаг размерен,
И дни мелькают, как частокол.
Везет коляску не конь, а мерин,
И пашет землю не бык, а вол.
Рассудок трезвый, как страж гаремный,
С души и сердца не сводит глаз.
Так просто будет, как жизнь — никчемный,
О жизни прошлой забыть рассказ.
Игрушка
Мальчик в куртке и береге
— Ручки пухлы, как щека, —
Мчит в игрушечной карете
Неживого седока;
Семенят-топочут ножки,
И головкой вертит он
В такт веселенькой окрошке
Из мелодий всех времен;
То налево, то направо
Он описывает круг,
Прихотливою забавой
Заполняя свой досуг;
И не знает, что шарманку
И карету — вместе с ним —
Гувернантка-англичанка
Завела ключом одним;
Что, игре отдавшись, дети
Не заметят скрытых пут,
И судьбы своей на свете
Лучше кукол не поймут.
Дон-Жуан
То бунтарь, то витязь Божий
Без меча и без креста,
Всюду был он лишь прохожий,
Здесь на дьявола похожий,
Там похожий на Христа.
Вечно юн и вечно светел,
Быстр, изменчив и шутлив,
В мире мира не заметил,
Точно в нем лишь женщин встретил
И не жил, не полюбив.
Что сверкало и горело
Переливчатым огнем
В сердце пылком, в сердце смелом,
И влекло живое тело
Ослепительным путем?
И какой мечтой напрасной
Одержим и осиян,
Расточал он ежечасно
Все соблазны страсти властной,
Каждой женщиною пьян?
Или в нем незримым чудом
Воплотился и возник,
Дважды мир, влекущий всюду
— К целомудрию и к блуду, —
Женских душ двоякий лик?
Магдалина
Призывной тайною порока
В провалы темные влекома,
Каким огнем ты сожжена,
Солнцеволоса, лунноока,
Желанна всем и всем знакома,
Не мать, не дева, не жена?
В других таящегося блуда,
В тебе ли алчущего пола
Ты соблазненная раба?
Иль сердце вечно жаждет чуда,
И до незримого престола
Дойдет немолчная мольба?
Когда протягиваешь руки,
И размыкаются колени,
И груди жадные тверды, —
На миг, от встречи до разлуки,
Испепелишь ли всех томлений
В душе нестертые следы?
Иль нам неведомою жертвой
Влекома к цели нам незримой,
Как солнца луч в грязи чиста,
Над правдой нашей, правдой мертвой,
Блеснешь лампадой негасимой
У ног воскресшего Христа?